датскою речью... называет Светский речь Цезаря... - Светоний.
Божественный Юлий, 58. Монтень был введен в заблуждение текстом
современных ему изданий Светония, где это место, как оно печаталось,
действительно давало основания говорить о каком-то особом солдатском
красноречии Цезаря. В новейших изданиях мы читаем: "Eloquenia miliarque
re aut aequavit praestantissimorum gloriam exessit" ("В красноречии и
военном деле он был равен славою наиболее выдающимся ораторам и
полководцам или превосходил их").

[73] Речь, пекущаяся об истине, должна быть простой и безыскусной
(лат.). - Сенека. Письма, 40, 4.

[74] Кто же оттачивает свои слова, если не тот, кто ставит своей задачей
говорить вычурно? (лат.). - Сенека. Письма, 75, 1.

[75] Аристофан (Грамматик) Византийский - древнегреческий грамматик III
II вв. до н. э. Античная традиция приписывает ему изобретение знаков
препинания и различных видов ударения.

[76] ...они-то поступают правильнее всего. - Платон. Законы, I, 11.

[77] ...которые заботились только о языке. - Стобей. Антология, XXXVI,
jilologoi - филологи, любящие словесность, logojiloi - логофилы, любящие
слова. Зенон (ок. 360 - ок. 263 гг. до н. э.) - греческий философ,
основатель философской школы стоиков.

[78] ...отдал меня на попечение одному немцу... - Его фамилия была Горст
(Horst), но звали его на латинский лад Горстанус; после семьи Монтеней
он преподавал в том самом гиеньском коллеже в Бордо, в котором обучался
Монтень.

[79] Никола Груши (1820-1572) - французский филолог; преподавал
греческий язык в университетах Бордо и Коимбры. Как протестант он
подвергался гонениям во время так называемых религиозных войн во
Франции. - Джордж Вьюкенен (1506-1882) - шотландский филолог, поэт,
политический мыслитель и государственный деятель. Примкнул к
гуманистическому движению и навлек на себя обвинение в ереси.
Вынужденный бежать во Францию, Вьюкенен некоторое время преподавал в
Бордо латинский язык. Впоследствии вернулся в Шотландию, где стал
воспитателем шотландского короля Иакова VI (позднее английского короля
Иакова I). Написал тираноборческий трактат "О королевском праве у
шотландцев" (1579), в котором излагается учение о народном суверенитете
и о праве народа восставать против тиранов. Трактат Вьюкенена,
запрещенный в течение всего XVII в. и торжественно сожженный Оксфордским
университетом, несомненно, был известен Монтеню, на вею жизнь
сохранившему привязанность к своему наставнику. Марк. Антуан Мюре (1826-
1888)  - видный французский филолог, прозванный "светочем и столпом
латинской школы". Мюре прославился среди современников трагедией на
латинском языке "Юлий Цезарь" (опубл. в 1563 г.) и французскими
комментариями к Ронсару. Бьюкенен и Мюре стоят у истоков возрождения
античной драматургической традиции во Франции. Груши, Гсрант, Вьюкенен и
Мюре были учителями Монтеня либо в гиеньском коллеже в Бордо, либо в
бордоском университете.

[80] ...о ...Ланселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских... я ...и не
слыхивал... - Имеются в виду герои поздних переделок рыцарских романов,
издававшихся в огромном количестве в XVI в.

[81] Мне в ту пору едва пошел двенадцатый год (лат.). - Вергилий. Эклоги,
VIII, 39.

[83] Он поделился своим замыслом с трагическим актером Аристоном; этот
последний был хорошего рода, притом богат, и актерское искусство,
который у греков не считается постыдным, нисколько не унижало его
(лат.).

[82] Андреа де Гувеа (1497-1548) - португальский филолог, преподававший
во Франции и одно время бывший директором гненьского коллежа в Бордо.

[83] ...актерское искусство... нисколько не унижало его. - Тит Ливий,
XXIV, 24.





        Мишель Монтень. Выгода одного - ущерб для другого

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
-------------------------------------

     Демад,  афинянин,  осудил одного  из своих сограждан, торговавшего всем
необходимым для погребения, основываясь на том, что  тот стремился к слишком
большой выгоде, достигнуть которой можно было бы не иначе, как ценою  смерти
очень многих  людей  [1]. Этот приговор  кажется  мне  необоснованным,  ибо,
вообще говоря,  нет такой выгоды, которая не  была бы связана с  ущербом для
других;  и потому, если рассуждать  как  Демад, следовало  бы осудить  любой
заработок.
     Купец наживается на мотовстве  молодежи; земледелец - благодаря высокой
цене  на хлеб;  строитель вследствие того,  что  здания приходят  в упадок и
разрушаются; судейские -  на ссорах и тяжбах  между людьми; священники (даже
они!)   обязаны  как  почетом,  которым  их  окружают,  так  и  самой  своей
деятельностью нашей  смерти и нашим порокам. Ни один врач, говорится в одной
греческой комедии, не  радуется здоровью даже самых близких своих друзей, ни
один солдат - тому, что  его родной город в мире  со своими  соседями, и так
далее. Да  что  там! Покопайся  каждый  из  нас  хорошенько  в  себе,  и  он
обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются,
по большей части, за счет кого-нибудь другого.
     Когда я размышлял об этом,  мне пришло в  голову, что природа  и  здесь
верна  установленному  ею  порядку, ибо,  как  полагают  естествоиспытатели,
зарождение,  питание  и  рост  каждой  вещи есть в то же  время разрушение и
гибель другой.

Nam quodcunque suis mutatum finibus exit, Continuo hoc mors est illius, quod
fuit ante. [2]

-----------------------------------------------------------------------------

[1] Дамад (ум. в 318 г. до н. э.) - афинский государственный деятель, оратор
и дипломат. Упомянутый в тексте случай см.: Сенека. О благодеяниях, VI, 38.

[2]  Если что-нибудь, изменившись,  переступит свои  пределы, оно немедленно
оказывается смертью того,  что было прежде  (лат). - Лукреций, II, 763-754 и
III, 619-620.



        Мишель Монтень. О том, что философствовать - это значит учиться умирать

---------------------------------------------------------------
 MICHEL DE MONTAGNE  --  LES ESSAIS
 Москва ГОЛОС 1992
 OCR Leshka
----------------------------------------------------------------------

     Цицерон   говорит,   что  философствовать  -  это   не  что  иное,  как
приуготовлять себя к смерти. [1] И это тем более верно, ибо  исследование  и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я",  отрывают ее от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и  все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,
чтобы научить нас  не бояться смерти. И в самом деле, либо наш разум смеется
над  нами,  либо,   если  это  не  так,  он   должен   стремиться  только  к
одной-единственной  цели,  а именно,  обеспечить  нам  удовлетворение  наших
желаний, и  вся его деятельность  должна  быть направлена лишь  на то, чтобы
доставить нам возможность  творить  добро  и  жить в свое  удовольствие, как
сказано в Священном писании. [2] Все в этом  мире твердо убеждены,  что наша
конечная  цель  -  удовольствие,  и  спор  идет  лишь  о  том, каким образом
достигнуть  его; противоположное мнение было бы тотчас  отвергнуто,  ибо кто
стал  бы слушать  человека,  утверждающего,  что  цель  наших  усилий - наши
бедствия и страдания?
     Разногласия между философскими школами в этом случае - чисто словесные.
Transcurramus   sollertissimas   nugas.[3]    Здесь   больше   упрямства   и
препирательства  по  мелочам,  чем  подобало  бы  людям такого  возвышенного
призвания. Впрочем, кого бы ни взялся  изображать человек,  он всегда играет
вместе с  тем и себя самого. Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели
конечная цель - наслаждение.  Мне нравится  дразнить этим  словом  слух тех,
кому оно очень  не  по душе.  И  когда оно  действительно обозначает  высшую
степень удовольствия и полнейшую удовлетворенность,  подобное  наслаждение в
большей мере зависит  от добродетели,  чем  от чего-  либо  иного. Становясь
более живым, острым,  сильным и  мужественным, такое наслаждение делается от
этого лишь более сладостным. И  нам следовало бы скорее обозначать его более
мягким, более  милым  и естественным  словом  "удовольствие", нежели  словом
"вожделение",  как  его  часто  именуют.  Что  до  этого   более  низменного
наслаждения,  то если оно вообще заслуживает этого прекрасного  названия, то
разве что в  порядке  соперничества,  а не по праву. Я  нахожу, что этот вид
наслаждения  еще   более,  чем  добродетель,  сопряжен  с  неприятностями  и
лишениями всякого рода. Мало того, что оно мимолетно" зыбко и преходяще, ему
также присущи и свои  бдения, и  свои посты, и свои тяготы, и пот,  и кровь;
сверх того, с ним сопряжены особые, крайне мучительные и самые разнообразные
страдания,  а затем - пресыщение, до такой  степени тягостное, что его можно
приравнять к наказанию. Мы глубоко заблуждаемся, считая, что эти трудности и
помехи  обостряют также наслаждение и придают  ему особую пряность,  подобно
тому  как  это  происходит в  природе, где  противоположности,  сталкиваясь,
вливают друг в друга  новую жизнь;  но  в не меньшее заблуждение мы впадаем,
когда, переходя  к добродетели, говорим, что  сопряженные  с нею трудности и
невзгоды превращают ее в  бремя для нас, делают чем-то  бесконечно суровым и
недоступным,  ибо  тут  гораздо  больше,  чем  в сравнении  с  вышеназванным
наслаждением, они  облагораживают,  обостряют  и  усиливают  божественное  и
совершенное удовольствие, которое добродетель дарует нам. Поистине нeдостоин
общения с  добродетелью тот, кто кладет на чаши весов жертвы, которых она от
нас  требует,  и приносимые  ею  плоды, сравнивая их вес;  такой человек  не
представляет себе ни благодеяний добродетели, ни всей ее прелести. Если  кто
утверждает, что достижение добродетели - дело мучительное  и  трудное и  что
лишь обладание ею приятно,  это все равно  как  если бы  он говорил, что она
всегда неприятна. Разве есть  у человека такие средства, с  помощью  которых
кто-нибудь  хоть однажды достиг полного обладания ею?  Наиболее  совершенные
среди нас почитали  себя счастливыми и тогда,  когда им выпадала возможность
добиваться  ее,  хоть  немного  приблизиться  к  ней,  без  надежды обладать
когда-нибудь ею. Но говорящие так ошибаются: ведь погоня за всеми известными
нам удовольствиями  сама  по  себе вызывает в  нас  приятное  чувство.  Само
стремление порождает в  нас желанный образ, а  ведь в нем содержится  добрая
доля того, к чему должны  привести наши  действия,  и представление  о  вещи
едино с  ее  образом  по  своей  сущности.  Блаженство  и  счастье, которыми
светится  добродетель,  заливают ярким  сиянием все имеющее к ней отношение,
начиная с преддверия и кончая последним ее  пределом. И  одно из  главнейших
благодеяний ее - презрение к  смерти; оно  придает нашей жизни спокойствие и
безмятежность, оно  позволяет  вкушать ее чистые и мирные радости; когда  же
этого нет - отравлены и все прочие наслаждения.
     Вот почему все философские учения встречаются  и сходятся в этой точке.
И  хотя  они в один  голос предписывают  нам  презирать  страдания, нищету и
другие невзгоды,  которым  подвержена жизнь человека, все  же не  это должно
быть первейшей нашей заботою, как потому, что  эти  невзгоды  не  столь  уже
неизбежны  (большая  часть  людей  проживает жизнь,  не  испытав  нищеты,  а
некоторые - даже не зная, что  такое физическое страдание и болезни,  каков,
например,  музыкант  Ксенофил,   умерший  в   возрасте   ста  шести  лет   и
пользовавшийся до самой смерти прекрасным здоровьем, [4] так и потому,  что,
на  худой конец,  когда мы  того пожелаем, можно прибегнуть к помощи смерти,
которая  положит  предел  нашему  земному  существованию  и  прекратит  наши
мытарства. Но что касается смерти, то она неизбежна:
Omnes eodem cogimur, omnium Versatur gurna, serius ocius Sors exitura et nos
in aeternum Exitium impositura cymbae. [5]
     Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем  это  в  подозрительных  местах:  quae  quasi  saxum  Tantalo  semper
impendet.[6]  Наши парламенты нередко отсылают преступников  для  исполнения
над ними смертного  приговора в  то самое место, где совершено преступление.
Заходите  с  ними  по  дороге   в  роскошнейшие   дома,  угощайте   их   там
изысканнейшими явствами и напитками,
non Siculae dares Dulcem elaborabunt  saporem, Non avium  cytharaeque cantus
Somnum reducent; [7]
думаете ли вы, что они смогут испытать  от этого удовольствие и что конечная
цель их путешествия, которая у  них  всегда перед глазами, не  отобьет у них
вкуса ко всей этой роскоши, и та не поблекнет для них?
Audit  ier,  numeratque dies,  epatique viarum  Metiur viam.torquetur  peste
futura. [8]
     Конечная  точка  нашего  жизненного пути  -  это  смерть, предел  наших
стремлений, и  если она  вселяет  в нас ужас,  то можно  ли сделать  хотя бы
один-единственный  шаг, не  дрожа  при  этом,  как  в  лихорадке? Лекарство,
применяемое  невежественными  людьми  -  вовсе не  думать  о ней.  Но  какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.
Qui capite ipse suo instituit vestigia retro, - [9]
и нет ничего удивительного, что подобные  люди нередко попадаются в западню.
Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при произнесении
кем-нибудь  этого  слова крестится так же, как при упоминании дьявола. И так
как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите, чтобы они подумали
о его  составлении  прежде, чем  врач  произнесет  над  ними  свой последний
приговор; и одному богу известно, в каком  состоянии находятся их умственные
способности, когда,  терзаемые смертными муками и  страхом, они принимаются,
наконец, стряпать его.
     Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть" [10], слишком резал
их  слух, и в его  звучании им слышалось нечто  зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами.  Вместо  того, чтобы  сказать
"он умер", они говорили  "он перестал  жить"  или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение.  Мы  заимствовали отсюда наше:  "покойный  господин  имя рек". При
случае, как  говорится, слово  дороже  денег. Я  родился  между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года  по  нашему нынешнему  летоисчислению,  то есть,  считая  началом  года
январь". Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне  следует  прожить,   по  крайней   мере,   еще   столько  же.  Было   бы
безрассудством, однако,  воздерживаться от мыслей о такой  далекой, казалось
бы, вещи. В  самом деле, и стар и млад одинаково сходят  в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее.
     Добавьте  сюда,  что  нет столь  дряхлого  старца,  который,  памятуя о
Мафусаиле [12],  не рассчитывал бы прожить еще  годиков двадцать. Но, жалкий
глупец, - ибо что же иное ты собой представляешь! - кто установил срок твоей
жизни? Ты  основываешься  на болтовне  врачей. Присмотрись лучше к тому, что
окружает   тебя,  обратись  к  своему  личному   опыту.  Если   исходить  из
естественного хода  вещей, то ты уже долгое  время живешь благодаря  особому
благоволению неба. Ты  превысил обычный срок человеческой  жизни. И дабы  ты
мог убедиться в этом, подсчитай, сколько твоих знакомых  умерло ранее твоего
возраста, и ты увидишь, что таких много больше, чем  тех, кто дожил до твоих
лет. Составь, кроме того, список украсивших свою жизнь  славою, и  я побьюсь
об   заклад,   что   в   нем  окажется   значительно   больше   умерших   до
тридцатипятилетнего возраста, чем перешедших этот порог. Разум и благочестие
предписывают нам считать образцом человеческой жизни  жизнь  Христа;  но она
кончилась  для  него, когда  ему  было тридцать три  года. Величайший  среди
людей, на этот раз просто человек - я имею в виду Александра - умер в  таком
же возрасте.
     И каких только  уловок  нет  в распоряжении смерти, чтобы захватить нас
врасплох!
Quid quisque vitet, nunquam homini satis Cautum est in horas. [13]
     Я  не  стану говорить  о лихорадках и воспалении легких. Но кто  мог бы
подумать, что герцог  Бретонский  будет раздавлен в толпе, как это случилось
при  въезде папы  Климента,  моего соседа [14], в Лион? Не видали ли мы, как
один  из королей  наших  был убит,  принимая участие в  общей забаве? [15] И
разве  один  из  предков  его  не  скончался, раненный  вепрем? [16]  Эсхил,
которому  было  предсказано, что он погибнет раздавленный рухнувшей кровлей,
мог  сколько  угодно  принимать меры  предосторожности;  все  они  оказались
бесполезными, ибо его поразил насмерть  панцирь  черепахи, выскользнувшей из
когтей уносившего ее орла.  Такой-то умер, подавившись виноградной косточкой
[17]; такой-то император погиб от царапины, которую  причинил  себе гребнем;
Эмилий Лепид -  споткнувшись о  порог своей собственной комнаты, а Авфидий -
ушибленный  дверью, ведущей  в  зал  заседаний  совета.  В  объятиях  женщин
скончали свои  дни:  претор  Корнелий  Галл,  Тигеллин, начальник  городской
стражи в Риме, Лодовико,  сын Гвидо Гонзаго, маркиза Мантуанского, а также -
и эти примеры будут еще более горестными - Спевсипп, философ  школы Платона,
и  один из пап. Бедняга Бебий,  судья, предоставив  недельный срок одной  из
тяжущихся сторон, тут же испустил дух, ибо срок, предоставленный ему, самому
истек. Скоропостижно  скончался  и Гай  Юлий, врач; в тот  момент, когда  он
смазывал глаза одному из бoльных, смерть смежила ему его  собственные. Да  и
среди  моих  родных  бывали  тому  примеры:  мой брат,  капитан  Сен-Мартен,
двадцатитрехлетний  молодой  человек,  уже  успевший, однако, проявить  свои
незаурядные  способности, как-то  во  время игры был сильно  ушиблен  мячом,
причем  удар, пришедшийся немного  выше  правого уха,  не причинил раны и не
оставил  после себя даже  кровоподтека. Получив удар,  брат мой не прилег  и
даже не присел, но  через  пять  или шесть часов  скончался  от  апоплексии,
причиненной этим ушибом.  Наблюдая  столь  частые и  столь обыденные примеры
этого рода, можем  ли мы отделаться от мысли о смерти и не испытывать всегда
и всюду ощущения, будто она уже держит нас за ворот.
     Но  не все ли равно, скажете  вы, каким образом  это с нами произойдет?
Лишь  бы  не мучиться!  Я  держусь такого  же  мнения, и  какой  бы  мне  ни
представился  способ укрыться от  сыплющихся ударов, будь то даже под шкурой
теленка, я не  таков, чтобы отказаться от этого. Меня устраивает  решительно
все, лишь бы  мне было покойно. И я  изберу для себя наилучшую долю из всех,
какие  мне будут  предоставлены, сколь бы она ни была,  на  ваш взгляд, мало
почетной и скромной:
praetulerim dclirus  inersque  videri  Dumea delectent mala me, vel  denique
fallant, Quam expere et rlngi. [18]
     Но было  бы  настоящим безумием питать надежды, что  таким  путем можно
перейти в  иной мир. Люди  снуют  взад и  вперед,  топчутся на одном  месте,
пляшут,  а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как  нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или  к их женам, детям,  друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие  мучения, какие вопли, какая ярость и  какое
отчаянье  сразу   овладевают  ими!  Видели  ли   вы  кого-нибудь  таким   же
подавленным,  настолько же изменившимся,  настолько  смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А  такая животная  беззаботность, - если
только  она  возможна у сколько-нибудь  мыслящего  человека  (по-моему,  она
совершенно невозможна) - заставляет  нас  слишком дорогою  ценой покупать ее
блага. Если б