Московского
комсомольца". Он был очень талантливым мелодистом, тактичным и обходительным
человеком в жизни - из тех людей, у которых не бывает врагов. Я  обязан  ему
такими вечнозелеными нашими песнями как "Любовь - кольцо", "Что тебе сказать
про Сахалин?", "Обломал немало веток", "Как  тебе  служится?",  "Вот  так  и
живем..." и другими. И несмотря на то, что он, а  не  я  первым  своротил  с
дороги нашей и человеческой, и творческой дружбы,  воспоминания  мои  о  нем
светлы. И  выветрился  весь  мусор,  и  остались  только  чувства  дружбы  и
благодарности за подаренную мне радость долгой жизни в прекрасном.
   "МАГАДАН"
   Когда я случайно пришел  в  Песню,  в  ней  был  расцвет!  Уже  отзвучали
замечательные песни на стихи Михаила Исаковского, их нельзя  было  не  взять
для себя за образец: от народа шел, от частушки,  запомним!  Хороши  были  и
песни Алексея Фатьянова, и Михаила Матусовского. И знаменитый  винокуровский
"Сережка с Малой Бронной". Зацепиться было  за  что.  Но  основная  песенная
продукция была недоброкачественной - пафосной и  конъюнктурной.  Бесконечные
песни о партии, комсомоле и Родине, а чуть раньше - вообще о  Сталине,  чаще
всего холодные, продиктованные проходимостью, бронебойностью темы.
   Конечно, уже начинался милый моему сердцу Булат, и не помню, может  быть,
были, но я их еще не знал, Высоцкий с Галичем. С Сашей Галичем  впоследствии
мы были коротко знакомы, и он не раз радовал мой дом  своим  присутствием  и
несравненным поэтическим даром.
   Но - это все песенная поэзия иного рода.
   Однажды среди гостей в моем  доме,  когда  мы  принимали  Галича,  был  и
хороший, даже скажу замечательный  поэт  Александр  Межиров,  не  так  давно
рекомендовавший меня в Союз писателей, что и было осуществлено. Галич был  в
ударе: "И стоят по квадрату в ожиданьи полки: от Синода к Сенату, как четыре
строки". Успех был на уровне триумфа.
   Назавтра Межиров позвонил: "М-Миша, - сказал он, как всегда  заикаясь,  -
вы извините, что я вчера  ушел  не  прощаясь.  Не  мог  больше  слушать  это
графоманство!" Я не сказал  ему:  "Вы  ошибаетесь,  Александр  Петрович!"  Я
сказал, в обиде за Сашу Галича, хуже: "Да никто и не заметил, что вы  ушли!"
Неинтеллигентно, но поделом!
   Хочу заметить, что впоследствии Александр  Петрович  Межиров  понял,  что
ошибается, собрал коллекцию всего Высоцкого, потом всего Вертинского. Ну,  а
Галича, Александр Петрович, и сам Бог велел!
   Но это, повторяю, все песенная поэзия иного рода. А в той, массовой,  для
миллионов, песне,  куда  я,  собственно,  нечаянно  и  заглянул  на  огонек,
господствовали холодок и пафос.  Например,  известнейшая  песня  о  школьной
учительнице:

   И ты с седыми прядками
   Над нашими тетрадками,
   Учительница первая моя.

   Знаменитая песня, но при чем  тут  седые  прядки?  -  подумалось  мне.  -
Прядки-тетрадки! А если поискать другие слова о  первой  учительнице?  И  я,
стараясь почеловечней, написал о своей учительнице (музыка Яна Френкеля).

   Анна Константиновна!
   Вам за давней давностью
   И не вспомнить неслуха
   С челочкой торчком!
   Шлю Вам запоздалое
   Слово благодарности
   За мои чернильные
   Палочки с крючком.

   Ах, как годы торопятся,
   Их с доски не стереть!
   Ну давайте,
   Давайте попробуем
   Не стареть, не стареть!
   И я вспомнил свою первую учительницу (мне было восемь  лет,  а  ей  всего
шестнадцать. Она еще жива!) и едва не расплакался. Может быть, так нельзя  о
себе, но впредь всегда  я  ставил  перед  собой  эту  задачу:  если  потянет
заплакать или улыбнуться, значит, написано не зря.
   И еще я понял, что, кроме искренности, массовая  песня  долж-на  нести  в
себе и житейские подробности, если хотите, приметы киношного  неореализма  -
он уже был, и его не надо было выдумывать. Сознательно или  нет,  просто  по
причине, что  я  такой,  а  другого  меня  не  существует,  моя  поэтическая
интонация в песне стала доминирующей. Массовая песня - это я  тоже  понял  -
совсем иное дело!  Вот,  скажем,  тот  же  Александр  Галич,  написавший  "Я
научность марксистскую пестовал, даже точками в строчках  не  брезговал",  в
других своих, более известных, песнях писал:  "Плыла,  качалась  лодочка  по
Яузе-реке" или: "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй!" Два
совершенно разных способа писать песни! Вот параллельно с этой "лодочкой  по
Яузе-реке" и возникло множество моих популярных песен 60-х и 70-х годов.
   А к той, другой, хоть и замечательной, но другой, песне я не  приближался
сознательно - в ней такие самостоятельные поэты работали, не  подражать  же!
Не становиться  же  в  хвост.  Правда,  одну  песню  наподобие  я  попытался
написать. Она называлась "Магадан", в ней я спрашивал, почему  благополучный
Саша Галич поет вместо меня о тюрьме, почему ему "мое больное болит",  и  он
часто перед своим выступлением у нас просил меня спеть "Магадан",  что  я  и
делал, почему-то сильно смущаясь.

   Позвонили, а хозяйка не спит,
   И варенье на столе, алыча,
   Колесо магнитофона скрипит,
   И на блюдце догорает свеча.

   Я орешки, не баланы, колю,
   Я за песенкой слежу втихаря,
   Навещает баритон под "Камю"
   Отболевшие мои лагеря.

   Я сосновые иголки сосал,
   Я клыки пообломал об цингу,
   Спецотдел меня на волю списал,
   Только выйти я никак не могу.

   Ой, прислушайся к ветрам, баритон,
   Разве север нам с тобой по годам?
   Лучше в поезде Москва - Балатон,
   Чем в столыпинском опять в Магадан.

   А гитара, как беда, через край,
   Не прощает ни чужих, ни своих.
   Ну уж, ладно, поиграй-поиграй,
   Я уж, ладно, отсижу за двоих.
   "ПОРТВЕЙН ТРИ СЕМЕРКИ"
   А как в 1999 стало сердце защемлять, аж грудь - на  разрыв,  подумал:  ну
вот, весь я и уложился в три четверти двадцатого века. Ну, крепись,  скрипи,
а хоть как-то до этих  трех  колесиков  2000-го  дотяни  -  целый  ведь  век
прибавляется. А какое там "тысячелетье на дворе"?  -  какая  разница,  пусть
другие спорят. Мой счет на дни пошел, да я и раньше тысячелетиями не считал.
   И вот вкатился на этом трехколесном велосипеде в январь, да и в  февраль.
Верно, не на велосипеде, а на больничной каталке, да на чем нас не возили?

   Вертится колесная резина,
   Подминая время, как траву,
   Неприятным запахом бензина
   Дышит век, в котором я живу.

   Пахло бензином и в воронке, на котором привезли нас  на  суд  летом  1947
года. Это был никакой не фургон с надписью "Мясо",  брали  в  то  время  уже
штучно, и черных воронков хватало, и каждому в кузове  -  отдельная  камера.
Теснота жуткая, душащая, но переговариваться можно. А сзади - еще одна дверь
на засове, а за ней - два вооруженных охранника. Серьезный  криминал  везут!
Враги народа. Позволили себе друг с другом, да за  водочкой,  да  о  чем  им
вздумалось, вслух разговаривать. Ладно бы не вслух. Думаю, да нет, знаю, что
даже глухонемых за разговоры сажали. Наверное, просто стукач должен был быть
с сурдопереводом.
   Ну, привезли: "Выходи по одному! Руки за  спину!"  Выходим,  а  там  двор
молодым народом запружен - с цветами, с гостинцами, знакомые, неизвестные  -
первознакомство с популярностью.
   - Свидетель Домбровский!
   Отсутствует. Справочка: "В настоящее время находится на лечении в  городе
Сочи".
   - Свидетель Шапошников!
   Отсутствует. И тоже справочка. Эти оба  -  стукачи,  сочинившие  для  них
дело. Своих они при дневном свете не показывают: нечистая сила!
   Два дня шло перемывание наших разговоров: хвалили - не хвалили, клеветали
- не клеветали.  На  второй  день  посоветовались  где  надо,  и  обвинитель
попросил каждому из нас по 5 лет лишения свободы - больно  уж  мизерны  были
успехи судебного разбирательства. Но не выпускать же! И  суд  расщедрился  и
дал больше того, что просили: по 6 лет плюс 3 года поражения в правах.  Этот
довесок оказался потом, может быть, еще болезненнее, чем срок. В лагере  все
сидят и сидят, все - бесправные. А на воле  с  этим  довеском  на  тебя  все
кадровики как на волка  недостреляного  смотрят:  место  было,  да,  знаете,
занято, сплыло. Именно волчий билет! Что ж, всю шерсть пришлось ободрать  об
эти препоны и засады.
   И там, на повале, жить как-то можно. Только вот парикмахер у меня сапожки
мои армейские на воскресенье как попросил - бритвы  ехал  точить  в  женский
лагерь, - так я и остался босым и все лето 1948-го ходил в лес, по болоту, в
чунях с пайпаками. Это бесчеловечное сооружение описывать  не  стану,  пусть
останется в Музее ГУЛАГа (вот бы такой открыть!).
   Но и в моих хромовых лес пилить - удовольствие сомнительное.  Особенно  в
новых квадратах, куда еще только мы прошли сквозь тьмы мошкары, а из техники
- только пила лучковая. Гнись  в  три  погибели,  а  шесть  кубометров  леса
настриги для любимой родины.
   И вот живу я, хоть и на нитроглицерине, а в сентябре может стукнуть и 77.
Еще одна семерка - и портвейн!
   ПЕСНЕ-ГРАФИЯ
   Необычная протокольная  эта  глава  -  для  меломанов,  для  фанатиков  и
статистиков. Попробую просто вспомнить песни: какие и с  кем  написаны,  ну,
хоть что вспомнится, и перечислить их чисто по названиям. Чтобы знать вам, с
кем дело имеете. Конечно, это произвольная выборка, сиюминутная, потому  что
песен написано за сорок лет работы, может быть, и тысячи. Сам не знаю. Да  и
поклонюсь заодно музыкантам.
   Итак, вспомним вместе:

   ТЕКСТИЛЬНЫЙ ГОРОДОК
   КАК ТЕБЕ СЛУЖИТСЯ?
   ЛЮБОВЬ - КОЛЬЦО
   ОБЛОМАЛ НЕМАЛО ВЕТОК...
   ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ ПРО САХАЛИН?
   КТО-ТО ТЕРЯЕТ...
   ВОТ ТАК И ЖИВЕМ
   С Яном Френкелем

   ИДЕТ СОЛДАТ ПО ГОРОДУ
   ДЕТЕКТИВ
   КОГДА МОИ ДРУЗЬЯ СО МНОЙ
   НА ДАЛЬНЕЙ СТАНЦИИ СОЙДУ
   НАЗОВИ МЕНЯ КРАСАВИЦЕЙ
   ПО СЕКРЕТУ - ВСЕМУ СВЕТУ!
   С Владимиром Шаинским

   А ПАРОХОД КРИЧИТ "АУ!"
   УХОДИТ БРИГАНТИНА
   С Никитой Богословским
   ХОДИТ ПЕСЕНКА ПО КРУГУ
   НА ТЕБЕ СОШЕЛСЯ КЛИНОМ БЕЛЫЙ СВЕТ
   С Игорем Шафераном
   и Оскаром Фельцманом

   МЫ ВЫБИРАЕМ, НАС ВЫБИРАЮТ
   С Эдуардом Колмановским

   ЖИЛ ДА БЫЛ ЧЕРНЫЙ КОТ
   С Юрием Саульским

   АЭРОПОРТ
   НА РУКЕ ТРИ ЛИНИИ
   А В РЕСТОРАНЕ
   ХОЧУ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ
   ПОГОДА В ДОМЕ
   ДО СВИДАНЬЯ!
   ОБИЖАЮСЬ
   СЕНСАЦИЯ В ГАЗЕТЕ
   И ЕЩЕ С ДЕСЯТОК ПОПУЛЯРНЫХ ПЕСЕН
   с Русланом Горобцом

   ПАРОХОДЫ
   НА НЕДЕЛЬКУ, ДО ВТОРОГО
   БАЛАЛАЙКА
   С Игорем Николаевым

   И ЕЩЕ ДО СТАРОСТИ 200 ЛЕТ
   ПРОВИНЦИАЛКА
   С Вячеславом Малежиком

   БАНЯ
   СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ
   С Давидом Тухмановым
   ПО ГРИБЫ
   КАК ТЕБЯ ЗОВУТ?
   КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ!
   С Вадимом Гамалия

   МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ
   ЗЕРКАЛО
   С Юрием Антоновым

   ПРОВОДЫ ЛЮБВИ
   С Георгием Мовсесяном

   ПЛАТОК
   ПОДОРОЖНИК-ТРАВА
   ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ!
   С Сергеем Муравьевым

   ХОЧУ В КРУИЗ
   ВИТЕК
   УЛЫБНИСЬ, РОССИЯ!
   ПРИХОДИЛА ПОДРУЖКА
   С Игорем Демариным

   ЛЕСОРУБЫ
   МОРЯК ВРАЗВАЛОЧКУ
   С Аркадием Островским

   ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
   С Серафимом Туликовым

   ТРИ МИНУТЫ
   БАРХАТНЫЙ СЕЗОН
   КОРОЛЬ СОЧИНЯЕТ ТАНГО
   В ЗАБРОШЕННОЙ ТАВЕРНЕ
   НАКРОЙ МНЕ ПЛЕЧИ ПИДЖАКОМ
   И ДРУГИЕ ПЕСНИ
   С Раймондом Паулсом
   ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ!
   С Алексеем Мажуковым

   РИТА-РИТА-МАРГАРИТА
   СТЕНА
   КАБАК
   МУЖИКИ
   ПРОСТИ МЕНЯ
   С Аркадием Укупником

   БАТЮШКА
   ПОЛКОЕЧКИ
   УЗЕЛКИ
   С Сергеем Коржуковым

   ВАРЕНИКИ С ВИШНЯМИ
   С Александром Лукьяновым

   ПОЧЕМУ Я СКАЗАЛА ВАМ НЕТ
   Я ВАС ЛЮБЛЮ
   СУДАРЫНЯ
   С Игорем Азаровым

   МОСТ КАЧАЕТСЯ
   ПЕСНИ АНКИ-ПУЛЕМЕТЧИЦЫ
   ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕСЕН (ВСЕ!) ГРУППЫ "ЛЕСОПОВАЛ"
   С Сергеем Коржуковым
   Александром Федорковым
   Ильей Духовным
   и Русланом Горобцом

   И давайте причтем еще 80 песен, которые  вылетели  из  памяти,  извинимся
перед авторами музыки и  исполнителями  за  мою  забывчивость.  Так  ведь  в
прошлой главе у нас и алиби. Помните про три семерки?
   ЧУЖАЯ СУДЬБА
   Что было бы со мной, к чему бы привела меня приключенческая  моя  судьба,
если бы случайно не столкнула меня с Песней?
   Одно время  на  Гидрострое  отвечал  я  за  снабжение  -  стройматериалы,
железяки,  бетон,  цемент  и  всякое.  Общеизвестно,  что  вокруг   большого
строительства, особенно строек коммунизма, быстренько так вырастали и теперь
растут симпатичные поселки коттеджей. Да, хозяева из  начальства  запасались
оправдательными бумажками - "куплено" и номер квитанции.
   А ведь все прекрасно понимали,  что  прилипло  казенное,  по-пафосному  -
общенародное! И оступись я хоть  полраза  с  моими  шиферами  и  кровельными
железами, растворился бы навсегда, как в соляной кислоте, на свежем  таежном
воздухе ГУЛАГа.
   Сидел со мной один бывший офицер,  военпред  в  начале  войны,  по  имени
Феликс. Принимал себе в скромном звании самолеты с госзаводов, разумеется, в
тылу. И как-то за выпивкой, а мог вполне и без выпивки, сказал:  "Американцы
- это друзья до первого милиционера! Какие они нам друзья?"
   Как это стало известно органам, СМЕРШу  -  ума  не  приложу.  Ведь  всего
человек пять и слышали! Скорей всего все пятеро наперегонки и настучали.
   А  дальше  -  наручники,   трибунал,   "Выражал   неверие   в   прочность
антигитлеровской коалиции" - и червончик. Было это в 1943 году на Кубани.  А
в 1946-м, кажется, уже в Фултоне Черчилль выступил со своей  поджигательской
речью и полностью подтвердил слова моего старшего лейтенанта.
   Ну, выпускайте этого провидца из ваших лагерей, орден ему - он же  как  в
воду глядел, ясновидящий, он же вас преду-преждал! Какой там! В это время он
дошел уже от пеллагры и лежал в морге, холодненький, и нашел  в  себе  силы,
счастливец,  пошевелить  рукой  при  поверяющих:  живой!  Его  в  больничку,
прикормили, хвойным отваром отпоили, и  стал  парень  экономистом.  Я  чужие
судьбы стараюсь не описывать, но пишу о нем как бы в проекции на себя.
   А экономист в лагере - элита, близок к самому  начальнику,  цифры  наверх
передает: столько-то лесу нарубили, столько-то вывезли. Жонглер:  может  все
показать, может заначку оставить, а то  и  вовсе  стоящий  на  корню  лес  в
победную реляцию пятилетки оприходовать.
   В общем, остаток срока, до 1952 года, этот, предсказавший, что американцы
-  суки,  господин  провел  в  лагере  безбедно  и,  провожаемый  дружескими
платочками из контор-ских окошек, убыл на волю. Устроился быстро  техноруком
в какую-то артель и за свою, за чужую ли ловкость рук  схлопотал  еще  ровно
десять лет сроку. Итого - двадцать лет лагерей для одного, скорей всего,  ни
в чем не виноватого человека, не много ли?
   Ну почему он не начал писать песни? Ну, написал бы  сначала  "Текстильный
городок", а потом бы "Как тебе служится?" А там, глядишь, и пошло бы.  Более
или менее полный список песен смотри в предыдущей главе.
   Нет, Господь Бог выбрал другого человека для этой миссии. А это, друг мой
Феликс, не нашего ума дело!
   ДВА ПОРТРЕТА
   Комендантский лагерный пункт Усольлага упоминался мной  в  связи  с  моей
романтической  историей:  Тала  Ядрышникова.   Там,   кроме   художественной
мастерской, была еще Центральная культбригада - профессиональные  артисты  и
музыканты (совсем недавно в ней сидел будущий Сталин, артист Алексей  Дикий)
и несколько бригад на подхвате для  работ  в  городе.  Туда  же  этапировали
попозже и артистов разогнанного еврейского театра Михоэлса.
   В Соликамске сидели счастливцы до той поры, как наставала  и  их  очередь
отправляться почти на верную погибель в тайгу, как в топку.
   В нашей  художественной  мастерской,  кроме  пяти-шести  профессиональных
живописцев во главе со знаменитым Константином Павловичем Ротовым, была  еще
мастерская игрушек из папье-маше:  куклы,  лошадки-качалки  и  прочее.  Этот
товар марки "Усольлесотрест", а также копии картин для продажи в  изосалонах
областного  города  Перми  ("Рожь"  и  "Медведи"  Шишкина,   "Девятый   вал"
Айвазовского) требовали товарного вида - соответственной упаковки.
   Упаковщиком   работал   некий    Елизар    Нанос,    ростовский    еврей,
бело-розово-лысый, с тонкой кожей,  нос  горбинкой,  сероглазый,  с  жидкой,
никогда не бритой растительностью. Окончив где-то в Литве религиозную школу,
куда отдавала еврейских детей вся Россия, он хоть и работал экономистом, был
авторитетом в синагогальных кругах города Ростова.
   Свои первые 10 лет он схлопотал у наших щедрых  хозяев  еще  до  массовых
репрессий тридцать седьмого, а когда почти все их отмотал, был зван чуть  ли
не на самый верх, и была ему предложена свобода и должность Главного  еврея.
"Я свой народ не предаю", - ответил  этот  неуступчивый  человек.  И  писарь
выписал ему следующий червонец. Тут я, как неофит, и мог его наблюдать.
   Я не видел, как и где он молился, но жизнь и работа его проходила на моих
глазах. Высокого роста, сутулый, он ходил быстро, иногда возникал  со  своей
кружкой в столовой, хотя не ел, кажется, ничего  лагерного,  кроме  селедки.
Все другое ему тоже нельзя было есть, а мацу, которую синагога ему присылала
к каждой пасхе, он обязан был экономить с тем, чтобы на всякий  случай  (  а
вдруг не дай Бог что!) осталась маца и  на  песах  будущего  года.  Эта  его
религиозная ортодоксия не находила (теперь каюсь)  отзыва  в  моей  черствой
зэковской душе, и вскоре он закрыл от меня свое кошерное сердце.
   Представьте, каким-то  образом  находилось  время  читать,  и  часто  мне
доставал книги Семен Семенович, пожилой "родский" вор в законе,  человек  во
всех смыслах нетипичный. Воры, которых я знал и о которых продолжаю писать в
песнях "Лесоповала", как правило, были неграмотны. И суеверны:  они  просили
грамотеев писать им молитвы на марочках (носовых платках) и  зашивали  их  в
подкладку клифтов (пиджаков), иногда даже не умея прочитать саму молитву.
   Семен Семенович был из другой оперы. Он был щипач, карманный вор -  самая
элитная и уважаемая воровская специальность или квалификация. И какой же  он
был необычный щипач!
   В предреволюционное время он  разъезжал  по  городам,  куда  собирался  с
гастролями великий Федор Шаляпин. Объясняю для не догадавшихся сразу: билеты
на Шаляпина были дороги, и очередь к кассе состояла сплошь  из  обеспеченных
людей.  А  поскольку  в  очереди  стоял  и  рыжий  Семен  Семенович,  другие
очередники становились менее состоятельными. Но когда они это  обнаруживали,
Семен Семенович в купе мягкого вагона  ехал  уже  в  следующий  шаляпин-ский
город...
   Или  на  лекцию  академика-химика,  тоже  великого,   Дмитрия   Ивановича
Менделеева, для профессуры. Семен Семенович был  грамотен  для  того,  чтобы
читать рассказы Станюковича из морской жизни. Для того же, чтобы разбираться
в  структурных  формулах,  которые  рисовал  создатель  знаменитой   таблицы
элементов, Семен  Семенович  подготовлен  был  слабо.  Но  зато  успевал  до
перерыва, перерисовывая с доски формулы, облегчить сидящих  слева  и  справа
увлеченных господ профессоров на пару бумажников и золотых часов с цепочкой.
Это  получалось  у  него  так  органически,  хотя  лекция  могла  быть  и  о
неорганической химии.
   Попутно, только попутно вспоминаются мне люди, встреченные  в  лагере,  и
почему-то возникает тут же арестантский  вагон  с  картины  Ярошенко  "Всюду
жизнь". Да, всюду жизнь, господа! Жизнь и смерть.
   МАРИУПОЛЬ
   Недавно вдруг стал возникать на телефоне город Мариуполь, родина  предков
моей мамы. Следопыты где-то раскопали, что давным-давно, чуть ли  не  в  XIX
веке, а точнее - в 1953 году  я  работал  в  этом  городе  на  строительстве
прорабом.  Редактор  местной  газеты  уважительно  и  чуть  в   восторженном
советском духе интересуется: правда ли я возводил какое-то конкретное,  чуть
ли не городскую Доску почета, здание?
   Если насчет Доски почета, то едва ли, но жилые дома действительно строил,
работая в строительном управлении металлургического завода им.  Ильича.  Все
штукатуры и маляры, числом человек семьдесят, были в моем  подчинении,  дома
сдавались