орачивало, но она была удивительно красивая.
     Договорился с Салли, потом встал, оделся, сложил  чемодан.  Выйдя  из
номера, я заглянул в окошко, что там эти психи делают, но у  них  портьеры
были опущены. Утром они скромнее скромного. Потом я спустился  в  лифте  и
рассчитался с портье. Мориса, к счастью, нигде не было. Да я и не старался
его увидеть, подлеца.
     У гостиницы взял такси, но понятия не имел, куда  мне  ехать.  Ехать,
оказывается, некуда. Было воскресенье, а домой я не  мог  возвратиться  до
среды, в крайнем случае до вторника. А идти в другую гостиницу,  чтоб  мне
там  вышибли  мозги,  -  нет,  спасибо.  Я  велел  шоферу  везти  меня  на
Центральный вокзал. Это  рядом  с  отелем  "Билтмор",  где  я  должен  был
встретиться с Салли, и я решил сделать так. Сдам вещи на хранение в  такой
шкафчик, от которого дают ключ, потом позавтракаю. Очень хотелось есть.  В
такси  я  вынул  бумажник,  пересчитал  деньги.  Не  помню,  сколько   там
оказалось, во всяком случае, не такое уж богатство.  За  какие-нибудь  две
недели я истратил чертову  уйму.  По  натуре  я  ужасный  мот.  А  что  не
проматываю, то теряю. Иногда я даже забываю  взять  сдачу  в  каком-нибудь
ресторане или ночном кабаке. Мои родители просто приходят в  бешенство.  Я
их понимаю. Хотя отец довольно богатый, не знаю, сколько он  зарабатывает,
-он вечно вкладывает деньги в какие-то постановки на Бродвее. Впрочем, эти
постановки всегда проваливаются, имама из себя выходит, когда отец с  ними
связывается. Вообще мама очень сдала после  смерти  Алли.  Из-за  этого  я
особенно боялся сказать ей, что меня выгнали.
     Я отдал чемоданы на хранение и зашел в вокзальный буфет позавтракать.
Съел я порядочно: апельсиновый  сок,  яичницу  с  ветчиной,  тосты,  кофе.
Обычно я по утрам только выпиваю сок. Я очень мало ем, совсем мало. Оттого
я такой худой. Мне прописали есть много  мучного  и  всякой  такой  дряни,
чтобы нагнать вес, но я и не подумал. Когда я где-нибудь бываю,  я  обычно
беру бутерброд со швейцарским сыром  и  стакан  солодового  молока.  Сущие
пустяки, но зато в молоке много витаминов. Х.-В. Колфилд.  Холден  Витамин
Колфилд.
     Я ел яичницу, когда вошли две монахини с чемоданишками  и  сумками  -
наверно, переезжали в другой монастырь и ждали поезда. Они сели за  стойку
рядом со мной. Они не знали, куда девать чемоданы, и я им помог.  Чемоданы
у них были плохонькие, дешевые - не кожаные, а так, из чего попало.  Знаю,
это роли не играет,  но  я  терпеть  не  могу  дешевых  чемоданов.  Стыдно
сказать, но мне бывает неприятно смотреть на человека, если у него дешевые
чемоданы. Вспоминается один случай. Когда я учился в Элктон-хилле, я жил в
комнате с таким Диком Слеглом, и у  него  были  дрянные  чемоданы.  Он  их
держал у себя под кроватью, а не на полке, чтобы никто не видел их рядом с
моими чемоданами. Меня это расстраивало до черта,  я  готов  был  выкинуть
свои чемоданы или даже обменяться с ним насовсем. Мои-то  были  куплены  у
Марка Кросса, настоящая кожа, со всеми онерами, и стоили  они  черт  знает
сколько. Но вот что странно. Вышла такая история. Как-то я взял и  засунул
свои чемоданы под кровать, чтобы у старика Слегла не было этого  дурацкого
комплекса неполноценности. Знаете, что он сделал? Только  я  засунул  свои
чемоданы под кровать, он их вытащил и опять поставил на  полку.  Я  только
потом понял, зачем он это сделал: он хотел, чтобы все думали, что это е  г
о чемоданы! Да, да, именно так. Странный был тип. Он всегда издевался  над
моими чемоданами. Говорил, что они слишком новые, слишком  мещанские.  Это
было его любимое слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было, все
он называл "мещанским". Даже моя самопишущая ручка была мещанская.  Он  ее
вечно брал у меня - и все равно считал мещанской.  Мы  жили  вместе  всего
месяца два. А потом мы оба стали просить, чтобы  нас  расселили.  И  самое
смешное, что, когда мы разошлись, мне его ужасно не хватало, потому что  у
него  было  настоящее  чувство  юмора  и  мы  иногда  здорово  веселились.
По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он только поддразнивал  меня  -
называл мои вещи мещанскими, а я и внимания не обращал, даже смешно  было.
Но потом я видел, что он уже не шутит. Все дело в том, что трудно  жить  в
одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько  лучше,  чем  его,
если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него  нет.  Вы,  наверно,
скажете, что если человек умен и  у  него  есть  чувство  юмора,  так  ему
наплевать. Оттого я и поселился с этой тупой скотиной,  со  Стрэдлейтером.
По крайней мере, у него чемоданы были не хуже моих.
     Словом, эти две монахини сели около меня, и мы как-то  разговорились.
У той, что сидела рядом со мной, была  соломенная  корзинка  -  монашки  и
девицы из Армии спасения обычно  собирают  в  такие  корзинки  деньги  под
рождество. Всегда они стоят на углах, особенно на Пятой авеню,  у  больших
универмагов. Та, что сидела рядом, вдруг уронила свою корзинку на пол, а я
нагнулся и поднял. Я спросил, собирает ли она на благотворительные цели. А
она говорит - нет. Просто корзинка  не  поместилась  в  чемодан,  пришлось
нести в руках. Она так приветливо улыбалась, смотрит и  улыбается.  Нос  у
нее длинный, и очки в какой-то металлической оправе, не очень-то красивые,
но лицо ужасно доброе.
     - Я только  хотел  сказать,  если  вы  собираете  деньги,  я  бы  мог
пожертвовать немножко, - говорю. - Вы возьмите, а когда будете собирать, и
эти вложите.
     - О, как мило с вашей стороны! - говорит она, а другая, ее  спутница,
тоже посмотрела на меня. Та, другая, пила кофе и читала книжку, похожую на
Библию, только очень тоненькую. Но все равно книжка была вроде Библии.  На
завтрак они взяли только кофе с  тостами.  Я  расстроился.  Ненавижу  есть
яичницу с ветчиной и еще всякое, когда рядом пьют только кофе с тостами.
     Они приняли у меня десять долларов. И все время спрашивали, могу ли я
себе это позволить. Я им сказал, что  денег  у  меня  достаточно,  но  они
как-то не верили. Но деньги все же взяли. И так они обе меня  благодарили,
что мне стало неловко. Я пере-вел разговор на общие темы испросил их, куда
они едут. Они сказали, что они учительницы, только что приехали из  Чикаго
и собираются преподавать в каком-то  интернате,  не  тона  Сто  шестьдесят
восьмой, не тона Сто восемьдесят шестой улице, - словом, где-то у черта на
рогах.  Та,  что  сидела  рядом,  в  металлических   очках,   оказывается,
преподавала  английский,  а  ее  спутница   -   историю   и   американскую
конституцию. Меня так и разбирало любопытство - интересно бы  узнать,  как
эта преподавательница английского могла быть монахиней и  все-таки  читать
некоторые книжки  по  английской  литературе.  Не  то  чтобы  непристойные
книжки, я не про них, но те, в которых про любовь, про влюбленных,  вообще
про все такое. Возьмите, например, Юстасию Вэй из "Возвращения на  родину"
Томаса Харди. Никаких  особенных  страстей  в  ней  не  было,  и  все-таки
интересно, что думает монахиня. когда читает про эту самую Юстасию. Но  я,
конечно, ничего не спросил. Я только сказал, что по английской  литературе
учился лучше всего.
     -  Да  что  вы?  Как  приятно!   -   обрадовалась   преподавательница
английского, та что в очках. - Что же вычитали в этом году?  -  Мне  очень
интересно узнать!
     Приветливая такая, добрая.
     - Да как сказать, все больше англосаксов - знаете, Беовульф и Грендел
и "Рэндал, мой сын", ну, все, что попадается. Но нам задавали  и  домашнее
чтение, за это ставили особые отметки. Я прочел  "Возвращение  на  родину"
Томаса Харди, "Ромео и Джульетту", "Юлия Це..."
     - Ах, "Ромео  и  Джульетта"!  Какая  прелесть!  Вам,  наверно,  очень
понравилось? - Она говорила совсем не как монахиня.
     - Да, очень. Очень понравилось. Кое-что мне  не  совсем  понравилось,
но, в общем, очень трогательно.
     - Что же вам не понравилось? Вы не припомните, что именно?
     По правде говоря, мне было как-то неловко обсуждать с  ней  "Ромео  и
Джульетту". Ведь в этой пьесе есть много мест про любовь и всякое такое, а
она как-никак была монахиня, но она сама спросила, и пришлось рассказать.
     - Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, - говорю, -  то
есть они мне нравятся, и все же...  сам  не  знаю!  Иногда  просто  досада
берет. Я хочу сказать, что мне было гораздо жальче, когда убили  Меркуцио,
чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как-то  перестал
нравиться, после того как беднягу  Меркуцио  проткнул  шпагой  этот  самый
кузен Джульетты - забыл, как его звали...
     - Тибальд.
     - Правильно. Тибальд. Всегда я забываю,  как  его  зовут.  А  виноват
Ромео. Мне он больше всех нравился, этот Меркуцио.  Сам  не  знаю  почему.
Конечно, все эти Монтекки и Капулетти тоже ничего - особенного  Джульетта,
- но Меркуцио... нет, мне трудно объяснить. Он был такой  умный,  веселый.
Понимаете, меня злость берет, когда таких убивают, - таких веселых, умных,
да еще по чужой вине.  С  Ромео  и  Джульеттой  дело  другое  -  они  сами
виноваты.
     - В какой вы школе учитесь, дружок? -  спрашивает  она.  Наверно,  ей
надоело разговаривать про Ромео и Джульетту.
     Я говорю - в Пэнси. Оказывается, она про нее  слышала.  Сказала,  что
это отличная школа. Я промолчал. Тут  ее  спутница,  та,  что  преподавала
историю и конституцию, говорит, что им пора идти. Я взял их чеки,  но  они
не позволили мне заплатить. Та, что в очках, отняла у меня чеки.
     - Вы и так были слишком щедры, -  говорит.  -  Вы  удивительно  милый
мальчик. - Она сама была славная. Немножко напоминала мать Эрнеста Морроу,
с которой я ехал в поезде. Особенно когда улыбалась. - Так приятно было  с
вами поговорить, - добавила она.
     Я сказал, что мне тоже было очень приятно с ними поговорить. И  я  не
притворялся. Но мне было бы еще приятнее с ними разговаривать, если б я не
боялся, что они каждую минуту могут спросить, католик я или нет.  Католики
всегда стараются выяснить, католик ты или нет. Со мной это  часто  бывает,
главным образом потому, что у меня фамилия ирландская, а коренные ирландцы
почти все католики. Кстати, мой отец раньше тоже был католиком.  А  потом,
когда женился на моей маме, бросил это дело.  Но  католики  вообще  всегда
стараются выяснить, католик ты или нет, даже если не знают, какая  у  тебя
фамилия. У меня был знакомый  католик,  Луи  Горман,  я  с  ним  учился  в
Хуттонской школе. Я с ним там с первым познакомился.  Мы  сидели  рядом  в
очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали  медицинского
осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.
Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях  в  Форестхилле,  а  я
сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший  игрок.
Для своих лет он здорово разбирался в теннисе.  Всерьез  интересовался.  И
потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где
тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу понял:
он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в  том,  что
он  предпочитал  католиков,  нет,  ему  просто  хотелось  узнать.   Он   с
удовольствием разговаривал про теннис, но сразу  было  видно  -  ему  этот
разговор доставил бы еще больше удовольствия,  если  б  он  узнал,  что  я
католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого
весь наш разговор пошел к чертям, нет, разговор продолжался, но как-то  не
так. Вот почему я был рад, что монахини меня не спросили,  католик  я  или
нет. Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но  все-таки  было
бы иначе. Я ничуть не  обвиняю  католиков.  Может  быть,  если  бы  я  был
католик, я бы тоже стал спрашивать. В  общем,  это  чем-то  похоже  на  ту
историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я  только  хочу  сказать,
что настоящему, хорошему разговору такие вещи только мешают. Вот и все.
     А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я  вдруг  сделал
ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы с
ними проститься, я нечаянно пустил дым прямо  в  им  в  глаза.  Совершенно
нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо  приняли
мои извинения, но все равно вышло страшно неловко. Когда они ушли, я  стал
жалеть, что дал им только десять долларов на благотворительность. Но иначе
нельзя было: я условился пойти с  Салли  Хейс  на  утренний  спектакль,  и
нельзя было тратить все деньги. Но все равно я огорчился. Чертовы  деньги.
Вечно из-за них расстраиваешься.



                                    16

     Было около двенадцати, когда я кончил  завтракать,  а  встретиться  с
Салли мы должны были только в два, и я решил подольше  погулять.  Эти  две
монахини не выходили  у  меня  из  головы.  Я  все  вспоминал  эту  старую
соломенную корзинку, с которой они ходили собирать лепту, когда у  них  не
было уроков. Я старался представить себе, как моя мама или еще  кто-нибудь
из знакомых - тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс,  -  стоят  около
универмага и собирают деньги для бедных в старые,  потрепанные  соломенные
корзинки.  Даже  представить  себе  трудно.  Мою  маму  еще   можно   себе
представить, но тех двоих - никак. Хотя моя тетушка очень много занимается
благотворительностью - тут и Красный Крест, и  всякое  другое,  -  но  она
всегда отлично одета, и когда занимается  благотворительностью,  она  тоже
отлично одета, губы накрашены и все такое. Я не мог себе представить,  что
она могла бы заниматься благотворительными делами, если б пришлось  надеть
монашескую рясу и не красить губы. А мамаша Салли! Да, она бы  согласилась
ходить с кружкой, собирать деньги, только если б каждый, кто дает  деньги,
рассыпался бы перед ней мелким бесом.  А  если  бы  люди  просто  опускали
деньги в кружку и уходили, ничего не говоря, не обратив внимания, так  она
через час уже отвалила бы. Ей бы сразу надоело. Отдала бы кружку  и  пошла
завтракать в какой-нибудь шикарный ресторан. Оттого мне и  понравились  те
монахини. Сразу можно было сказать, что они-то  никогда  не  завтракают  в
шикарных ресторанах. И мне стало грустно, когда я подумал, что они никогда
не пойдут завтракать в шикарный ресторан. Я понимал, что  это  не  так  уж
важно, но все равно мне стало грустно.
     Пошел я на Бродвей просто ради удовольствия, я там сто  лет  не  был.
Кроме того,  я  искал  магазин  пластинок,  открытый  в  воскресенье.  Мне
хотелось купить одну  пластинку  для  Фиби  -  "Крошка  Шерли  Бинз".  Эту
пластинку было очень  трудно  достать.  Там  все  про  маленькую  девочку,
которая не хотела выходить из дому, потому что у нее выпали  зубки  и  она
стеснялась. Я слышал эту песню в Пэнси у одного мальчишки, он  жил  этажом
выше Хотел купить у него эту пластинку: знал, что моя Фиби  просто  с  ума
сойдет от нее, но он не продал. Пластинка была потрясающая, хоть и старая,
ее напела лет двадцать назад певица-негритянка  Эстелла  Флетчер.  Она  ее
пела по-южному, даже по-уличному, оттого выходило ничуть не слезливо и  не
слюняво. Если б пела обыкновенная белая певица, она,  наверно,  распустила
бы слюни, а эта Эстелла Флетчер свое дело знала. Такой чудесной  пластинки
я в жизни не слышал. Я решил, что куплю пластинку в каком-нибудь магазине,
где торгуют и по воскресеньям, а потом понесу в парк. В  воскресенье  Фиби
часто ходит в парк - она там катается на коньках. Я знал, где  она  обычно
бывает.
     Стало теплее, чем вчера, но солнце не показывалось, и гулять было  не
очень приятно.  Мне  только  одно  понравилось.  Впереди  меня  шло  целое
семейство, очевидно из церкви, - отец, мать и мальчишка лет  шести.  Видно
было, что они довольно бедные. На  отце  была  светло-серая  шляпа,  такие
всегда носят  бедняки,  когда  хотят  принарядиться.  Он  шел  с  женой  и
разговаривал с ней, а на мальчишку они  совсем  не  обращали  внимания.  А
мальчишка был мировой. Он шел не по тротуару, вдоль него у самой  обочины,
по мостовой. Он старался идти точно по прямой, мальчишки любят так ходить.
Идет и все время напевает себе под нос. Я нарочно подошел  поближе,  чтобы
слышать, что он поет. Он пел такую песенку: "Если ты ловил кого-то вечером
во ржи..." И голосишко у  него  был  забавный.  Пел  он  для  собственного
удовольствия, это сразу было видно. Машины летят мимо, тормозят  так,  что
тормоза скрежещут, родители никакого внимания не обращают, а он идет  себе
по самому краю и распевает: "Вечером во ржи..." Мне  стало  веселее.  Даже
плохое настроение прошло.
     На Бродвее все толкались, шумели. Было воскресенье, всего  двенадцать
часов, но все равно стоял шум. Все шли  в  кино  -  в  "Парамаунт"  или  в
"Астор", в "Стрэнд", в "Капитолий" - в общем, в какую-нибудь толкучку. Все
расфуфырились - воскресенье! И это было еще противнее. А  противнее  всего
было то, что им _н_е_ т_е_р_п_е_л_о_с_ь_ попасть в кино. Тошно было на них
смотреть. Я еще понимаю, если ходят в кино, когда делать  нечего,  но  мне
просто противно думать, что люди бегут, торопятся пойти  в  кино,  что  им
действительно х_о_ч_е_т_с_я туда попасть. Особенно  когда  миллион  народу
стоит в длиннющей очереди на целый  квартал  за  билетами  -  какое  нужно
терпение!  Я  дождаться  не  мог,  так  хотелось  поскорее  уйти  с  этого
проклятого Бродвея.
     Но мне повезло: в первом же магазине пластинок я нашел "Крошку  Шерли
Бинз". Содрали с меня пять монет, пластинка была редкая, но я не жалел.  Я
так вдруг обрадовался, что не мог дождаться: поскорее бы дойти до парка  и
отдать эту пластинку моей Фиби.
     Я вышел из магазина - тут подвернулось кафе, и я зашел. Подумал -  не
звякнуть ли Джейн, может, она уже вернулась домой на каникулы. Я  зашел  в
автомат и позвонил.  К  несчастью,  подошла  ее  мать,  пришлось  повесить
трубку. Не  хотелось  пускаться  в  длинные  разговоры.  Вообще  не  люблю
разговаривать с матерями девчонок. Все-таки надо было  спросить,  дома  ли
Джейн. Я бы от этого не умер. Но что-то не хотелось. Для таких  разговоров
требуется настроение.
     Однако надо было доставать эти проклятые  билеты  в  театр,  пришлось
купить газету и посмотреть, где что идет. По случаю воскресенья шли только
три пьесы. Я пошел и купил  два  билета  в  партер  на  "Я  знаю  любовь".
Спектакль  был  благотворительный,  в  пользу  чего-то.  Мне  не  особенно
хотелось смотреть эту пьесу, но я  знал,  что  Салли  жить  не  может  без
кривлянья - обязательно распустит слюни, когда я ей  скажу,  что  в  пьесе
участвуют Ланты. Салли обожает  пьесы,  которые  считаются  изысканными  и
серьезными, с участием Лантов и все такое. А я не люблю. Вообще, по правде
сказать, я не особенно люблю ходить в театр. Конечно, кино еще хуже, но  и
в театре ничего хорошего нет. Во-первых, я  ненавижу  актеров.  Они  ведут
себя на сцене совершенно непохоже на людей. Только воображают, что похоже.
Хорошие актеры  иногда  довольно  похожи,  но  не  настолько,  чтобы  было
интересно смотреть. А кроме того, если актер хороший, сразу видно, что  он
сам это сознает, а это сразу все портит. Возьмите, например, сэра Лоуренса
Оливье. Я видел его в "Гамлете". Д.Б. водил меня и Фиби  в  прошлом  году.
Сначала он нас повел завтракать, а потом - в кино. Он уже видел  "Гамлета"
и так  про  это  рассказывал  за  завтраком,  что  мне  ужасно  захотелось
посмотреть. Но мне,  в  общем,  не  очень  понравилось.  Не  понимаю,  что
особенного в этом Лоуренсе Оливье. Голос у него потрясающий, и  красив  он
до чертиков, и на него приятно смотреть, когда он  ходит  или  дерется  на
дуэли, но он был совсем не такой,  каким,  по  словам  Д.Б.,  должен  быть
Гамлет. Он был больше похож  на  какого-нибудь  генерала,  чем  на  такого
чудака, немножко чокнутого. Больше всего мне в этом фильме понравилось  то
место, когда брат Офелии - тот, что под конец дерется с Гамлетом