амоочевидное
слово, но лишь хрюканье, лаянье,  вой, хрип, мык поднебесный, тьму жидкую  и
липкую вонь... Господи!
     Оборачиваюсь  --  за  спиной  Чуйков  стоит,  улыбается,  высокий,  как
кандидат в президенты американские. Оказывается, он  все  это сам,  сука,  и
говорил, а я, блядь, думал.
     Как-то военачальник Гундлах призвал  Монастырского под ружье  и говорит
ему: "Стоять!"  Монастырский  отрезал ноги и отдал  Гундлаху. Тот  взял их и
говорит: "Смирно!" И  провалился  тут  же Монастырский под  землю  глубоко с
уханьем   и  мелким  смешком  таким,  и  исчез  насовсем.  Осыпался  Гундлах
мгновенной   сединой,   помолчал  и  говорит:   "Отдать   честь!"  Повалился
Монастырский ему в ноги и  выкрикнул в  глубоком сокрушении:  "Увы, увы мне!
Может  ли  заяц некошеный  по люди с  кареткой маяться?"  --  "Не может,  --
отвечал военачальник. -- Прав ты во всем, кроме меня единственно". И залился
слезами  Монастырский,  как мышка малая,  еле  видимая  сквозь  карман  руки
придержащей.  "Отпускаю тебя" -- говорит Гундлах. И  прилепился к нему душой
Монастырский, ходить стал везде  только вдвоем, так что и  различить нельзя.
Только когда крикнешь умышленно, но быстро:  "Воздушная тревога!" -- пригнет
голову военачальник Гундлах, и из-за  нее видны горящие неугасимым мерцающим
огнем голубые кошачьи глаза с буквой М.
     Много раз,  бывало, встречал я себя, попадаясь в самых разных местах --
знойных и  гнойных, снежных  и  нежных,  трудных  и  людных, мыслительных  и
промыслительных.
     И  в  зоне отдыха,  у затянутого  зеленовато-синевато-гнилостной ряской
отжитого  уже  всякой  памятью  пруда, под  громоподобные  отдаленные  звуки
самолетов, присаживающихся на  неведомый аэродром невидимого отсюда Внуково,
спросил я себя к небу: Что есть природа?
     И  отвечал  себе на всех:  Любовь!  --  во как!  Гуляя  по  Петровке  и
Садовому,  Пушкинской и  Горького,  встречая Попова  и  Орлова, Бакштейна  и
Эпштейна, Берга и Айзенберга и юного  совсем Ануфриева, спрашивал  я себя  к
небу: Что есть жизнь? И отвечал себе на всех: Любовь! -- во как!
     А потом  в последний раз, не чая, не ведая, что в виду имея, хотя желая
именно  об этом  сугубом,  более  чем о  всем  предыдущем, пребывающем,  так
сказать,   в   очерченном   круге   уяснимости  самообъявляющейся,   но  это
невменяемо-неминуемое,  и тем, может  быть,  самое  больное, как  синица  --
черненькая,  хвостатая,  иногда,  прости  Господи,  рогатенькая,  с копытцем
раздвоенным  так  немножко-немножко,  не видно совсем,  как и  нету вовсе, с
пушистыми  крылышками, глазками  голубенькими, немое,  булькающее, на  ножку
припадающее,  в просторах, в тесноте, в сосуде гукающее, рыкающее, мякающее,
дакающее, глюкающее, сниванапараксижнюкающее: "Что есть язык?" -- "Любовь!"
     И спросил я себя отчаявшегося к небу: "А осилить ли столько любви?"
     И отвечал отчаявшемуся на всех: "А ты осиль хотя бы свою!" -- во как!
     Осень ведь была,  ясно. Слово такое есть -- любимое. Грустно  было, как
оно бывает, или даже не грустно, а как-то так, что и не скажешь точно, вроде
бы само ясно по  приметам мелким,  точечкам, запятым разным,  в общем. Слово
такое есть -- любимое. Листья облетали, тихо-тихо, как отлетают от рисуемого
нежным  и  необязательным   воображением  ствола  воздыхающей  жизни   мечты
легкокрыло-юношеские, грусть смутную нагоняющие. Слово есть  такое.  И вслед
раскрывались прекрасные дали,  распространяя повсюду неведомое и добровольно
принимаемое на  себя счастье, то есть волю и  покой. Слово  есть, среди слов
любимых, такое любимое.

     1 Так напечатано в книге. -- С. В.


ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО

        (к моим современникам, соратникам и ко всем моим)

     Дорогие товарищи! К вам, к вам обращаюсь, друзья мои!
     Это   послание   не  есть  плод  первого,  случайно  набежавшего,   как
легковейный ветерок, порыва легкомысленного,  мимолетного,  пусть и  милого,
извинительного   в   своей    понятной   слабости   бренного   человеческого
существования,  порыва  души  болезненно  уязвленной  жуткой  откровенностью
явленности преходящести дорогих нашему  сердцу существ,  встреченных нами на
мучительно  краткий  срок  среди  будто  бы  выдуманных   чьей-то   злой   и
коварно-неумолимой фантазией хлад- нокипящих, вздымающихся до неулавливаемых
глазом страшных высот  и исчезающих  в безумных  зияниях нижних  слоев  волн
вечноуничтожающегося,  самопоедающего бытия, что с  пронзительной ясностью и
откровенностью открылось мне, когда лежал тихий и внимательный  при  смерти,
благоговейно  окруженный  внуками,  правнуками и  праправнуками, и  прочими,
причитающимися мне родственниками от моего колена, между которыми попадались
и  старцы, седые и дрожащие,  а также еще  младенцы  бледные, испуганные,  с
глазами черными  и  влажными  от  ужаса  и непонимания  происходящего, когда
глядел я на них моим уже поднятым в  иные высоты и  пространства, отлетевшим
от меня самого на какую-то иную  княжескую службу прозрачными, как кристалл,
взглядом; так вот, послание  сие  есть, напротив, плод  долгих и мучительных
размышлений  и сомнений, выношенных  в самом укромном  таилище  теплодышащей
души  и в холодных, кристаллически-фосфоресцирующих перед лицом космических,
удаленных,  разбегающихся,  убегающих  от  нас  и друг  от  друга, в желании
настичь неуловимые  границы мира сего,  сферах бесстрастного и  неподкупного
сознания.
     Друзья мои!  Соратники  моих сомнений и ласково-соучастливые  свидетели
минут воспаряющих откровений! Други! Сородичи! Соплеменники!  Нас  мало. Нас
не может быть много. Нас не должно быть много. Мы -- шудры! Мы --  брахманы!
ОУМ! ОУМ!  Мы  малое  племя,  избранное, вызванное к  жизни из  ничто  одним
пристальным  вниманием  небесным,  призванное  на  некое   уже  нами  самими
порожденное  дело,  единственное,  не  обязательное  ни  для  кого  в  своей
губительной отрешенности  от мира  естественных привычек,  дел  и  утех,  но
неизбежное  в  добровольном  постриге,  приятии  на  себя  чистого  смирения
служения перед лицом не глядящих даже в нашу сторону, не поворачивающих даже
профиля  к нам в  любопытстве полуживотном хотя  бы, не  принимающих нас, не
знающих  и  знать  нас  не  хотящих,  отрицающих  реальные  основания  самой
возможности нашего существования, поносящих и изрыгающих хулу и поношения на
нас, гонящих и казнящих нас усечением наших нежных, недоразвитых для общения
с реальностями конкретной действительности конечностей,  но тайным промыслом
того же провидения, устроившего и поставившего нас, чающих наших откровений,
порой непонятных им по  слову, по звуку, по сути, наших речений и приговоров
в  их мгновенно-разящей,  горне-откровенческой  и исторически-раскрывающейся
необратимой  истинности.  О,  их  сила  неодолима,  она неведома,  она  зане
несопоставима с силой  людей  быта от плоти и  человеков принимаемой.  И  мы
ведали таковую! И  мы знаем!  И мне такое было, когда в  строгом маршальском
мундире с лавровым шитьем  и при всех  регалиях под  вой и дьявольский свист
метящих  прямо в меня  вражеских снарядов  бросал  я  бесчисленные геройские
массы на высокие, теряющиеся в заоблачных далях, мокрые от волн  бушующего и
беснующегося по соседству моря, острые и непреступные  стены Берлина,  когда
высокий,  худой и непреклонный  одним сжатием запекшихся губ к стенке ставил
по тяжелой  неопределенно-необходимости  обоюдореволюционного  времени,  или
когда с ледяной головы  светящегося Эвереста в 25-кратный  бинокль  медленно
оглядывал окрестности мелко-видневшегося мира, -- братья мои, все это прах и
прах с ног осыпаемый и осыпающийся. Друзья мои, я не о том!
     Милые мои,  мы знаем  это все,  мы знаем их всех, знаем  их наружность,
внешность, выражения и подноготную. Но мы не знаем себя. Да, да, да, да, да,
да! Мы  себя не  знаем!  Кто же, кроме нас, взглянет нам в глаза друг другу,
кто объявит  друг друга для себя  и в целокупности этих открытий, их объема,
качества,  предметности   и  истории  явит  всех   нас   целиком  как  некий
провиденциальный организм,  суммой своих бытийных  проявлений  и  свершений,
если  не превышающий, то  и  не спутываемый  с  тайной  отдельного  служения
каждого из нас.  Это  служение дано  нам и  как  бы  вкладом  в  общую  чашу
жертвенных приношений, но и как бы отдельной  общественной нагрузкой. Иногда
грузом, смертельным грузом. Иногда и самой смертью даже. Когда, помню, сидел
я в ледяном, обросшем крысиными и моими собственными  испражнениями, сидел я
в глубоком  ледяном  метке, который  сгубил  все  мое юношеское  цветенье  и
последующее возможное  здоровье по  злой воле и бесовской  злобе  проклятого
Никона,  собаки, суки  рваной, пидераса  ебаного.  Как  страдал-исстрадался,
Боже! Ведь мальчик еще  был, юноша хрупкий, дите несмысленное, неопушенное и
наивное.  Но  сила была.  Но силой Бог укрепил.  И ум был. И  злость была. И
вера. Что, Никон, блядище сраное,  выкусил! Что, сука, не нравится? Ишь чего
захотел!  Не  задешево  ли!  Этим  ли маневром! Говно  собачье!  А  Ирину-то
Медведь, огненную помнишь? То-то, во  гробу еще  до  последнего восстания из
праха человеков  к  небу  вертеться в говне будешь, кал и мочу поганым  ртом
волосатым  хлебая! Алепарда Самбревича-то  с его  жломой  помнишь ли? Эка не
запомнить  им  ебанутым  бывши.  А  купанье  под-Володино, а  под-Власово  с
головкой? А Никишкины  мякишки?  То-то, сука, говно собачье! За  что и гнить
тебе, псу вонючему, обезглавленну. Сам приказ о четвертовании подписал.
     Родные  мои,  взываю к вам  и предостерегаю вас  --  ни враги наши,  ни
друзья не простят  нам этого. Враги скажут: "А-га-ааа!", а друзья: "А что же
они?"  Нет,   нет,   не   объяснений,   не  теорий   и   мыслей   необъятно-
фантасмагорических, не  трактовок произведений и прочих материальных отходов
наших  духовных откровений (они говорят сами за себя) жаждет от нас история,
как   история   разносмысленных,   но  определенно-направленных   человеков.
Объяснений и  трактовок полно уже внутри самих  наших  произведений, так что
любая попытка толкователей,  до сей поры мне известная, мало что прибавляет,
но лишь пытается стать конгениальным родственником -- так и  будь им сам  по
себе!  Нет, нет и нет --  агиография, новая  агиография -- вот что мерещится
мне как истинный ответ на зов истории. А зов ее неодолим, он меня порой даже
томит  излишне, чувствоваемый мной  еще от раннего детства, когда в тяжелые,
мрачные военные годы зимы 40-го бледный и усохший от голода до сухожилий,  с
болтающейся, как свинцовый грузик на ниточке, головой, грязный, обтрепанный,
в струпьях  и язвах, кровоточащих  желтым  гноем, сукровицей и чернеющей  на
глазах  комковатой кровью,  валился я с ног,  хрипел и  закидывал судорожным
рывком  синеющую  голову, то подхватывали меня люди  отца моего,  обертывали
мехами, пухом и  тканями, несли в дом, вносили по скрипящим ступеням резного
крыльца в темные покои,  кормилица охала  и  ахала, гоняя девок за  тазами с
горячей водой  и  молоком с  желтым  искрящимся на  дне  хрустального сосуда
медом, гнали кучера Архипа  за дохтуром, а в ногах кровати, улыбаясь издали,
как сквозь  сон,  дымку, северное  или  южное  марево, фата-моргану, голубой
улыбкой  зыбко  светилось  лицо  матери  моей с  высокой, словно  струящийся
водопад золотых волос,  прической,  длинные  щупающие лучи, вспыхивающие  на
гранях колеблемых камней в неж ных, невидно-проколотых мочках ушей и  вокруг
стройно-растительной беззащитной  шеи,  длинное,  декольтированное платье, в
котором она, чуть покачиваясь в теплом, струящемся кверху воздухе, поднимала
свою тонкую бледную  руку с  слегка просвечивающимися синими  прожилками под
мраморно белой обволакивающей кожей,  раскрыла,  как  цветок, лилию  голубой
глади забытого царскосельского пруда, раскрыла и покачнула кисть с зажатым в
ней батистовым платком, делая еле уловимое движение: прощай!  -- и уплыла на
дальний, чуть видимый  и слышимый отсюда, но не досягаемый  никакими  силами
души, сердца, слез памяти и стенаний, небесный бал. Вот как это было.
     Друзья мои, как  мы  неуловимо ускользаем друг от друга по  натянутым в
неведомых нам направлениях  нитям живого времени  -- и это неизбежно, и  это
печально, и это прекрасно, так было всегда, так будет, так надо. Давайте  же
любить  друг  друга, станем же диамантами сердца друг  друга, но  не  только
сердца плоти, а сердца души, сердца  духа, сердца созидание и творений духа!
Давайте  же писать друг  про друга,  сделаемся же героями произведений  друг
друга. Не о себе, нет, не  подумайте,  не возгордитесь,  не о себе стараться
будем, даже не в той чистой  и  возвышенной форме, как  нам предлагает поэт:
"давайте же дарить друг  другу комплименты?" -- тоже нет. Когда  он,  помню,
пришел ко мне и сказал: Бери, это тебе одному, заслужившему! Я ответил: Нет!
--но не из неблагодарности  и  черствости невоспринимающего сердца -- нет. И
сейчас я говорю: Нет! Я совсем о другом.
     Я о  том, что вот знает  ли кто, например, что юность Кабакова прошла в
самом сердце индустриального Урала, где  он могучим и яростным  чернорабочим
каменноугольной шахты им.  30-летия добывал свои первые впечатления о тайнах
жизни, что Булатов родился в древней поморской семье и  до 15-ти лет питался
только  сырым  мясом   и  горькими  кореньями,  что  отец   Рубинштейна  был
легендарным командармом  славной конницы и первым занес  азбуку и  алфавит в
дикие тогда еще края Калмыкии и  Тунгусии, что Орлов во время  краткосрочной
неожиданной службы  в  рядах  военно-морского  флота  среди  бушующих вод  и
смерчей Средиземного  океяна спас жизнь своего непосредственного начальства,
а  про  Сорокина рассказать  если,  а  про  Некрасова, а про  Чуйкова, а про
Алексеева, а про Монастырского, который провел все детство  и юность в диких
лесах Алтая, воспитываемый медведицей и вскармливаемый молоком горного орла,
Гундлах же,  например,  помнит  своих  предков  до 70 колена, которые носили
воздушные  гермошлемы  и  говорили  на  не  понятном  никому,  кроме  одного
Гундлаха, языке. Все это не  должно пропасть  втуне для потомков, но  должно
стать  общим, всеобщим достоянием,  высокими примерами подражания  и тайного
удивления.
     Друзья  мои, я люблю вас всех --  и  Орлова, и Лебедева, и Кабакова,  и
Булатова, и Васильева, и Некрасова, и Сергеева, и Гороховского, и Чуйкова, и
Рубинштейна,  и  Монастырского, и  Сорокина,  и  Алексеева, и  Шаблавина,  и
Кизевальтера,  и  Поняткова,  и Макаревича,  и  Гундлаха, и  Звездочетова, и
Мироненко,  и   Мироненко,  и  Попова,   и  Ерофеева,   и   Климантовича,  и
Величанского,  и  Гандлевского,  и  Сопровского,  и  Сергеенко,  и  Лёна,  и
Айзенберга, и Сабурова,  и Коваля, и  Бакштейна, и Эпштейна, и Раппопорта, и
Пацюкова, и Ахметьева, и Абрамова, и Сафарова, и Щербакова, и Европейцева, и
Новикова,  и Дмитриева, и Рошаля,  и  Захарова, и  Альберта,  и Жигалова,  и
Овчинникова, и Файбесовича, и  Богатырь, и Брускина,  и Чеснокова, и Шаца, и
Рыженко,  и  Чачко,  и  Шенкера,  и  женский  род,  и  прочих  москвичей, не
упомянутых  по естественной слабости  человеческой  памяти  дат  и людей,  и
ленинградцев,  и  одесситов,  и  харьковчан,   и   львовян,  и  парижан,   и
нью-йоркцев,  эстонцев,  литовцев,  англичан,  немцев,  китайцев,   японцев,
индусов, народы  Африки, Азии,  ближней, дальней,  средней и прочей Европы и
Латинской Америки.
     Я люблю вас, дорогие мои!