", плохо высыпался), не заметит,  а  то  буркнет  на
ходу:
   - Все хорошо у тебя, старик, относимся к тебе архиположительно!
   Тоже мне  Ленин!  Только  что  не  картавит.  Так  рукопись  второй  моей
московской книжки пролежала в шкафу 12 лет. А  издай  ее  Исаев  через  год,
может, я и песен бы с горя писать не стал? Так что - судьба?
   Давненько как-то, уж сам не знаю как, оказался я в Переделкине в компании
молодых талантов за бутылкой на чьей-то снимаемой территории - тогда  бывшие
студенты Литинститута старались не  покидать  этого  благословенного  места,
все-таки под бессонными абажурами Леоновы, Катаевы и Федины и  делали  здесь
собственно советскую литературу. Был за  столом  и  Егор  Исаев.  Но  больше
других выступал и кипятился такой Максаев, видимо,  детский  поэт,  которому
дорогу перешли лично Маршак и лично Чуковский.
   Он говорил примерно так:
   - Эти жиды полностью захватили детскую литературу.  Ты  погляди  -  Агния
Барто, Корней Чуковский!
   - А Чуковский-то при чем?
   - Да жид он, знаем мы. Подкидыш.
   - Скажи еще Сергей Михалков.
   - И до этого доберемся.
   Я был тогда приезжим, вообще  -  никто,  в  драку  не  лез,  но  заметил:
антисемиты, даже молодые, даже за пьяным столом, совсем не говорят, как  все
мужики, о женщинах - только о евреях!
   Такой дух стоял и в редакции Егора Александровича Исаева  в  издательстве
"Советский писатель". Я мог бы пойти и в другое издательство -  например,  в
"Молодую гвардию", но знал: там еще больше "спасали Россию" и  самого  Егора
могли посчитать за еврея.
   А потом, с перестройкой, как-то поубавилось этого духа, и меня  пригласил
на беседу сам главный редактор "Совет-ского  писателя"  Массалитин,  человек
интеллигентный. Говорил о своем ко мне расположении, велел секретарше чай  с
печеньем и карамельками накрыть, мило поговорили. Вскорости  его  сняли.  Не
хищник!
   А Егор Александрович, уж ему лет 15 как на пенсию пора, гляжу,  в  другом
издательстве трудится. Есть, есть у нас незаменимые люди!
   Была у меня все же  в  "Совписе"  одна  книжка  стихотворений,  "Мемуары"
называется, которую не  стыдно  и  кому  подарить.  Сделал  ее  сам  главный
художник издательства Володя Медведев.  Приятные  гравюры,  хорошая  бумага.
Наверное, еврей. Почему я так думаю? А он женат на литовке, а может быть,  и
на эстонке. Подозрительно, верно?
   И вот совсем уж недавно, к юбилею, двумя изданиями вышла у  меня  как  бы
итоговая книга  стихотворений  "Жизнь"  -  оба  издания  пристойные:  и  ту,
Издательского Дома Русанова, можно на полке обложкой к гостям  поворачивать,
а уж  другая...  Другую  в  Риге  выпустили,  как  подарок  клиентам  своего
"Parex"-банка. И мне часть тиража презентовали. Эта штучка и вовсе с золотым
обрезом, как старинные книги, и вычитана хорошо -  ни  ошибочки.  А  золотой
обрез даже и не в Латвии делали (там не  могут!),  а  сшитую  уже  книжку  в
Швецию посылали. Спасибо Вам огромное, Нина  Георгиевна  Кондратьева!  Целую
тебя в щечку, Ниночка!
   Еще два слова о Егоре Исаеве можно?  Как-то  пригласили  по  телефону  из
Союза и  меня  прийти  к  памятнику  Пушкину,  в  день  его  рождения  венок
возлагать, телевидение суетилось.  Откуда  ни  возьмись,  и  Егор  появился.
Оглядел всех приглашенных - ни Георгия Мокеевича, ни Верченко, ни Сурова,  а
Таничи - есть, набежали, самозванцы!  Лжедмитрии!  Стал  Егор  Александрович
впереди меня, такой уместный, такой импозантный на фоне  великого  Поэта,  и
президентским жестом ленточку на венке лично поправил.
   "КРАСНОЕ СОЛНЫШКО"
   В Кисловодске я появился не развлечения  ради,  а  когда  мои  килограммы
превысили возможности расширенного футболом сердца.
   Так хорошо писалось среди солнца и кислорода  после  московской  суеты  и
забот. Я потому вспомнил этот город, что там провел много  весен  (я  всегда
приезжал в мае, после весенне-зимнего московского бесцветия) среди сирени  и
тюльпанов и первобытного запаха шашлыка с  мангалов,  расставленных  мне  на
зависть там и сям в парке, и пирожных. Но я приезжал сюда как борец с  весом
и, значит, со всеми этими бубликами. Я был мастером спорта по этой борьбе  -
я побеждал.

   Репродуктор. Зеркало.
   Кресло и кровать.
   Десятиметровочка -
   Жить да поживать!
   Солнечные зайчики,
   Вдоволь тишины,
   С детками и с предками
   Разъединены.
   То есть все по-прежнему,
   Только связь идет
   Через электричество
   И водопровод.
   В связке, над ущельями,
   Лазит кто не трус,
   Ну, а нам достаточно
   Вида на Эльбрус.
   Будто остановлено
   Дней веретено
   И твое владычество
   Вдруг отменено.
   Погляжусь я в зеркало -
   Экое мурло!
   А в душе у пугала -
   Ясно и светло.
   Далека владычица,
   Далека Москва,
   И солнечными зайчиками
   Прыгают слова.

   А с утречка - в горы, быстрым шагом. Обгоняя  десять  -  тридцать  -  сто
профсоюзников, на "Красное солнышко", а там - стакан козьего  молока  и  еще
выше. Попутчики присаживались на лавочке, поэт Женя Винокуров,  например.  И
ожидали моего возвращения, тоже пьяные от утренней свежести, и кормили белок
семечками.
   А потом приходил ко мне известный в  городе  человек  -  Борис  Матвеевич
Розенфельд, артист  местной  филармонии,  книгочей  и  книжник,  и  приносил
подборки  редких  журналов  -  "Весы",  "Аполлон",  "Столица   и   усадьба",
"Перезвоны" и другие. В его библиотеке тысяч на  десять  единиц  книги  были
подобраны одна к одной: весь Серебряный век, весь  прижизненный  Маяковский,
Есенин, Северянин и так далее.
   Книжник он был всесоюзноизвестный, из тех, что обмениваются раритетами по
переписке.   Однажды   в   его   собрании   появился   сам   первособиратель
Смирнов-Сокольский.
   - Я слышал, что у вас имеется "Мнемозина"?
   - Это правда. Можете подержать в руках.
   - Восторг! А запах! Готов  предложить  вам  за  нее  две  тысячи  рублей.
Новенькими. Как настоящие.
   - Я вам отвечу завтра. Вот только  посоветуюсь  с  Михаилом  Таничем.  Не
возражаете?
   - Завтра - я снова у вас в гостях.
   Завтрашний разговор.
   - Ну, что вам посоветовал ваш ребе?
   -  Он  сказал:  не  торопитесь.  Так  вы  -  человек,  у  которого   есть
"Мнемозина". Ни у кого нет, а у вас есть! А продав ее, вы будете  человеком,
у которого есть две тысячи рублей. Даже у меня найдутся две тысячи рублей  -
я же ни черта не ем!..
   А перед  вечером  мы  сидели  на  симфоническом  абонементе  кисловодской
филармонии, и оркестром дирижировал молодой Симонов, будущая звезда Большого
театра.  И  говорили  о  Викторе  Андрониковиче  Мануйлове,  самом   большом
ученом-лермонтоведе, с которым Боря  дружил  и  который  был  частым  гостем
Кисловодска и Пятигорска. Боря Розенфельд -  автор  статей  в  Лермонтовской
энциклопедии, так как  и  сам  посвятил  много  времени  теме  "Лермонтов  в
музыке".
   А потом Борис Матвеевич начал выпрашивать у  меня  и  собирать  черновики
стихотворений, написанных в Кисловодске. Год за годом все больше, и стал  он
консультировать многих, в том числе и меня, по теме "Михаил Танич".  У  него
есть многое, чего нет у меня, считая, правда, что у меня нет ничего - я  рву
черновики. Но если когда-нибудь кто-то и займется моим творчеством (уже была
одна  такая  аспирантка  из  Волгограда),  то  вот  вам  надежнейший  адрес:
Кисловодск.   Директор   Театрально-музыкального   музея   Борис   Матвеевич
Розенфельд. Он вечен.
   Последнюю книгу стихотворений, изданную "Parex"-банком в Риге, я  подарил
Борису Матвеевичу с надписью: "С уважением, главному лермонтоведу от слова -
Танич". Пусть и нескромно, но так уж вылетело!
   Я давно не езжу в Кисловодск - не та кардиограмма! Но  мои  молодые  годы
все  бегут,  обгоняя,  тьфу  ты,  отставая  от   мускулистых   и   загорелых
санаторников, пропуская вперед десять - тридцать -  сто  человек,  одетых  в
стандартные "Адидасы".
   Как вспомню  сейчас  этот  почти  альпинистский  подъем,  так  сразу  дух
захватывает, а дух я сейчас "запиваю" нитроглицерином.
   ЧИСТИЛИЩЕ
   Центральный  Дом  литераторов!  Вожделенный  для  простых  смертных  клуб
литературных небожителей, с дверьми, раскрытыми на две улицы - на Герцена  и
на Поварскую. Раскрытыми, увы, не для нас, писателей-тунеядцев, существующих
на птичьих правах нечастых гонораров. Здесь, в Дубовом зале бывшего особняка
графини Олсуфьевой, можно было среди  дня  встретить  вальяжного  антисемита
Леонида Соболева в комбинезоне, с его офицерским  заказом:  триста  водки  и
черная икра, и никаких тебе пошлых котлет по-киевски. Семитов, впрочем, тоже
хватало. А вечерами на чей-то гонорар гуляли  целые  компании.  В  ресторане
было пьяно, невкусно и дорого, но здесь решались серьезные  вопросы:  против
кого дружим, куда едем, какой тираж? А у входа - всегда траурное  объявление
о чьей-то смерти.
   Не мог я, ну никак не мог прийти сюда с моей Лидочкой поужинать. Мало  ли
что вся страна поет мои песни, уже десятками, что такое, в сущности,  песня?
Дешевка, эфир - тьфу и нету. И ходили мы с голубушкой кой-когда в  "Арагви",
в "Узбекистан" - дал червонец швейцару, и ты  уже  полноправный  член  Союза
шашлыков и хачапури!
   Однако именно здесь, в  застолье  этого  ненавистного  Дома  литераторов,
пригласили меня в Союз писателей. Добрый человек поэт Миша  Львов  спустился
со второго этажа, как ангел, принес чистые бланки необходимых анкет (тебе  -
пора!), и покатились мои путаные  данные  по  пяти  инстанциям  этого  почти
масонского  чистилища:  секция  поэтов  Москвы,  приемная  комиссия  Москвы,
секретариат Москвы, секретариат России и уже, как Папа Римский,  секретариат
Большого Союза.
   Всюду напросвет  глядели,  разумеется,  сомневались  (рецензии  Маргариты
Алигер и Леонида Мартынова особо не церемонились с претендентом,  но  что-то
вроде   есть),   однако   благословили,   представьте,   всего   при   одном
воздержавшемся. Чтобы я в каждом мог его заподозрить и на всякий случай всех
ненавидеть. Что мне и тогда, и теперь удается в  лучшем  виде.  И  когда  уж
получил я впоследствии не понадобившийся мне членский билет Союза  писателей
СССР за № 7695 (представляете, сколько уж гениев набралось!), а вместе с ним
и право приходить на хаш и хинкали в  ресторан,  мы  продолжали  с  Лидочкой
посещать "Арагви", где не надо было  униженно  проходить  мимо  цедеэловских
овчарок на входе  и  бывших  понятых  в  гардеробе.  Боже,  прости  мне  это
злопамятство - я ведь ничегошеньки к ним не имею. Все мои претензии и всегда
персонально обращены к усатому дьяволу в солдатском френче из  города  Гори,
остальных всех уж он воспитал по образу своему и подобию.
   Помню, в глазах  зарябило,  когда  пришел  на  секцию  поэтов  -  столько
знаменитостей,  и  качеством,  и  количеством.  Вел   заседание   вальяжный,
обложенный только что купленными в книжной лавке новинками маститый  Ярослав
Смеляков. С приклеенной в углу отвислой  губы  папиросой,  скульптурный,  он
листал мою анкету. Процедил: "Да он еще и сидел!" -  оказалось,  что  в  его
понимании это было похвалой - он и сам, бедолага, там  досыта  накувыркался.
"Почитайте нам что-нибудь!" К этому я был готов, чего не сказать о  трех  не
совсем удачно на нервной почве выбранных для чтения стихотворениях. Я  тогда
еще подавал надежды, учился. Учусь я еще и сейчас, но уже не подаю надежды.
   - Ну что ж, - поспешил Ярослав  Васильевич,  -  и  стихи  он  нам  прочел
пристойные. Я думаю...
   - Особенно два! - вякнул не к месту рядом с ним сидевший  поэт  Николаев,
какой-то чин в секции.
   - Все три! - подвел черту Смеляков.
   Так счастливо  окончилось  мое  первознакомство  со  столичными  поэтами,
большинство из которых я знал только по их книжкам. Да и рекомендации у меня
были  серьезные:  категорические  и,  можно  сказать,  художественные  -  от
Александра Межирова и  Марка  Соболя  и  коротенькая,  сквозь  зубы  (Лариса
Васильева  попросила)  -  от  Виктора  Бокова.  Все  трое  -  по-теперешнему
авторитеты. Поклон мой вам, люди хорошие, запоздалый, за поддержку.
   Конечно, я перестал быть отщепенцем, кустарем-одиночкой, стал членом, как
бы даже передовым членом общества, но как был, так и остался никем для этого
высоколобого  собрания.  Чужак.  Выскочка.   Песенник.   Дешевка!   Если   и
литература, то второго сорта. Вольно вам так считать, господа, а  мы  хором,
всей страной будем петь мои песни. Вспомню, к слову. Было время, когда Римма
Казакова, тогда секретарь Союза писателей, дама достаточно  бесцеремонная  и
не очень жаловавшая нашего брата (под нашим братом имею в виду лично  себя),
вдруг прониклась уважением к Лене Дербеневу, автору  множества  известнейших
песен. И ну его изо всех сил по делу, а  не  по  блату,  устраивать  в  Союз
писателей, вот решила сделать богоугодное дело, и все.
   Не тут-то было! Ее товарищи - "гении" - выставили заслон:  не  пущать!  И
так и не приняли талантливого поэта в Союз.
   Сейчас совсем  другие  времена:  соревнуясь  между  собой,  разные  союзы
писателей наперебой набирают новобранцев. Российские -  себе,  московские  -
себе. Надо осторожно обходить оба этих дома, а не то схватят под мышки - и в
Союз. Вот потеха!

   Тюльпаны разводят
   Соседи мои, латыши.
   Весною восходят
   Тюльпаны - их песня души.
   Лилового цвета,
   Медового цвета,
   Голландских и финских кровей.
   Поползал по грядкам хозяин,
   Как тот муравей!
   И врыл флюгера,
   Чтобы скрипом пугали кротов, -
   Прокормятся, чай,
   Без тюльпанов заморских сортов.
   И землю просеял сто раз -
   Не земля, а халва,
   Чтоб даже травинка не вышла,
   Не то что трава!
   Когда я встаю спозаранку,
   Часу этак, может, в шестом,
   Зевая над чистым,
   Не тронутым мыслью листом,
   Я знаю: мои латыши
   Уже встали,
   И легок им труд!
   И надо трудиться,
   Трудиться, трудиться -
   Тюльпаны взойдут.
   КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ
   Близится к концу долгая  моя  дорога  в  дюнах.  В  дюнах,  в  соснах,  в
карцерах, теплушках, воронках, под  конвоем,  под  ярким  светом  концертных
софитов. Есть еще заначка жизненных сил, но все больше  разных  таблеток  на
тумбочке набирается, все  менее  охотно  отзываюсь  на  суетные  приглашения
тусовок, и я понимаю - осталось немного.
   И охота забраться на продуваемую высоту  какой-нибудь  тригонометрической
вышки в поле, из опоясывающих весь земной шар (занятие опасное - лазил,  под
тобою никакой опоры - ничего!),  и  оглядеть  оттуда  вехи  своей  долгой  и
все-таки, в общем, счастливой жизни. А еще проще и удобнее -  увидеть  ее  с
колеса обозрения ЦПКиО: житель-то я городской, московский!
   Начиналось все безоблачно и с ходу, с высокого старта:  детство  в  семье
одного из отцов знаменитого города, первые  роли  в  драмкружке,  похвальные
грамоты, лидерство в дворовом футболе, почти равное славе,  немка,  скрипка,
записочки от девчонок. Так быстро все это промелькнуло, что мне не вспомнить
даже, чем я тогда питался. Да ничем, футболом единым.
   А потом, с четырнадцати лет и почти на  всю  жизнь  -  член  семьи  врага
народа, сам - враг народа, пария, вынужденный прогибаться и таиться, врать в
бесчисленных  анкетах,  несмотря  на  полную  реабилитацию:   года-то,   там
проведенные, никуда не денешь!
   Артиллерийское  училище  даже  на  войну  не   посмело   выпустить   меня
лейтенантом, первого своего отличника,  отдел  кадров  докопался  до  им  же
погубленного папаши. Фронтовые раскисшие  дороги  -  раскисшие  запоминаются
больше, потому что именно по ним не катит сама  наша  противотанковая  пушка
"ЗИС-3" (даже пушка имени Сталина!). Ордена, контузия,  госпиталь,  наконец,
город Берлин и речка Эльба. Так быстро в  анкете  не  напишешь  -  там  дата
приема, дата увольнения, а здесь хоть и длинная, но лирика.
   Крутись, крутись, колесо, разматывай  помаленьку  мою  запутанную  жизнь!
Тюрьмы, пересылка, этапы,  вологодский  конвой,  лагеря.  А  в  лагерях  все
перепробовал: лес валил, грузчиком два года на  северном  завозе  был?  Был.
Рельсы из ледяной воды под сто граммов спирта тягал?  Еще  как.  Доходил  от
голода и фурункулеза. Работал, не умея на  счетах  считать,  бухгалтером.  А
потом принял связку ключей в крови - убили  восемнадцатью  ударами  заточкой
прежнего  завстоловой.  Смелости  хватило!  Недолго   покашеварил   и   стал
экспедитором технического снабжения - из города Соликамска  возил  все,  что
тайга требовала: запчасти, стройматериалы, горючее. Это запомнилось. Метель,
большак, сорок пять градусов мороза, а ты сидишь сверху, на бензовозе; там у
тебя к поручням ящички привязаны, а в  них  -  звездочки  к  электропилам  -
дефицит, без  них  лесоповал  остановится.  Сидишь,  как  ребеночка,  руками
держишь. Потеряешь звездочки - потеряешь  голову.  Так  и  замерзаешь  -  от
чайной до чайной. А  в  чайной  -  борщ  горячий  да  водки  стакан,  а  все
выбегаешь: выглядываешь - не спиздили ли звездочки, будь они прокляты.
   А потом - шабаш, начальник: справочка, пять селедок и проездной  литер  -
домой. А дома-то нет, нелюбимая жена не ждала, значит, к маме. А мама сама -
жена врага народа, ну что ж,  два  врага  -  не  так  уж  и  много  в  одной
необставленной комнате.
   Вот жизнь, никак ее коротко  не  пробежишь.  Но  уж  скоро  перевал.  Еще
поездить без билета из Орехово-Зуева в Москву,  в  той  самой  увековеченной
Веничкой Ерофеевым электричке: Павлово-Посад, Фрязево, Кудиново, Купавна.  А
что делать, если у тебя в кармане всего рубль, а до  вечера  в  Москве  хоть
булочку с  чаем  перехватить  надо.  Вот  гонорарчик  днем  в  какой  газете
перехватим - и назад, пожалуйста,  как  Савва  Морозов,  а  не  как  Веничка
Москва-Петушки, с билетом, с бутербродом, с гостинцами для семьи.
   Два-то раза всего и был женат, немного, несмотря на нормальный интерес  к
женщинам. Сорок четыре уже года счастья - просыпаться и видеть рядом с собой
на подушке лицо любимой Лидочки, очей очарованье, - никакое другое  рядом  и
не воображу - не подойдет! Всегда ей в моих глазах те же 18 лет. Это  ли  не
зачеркивает  все  мое,  хоть  и   стенографически   записанное,   лихолетье?
Подходите, контролеры, требуйте штраф - за все годы  рассчитаемся.  Лидочка,
до-стань кошелек!
   И давно уже посторонние на улице узнают, и кланяются, и автографы просят,
и, главное, вижу - любят. Хоть и понимаю, что это результат телевизионного и
газетного мелькания, все же радует: частичка-то  малая  и  мне  причитается.
Хорошо заканчиваю.  Правда,  наверное,  лучше  плохо  начинать,  чем  хорошо
заканчивать. Но плохо начинать мне уже поздно.
   И любят, и говорят свое (кто только это выдумал?) - спасибо, что вы есть!
   И  вот,  хоть  и  без  проблем,  которыми  озабочено   большинство   моих
сверстников, пожилых людей, а все-таки не то чтобы заканчивается жизнь,  это
уж слишком сурово, человек-то я вроде как молодой, но годов много, и  уходят
они, прям как сквозь сито просеиваются.

   Как хочется жить,
   Высоко, безразмерно,
   Вдвойне!
   Вернуться к истокам,
   Когда нам любилось
   И пелось.
   Конечно, и в двадцать
   Хотелось нам жить на войне,
   Еще бы! Конечно!
   Но так, как сейчас,
   Не хотелось.
   Как хочется жить
   За небывшую юность, всегда,
   А жизнь - стометровка,
   Когда ее взглядом окинешь!
   Как будто на старте стою,
   А года
   По белым квадратам
   Уже набегают на финиш!
   СИСТОЛИЧЕСКАЯ ПАУЗА
   Сижу. Пишу. И н?а тебе - удар. Гол! И я в Склифе. Для непосвященных - это
не из  мира  спорта,  это  "неотложка",  институт  Склифосовского.  Инфаркт.
Второй. Реанимация.  Дело  нешуточное.  Лежишь,  притороченный  проводами  к
монитору, на котором борется со смертью твоя единственная надежда - сердце.
   Капельница - слева, капельница - справа, тревога  -  внутри.  Пи-пи  -  в
утку. Пейзаж закончен. Кардиограмма -  аховская.  Обход  врачей,  старший  -
крутой  такой,  по-нашему,  по-лесоповальски,  лепила.  Уверенный  в   себе,
авторитетный. Похож на