назад
пути не было.
   Когда сыграли свадьбу, мать жениха напомнила про деньги. "Откуда их
у мен ня? - ответил дед. - Ты хотела посмотреть на такие деньги, я те-
бе их показал". Все-таки не зря он читал Библию, последователь Лавана,
которому надо было пристроить не только красавицу Рахиль, но и старшую
Лию.
   Так и  получил  Миша  Дору без копейки,  но с хромотой.  Однако всю
жизнь она ему повторяла:  "Что бы ты без меня делал?  Ты пропал бы без
меня". И убедила его в этом.
   Из-за этой Доры,  между прочим,  я и родился в России. Перед первой
мировой войной дед отвез старшего сына в Америку, а сам вернулся, что-
бы перевезти остальную семью.  Всех готовы были пустить, и только Доре
иммиграционные власти отказали из-за ее хромоты в праве  на  въезд.  А
оставить ее одну дедушка не захотел. Это обстоятельство позволило мое-
му отцу встретиться с мамой.
   Про то,  что у меня в Америке есть (или  были)  дядя  и  двоюродные
братья или сестры, я узнал совсем недавно. В 20-е годы они еще писали,
потом связь с ними стала опасна.  Попытки папы разыскать их сейчас че-
рез Красный Крест оказались безуспешны. Какие у них теперь имена?
   Так же недавно я узнал про другую семейную линию - детей дедушкино-
го брата,  купца первой гильдии,  которые переехали в столицу и  стали
крупными деятелями революции, впоследствии репрессированными. Я позна-
комился потом с одним, реабилитированным старым большевиком, даже одно
лето жил на казенной даче,  которую он нам устроил по своей линии.  Но
это не моя история.
   С отцовской стороны у меня было семь дядей и тетей.  Во всяком слу-
чае,  стольких я знаю.  Дядя Лева-фотограф, тетя Соня, Таня, Рая, Нюра
(это московские), Геня из Ташкента, хромая Дора со станции Минутка под
Кисловодском.  Семеро.  О восьмом,  американском дяде я только слышал.
Девятым ребенком был мой отец.  А всего у бабушки с дедушкой было две-
надцать детей. Трое умерли в детстве.
   Большинство из них никакого образования не получили - но детям выс-
шее образование дали почти все: почтение к образованности у нас в кро-
ви. От детских лет у меня много по тем временам фотографий. Объясняет-
ся это просто:  сразу два папиных родственника  работали  фотографами.
Дядя  Лева-большой  (муж  папиной сестры) и дядя Лева-маленький (папин
брат).  Первый был фотограф умелый и богатый, второй едва сводил концы
с концами и потом ушел продавцом в магазин.  А женщины были по большей
части домохозяйками, лишь когда прижимала нужда, кто-то устраивался на
время работать.
   Детство я провел среди них,  хлопотливых, добрых, малообразованных,
чадолюбивых,  мастериц вкусно готовить.  Они  съезжались  на  семейные
праздники,  неумелыми голосами пробовали петь непонятные мне еврейские
песни. Чем дальше, тем больше я удалялся от них. Я не сумел написать о
них с тем родственным юмором,  с каким написал Фазиль Искандер о своих
простоватых и добрых родственниках.  С возрастом усиливалось  чувство,
что у меня с ними мало общего.
   И лишь  недавно я стал думать:  так ли мало?  Может,  эта доброта и
хлопотливость,  это желание вкусно накормить и умение вкусно  пригото-
вить,  это чадолюбие,  гостеприимство, эта семейственность наложили на
мое подсознание отпечаток больший, чем сам я готов осознать?
   Свое родство и скучное соседствоСвое родство и скучное соседство
   Мы презирать заведомо вольны.Мы презирать заведомо вольны.
   Это сказал О. Мандельштам, человек русской, европейской, эллинской,
христианской культуры. Его заметки о еврейской родне, о "хаосе иудейс-
ком" отстраненны и ироничны. Но он же, противопоставляя себя воровато-
му "литературному племени", вспомнил свою кровь, "отягощенную наследс-
твом овцеводов, патриархов и царей". Что это за наследство? Реальна ли
эта субстанция в крови?
   Мне еще  предстояло  осознать и принять свое самочувствие и положе-
ние: самочувствие еврея и русского писателя.
   1964-1987


                           Отступление на темы этноса

   Согласно известной концепции,  этническое самосознание, то есть бе-
зотчетное чувство противопоставленности себя другим,  - вот что делает
евреев  евреями,  американцев  американцами.  Единство  происхождения,
культуры, языка, государственности само по себе тут ничего не решает.
   Об этой природной склонности и способности без усилия,  помимо рас-
суждений предпочитать представителя своей группы, стаи, племени в про-
тивоположность прочим говорят не только этнологи,  но и этологи - спе-
циалисты по поведению животных.
   Ученые знают, что говорят. Кому не случалось ловить себя на неволь-
ном,  порой постыдном сочувствии "своим"? - даже когда знаешь, что они
неправы,  что они причиняют страдания другим. Что нам чужие страдания,
чужие жертвы?
   Я шел  мимо  переулка у синагоги.  Толпа собиралась на праздник.  Я
смотрел на лица людей, и многие казались мне прекрасными, особенно мо-
лодые.  Мужчины с бородками шолом-алейхемовских и шагаловских персона-
жей, большеглазые женщины. Мне казались близкими их улыбки и голоса. Я
даже не знал,  как назывался этот праздник,  - что мне было до него? Я
русский писатель,  я шел из Исторической библиотеки, где читал о русс-
кой истории, - и это была моя история. Что же значит эта нежность, ка-
кая память живет в сердце - или все-таки в крови?
   Вдруг мне как-то пришло в голову:  не так ли долгое время щемило  и
вздрагивало сердце, когда я слышал о проигрыше или выигрыше "Динамо" -
команды, за которую в детстве стал почему-то болеть? Совсем уж область
иррационального - впору стыдиться. Я давно не хожу на футбол, уже и по
телевизору почти не смотрю,  слежу разве что по газетам,  и игроков-то
новых не знаю - что мне эта куча молодых,  чуждых мне по всей сути? Но
легло когда-то на сердце глупое слово,  звук - и я за него болею,  сам
над собою смеясь. Психическая аномалия. Ум с сердцем не в ладу.
   Нет, я,  разумеется,  понимаю, это похоже на ересь: нации - и вдруг
такое снижение.  Я ничего не утверждаю,  просто размышляю вслух.  Ведь
разве какие-то критерии,  какие-то ощущения тут не совпадают? Разве не
дожили мы до времен,  когда объединения футбольных  болельщиков  стали
самоутверждаться  вплоть  до  сражений с чужаками?  У них свои вожди и
свои идолы, свои традиции, знамена, символика, предания, фольклор.
   Или разве не говорит, скажем, Солженицын об обитателях гулаговского
архипелага как о туземцах, объединенных и уже обособленных своей судь-
бой, своей историей и психологией, памятью и языком?..
   Так уж сложилось,  что самой общезначимой и  общеизвестной  моделью
этой темы во всем мире (по крайней мере, христианско-европейском) ста-
ла проблематика еврейская.  Ее осмысливали особенно  в  нынешнем  веке
по-разному и с разных сторон.  Все,  что приходило мне когда-нибудь на
ум по этому поводу, оказывалось кем-то уже пережито и продумано.
   Самоощущение израильского уроженца, для которого чувство националь-
ной принадлежности с пеленок естественно и беспроблемно.
   Самоощущение человека, который стал ощущать себя евреем, лишь когда
ему об этом напомнили - неприязнью,  преследованиями, погромом, Освен-
цимом.
   (И при  этом  ощущение  несвободы,  когда  сами  мысли  на эту тему
все-таки навязываются обстоятельствами,  средой - вне личного  выбора,
вкуса, убеждений, а то и вопреки им.)
   Сознательный выбор  тех,  кто объявил себя евреем из солидарности с
преследуемыми и гибнущими.
   Призыв пастернаковского героя к  евреям  освободиться  наконец  "от
верности отжившему допотопному наименованию" и "бесследно раствориться
среди остальных".
   Еврейство не как национальное чувство, а скорей как ощущение напря-
женности  с  окружением.  В этом смысле евреем можно быть только среди
неевреев.  Экзистенциальное измерение этой проблематики полнее  других
обобщил Кафка. Макс Брод волен толковать многих его персонажей как ев-
реев,  чувствующих себя чужаками среди других. Но ведь сам Кафка нигде
в  прозе не упоминает даже слова еврей.  Стоит только это представить,
чтобы ощутить, как все вдруг мельчает и становится частностью.
   Зато эта тема естественно  переплетается  с  темой  избранничества,
пусть  даже  невольного,  нежеланного,  как от рождения унаследованное
клеймо, с темой личности и толпы, противостояния, которое вряд ли при-
носит счастье,  но способно духовно возвысить, и с темой приспособлен-
чества, когда тянет стать неотличимым от большинства.
   "Гетто избранничеств",  - сказала об этом Марина Цветаева.  "В  сем
христианнейшем из миров поэты - жиды".
   Жиды - потому что поэты. Поэты - потому что жиды.
   (Хотел бы я,  между прочим, знать: когда Пушкин видел у прихотливых
сановников слуг-арапчат - вглядывался ли он в них с особым,  не как  у
других,  интересом?  вздрагивало ли у него сердце при мысли о странном
родстве?  Свидетельств об этом нет и, наверное, быть не может - он сам
бы себе в этом не признался.
   Но негритянская кровь предков была ему,  видимо, не совсем все-таки
безразлична. Когда любой подлец мог тебя попрекнуть тем, что твой пра-
дед был куплен за бутылку рома, это создавало то самое напряжение, по-
эт откликался.  О Гавриле Пушкине он упомянул мимоходом,  а  об  арапе
Ганнибале начал писать роман. Уязвимость делает тоньше.)
   Меня, к  слову сказать,  оскорбляли и как еврея,  и как русского (в
Прибалтике и в Праге).  А однажды в Крыму я едва разминулся с  группой
парней, которые шли бить "москвичей". Тоже, считай, этнос.
   Один герой  у  Борхеса "имел обыкновение порицать сионизм,  который
превращает еврея в человека заурядного,  привязанного к одной традиции
и одной стране,  лишенного тех сложностей и противоречий, которые сей-
час обогащают его". Тоже известная тема.
   Да, уж в этом смысле выбор теперь есть. Существование Израиля вроде
бы дает наконец возможность желающим стать такими,  как все.  Что, на-
верное, более естественно.
   Только проблема-то ведь все равно останется.  Хотя,  возможно,  она
будет обозначаться когда-нибудь другим именем.
   1977-1988, 1994


                                  В сторону мамы

   Волосы моих  дочерей,  волосы  моей  мамы  - наследственная красота
древней расы.  Вдруг представил их прародительниц где-нибудь в Европе,
в Испании, и еще раньше, в Палестине, расчесывающих и украшающих такую
же вьющуюся гриву...  увидел их зримо,  и защемило сердце от  ощущения
великой незримой связи во временах.
   С маминой  стороны  у меня родственников практически нет.  Отца ее,
Менделя, моего второго деда, убили в 1918 году. Кто - неизвестно. Одна
из тогдашних банд.  Постучали в дверь, велели выйти и застрелили у ко-
лодца. Мама помнит, как его мертвого внесли в дом. Он считался знающим
лошадником,  работал  когда-то у помещика,  а потом подрабатывал,  где
мог,  в основном на торфоразработках.  После его смерти моя вторая ба-
бушка - ее звали Хая - кормила семью как портниха. Она шила нечто вро-
де пиджаков из так называемой "чертовой кожи" - плотной хлопчатобумаж-
ной ткани,  получала за штуку 50 копеек. Но, будучи держательницей па-
тента,  числилась лишенкой, это закрывало детям дорогу к высшему обра-
зованию. "Мне надо умереть, чтобы ты получила образование", - говорила
она маме.
   Из рассказов мамы:
   - Я училась в третьем классе,  но уже репетировала -  занималась  с
дочерью  местного мануфактурщика,  владельца мануфактурной лавки.  Она
была моя ровесница,  но очень тупая. До сих пор помню рисунок материи,
которую он дал мне в уплату, на платье...
   Я очень хорошо рисовала, у нас был замечательный учитель рисования.
Вообще были замечательные учителя. Столько лет прошло, а я всех помню.
И была прекрасная библиотека в школе,  мы входили в нее, как в храм. А
к пианино я только подходила и смотрела,  как играют другие.  Меня  не
учили.
   Мама умерла в 1929 году, 36 лет, от стрептококковой ангины. Я толь-
ко что окончила школу.  Отчим нас бросил,  причем забрал все вещи,  не
только  свои,  но и часть наших.  И уехал в Киев.  Я осталась с братом
Ароном и бабушкой.  Бабушка испугалась,  как бы у нас не пропало и ос-
тальное. Она собрала мамино приданое, несколько золотых вещей: мужские
золотые часы,  золотую цепочку с дамскими часиками,  два кольца, - за-
вернула  все  в узелок и дала спрятать моему дяде.  А он был торговец.
Через два дня пришли к нему с обыском,  за золотом.  У него ничего  не
нашли,  а все наши золотые вещи забрали. Без протокола, потом следа не
могли найти.  Я писала в Харьков, тогдашнюю столицу, что это вещи мои.
Как в воду канули. Их не было ни в каком протоколе, власть присвоила -
ищи свищи.
   Меня устроили работницей на сахарный завод,  помогали  всем  миром,
следили,  чтоб я не работала больше четырех часов. Тогда за этим смот-
рели строго,  профсоюзы много значили.  Я уходила в половине  шестого,
первая смена начиналась в шесть часов.  Получала 14 рублей в месяц,  и
как-то хватало на троих.  Конечно,  без бабушки мы бы не  выжили,  она
умела  эти гроши превратить во что-то.  Другие дети жили в семьях,  но
меня им ставили в пример.  Когда я вышла замуж,  я впервые оказалась в
семье,  это была моя семья.  А брат Арон поступил в Киевский универси-
тет,  на английский факультет.  В 41-м их послали под Харьков  убирать
урожай, там же дали оружие, и он пропал без вести. То есть погиб.
   На фотографии  1928  года  -  миловидная нежная девушка с лучащимся
взглядом.  Почему ей надо было пережить то, от чего избавлены другие в
мире?  Зачем  в  гражданской войне она должна была потерять отца,  а в
следующей брата,  терпеть из года в год лишения? Сейчас оглядываешься:
как много страшного,  нечеловеческого довелось пережить нескольким по-
колениям,  сколько страхов,  унижений,  бедности, от которых избавлены
были  обитатели более счастливых стран...  Но мои родители тогда этого
не чувствовали: они находили в днях своей жизни всю полноту счастья.
   - Питалась я на фабрике сахаром с патокой,  из дома с  собой  брала
помидор да луковицу - как было сладко!  В хате у нас были глиняные по-
лы, я любила их разрисовывать в шахматную клетку, каждую украшала осо-
бо, рвала траву пахучую, чтобы положить на пол. Только получив деньги,
настелила полы дощатые.
   А как тогда вообще голодали!  Моя подруга в тридцать первом - трид-
цать  третьем  училась  в  медицинском техникуме.  Она приезжала летом
опухшая от голода буквально - вот такие ноги.  Как прожили -  даже  не
понять.
   Коллективизацию помню.  Мне было лет шестнадцать,  мы ходили по из-
бам,  мужчины с наганами, искали хлеб. А потом этот хлеб ссыпали в си-
нагогу,  и я - ты не поверишь - стояла с винтовкой, охраняла. Скольких
выслали!  А какие там кулаки - беднота!  У моего соседа была корова  и
три лошади,  четверо сыновей. Объявили кулаком, всех выслали. А сейчас
у людей машины - да за каждую можно купить тогдашнюю Андрушовку и Ула-
нов,  вместе взятые, и еще бы осталось. Перед хатами лежали умершие от
голода.  Одна крестьянка просила оставить ей корову,  ее  отталкивали:
"Уйди, куркулька!"
   Уже в позднем возрасте я узнал,  что нянька моя, Вера, была из рас-
кулаченных, потому и попала к нам в дом. Она была из деревни в четырех
километрах  от  Андрун  шовки.  В 30-м отца ее выслали,  на время Веру
пристроила у себя как бы в домработницах тетя Таня, но в Андрушовке ей
было жить нельзя,  и мама, уехав в Москву, взяла ее с собой. Так в ро-
дительской комнатушке появилась домработница.  Не знаю, из каких шишей
они могли ей платить, - она жила фактически на правах члена семьи. На-
верно, многие московские домработницы той поры появились вот так, даже
в небогатых семьях. В войну она эвакуировалась с нами, работала в гос-
питале,  там встретилась с раненым офицером, вышла за него замуж. Сей-
час он секретарь райкома на Алтае.
   Среди впитанного  в  младенчестве - ее украинская речь,  украинские
песни. До сих пор что-то шевелится в душе, когда я бываю на Украине.
   Семейные фотографии на твердом картоне с силуэтами Дагера, Тальбо и
Ньепса на обороте.  Ушедшая жизнь,  незнакомые люди,  но, оказывается,
тоже связанные со мной. На одной фотографии - мамин дядя Соломон. Вна-
чале он был художник,  верней,  маляр, а во время нэпа открыл в Одессе
на главной улице,  Дерибасовской (улица Троцкого, - уточнил папа), ма-
газин готового платья и при нем пошивочную мастерскую. Или, может, на-
оборот,  пошивочную мастерскую,  а при ней магазин,  потом еще второй,
магазин тканей.  Мама вспоминала, что он был жаден, бедным родственни-
кам не помогал. Как-то приехал в гости, привез маминому брату отрез на
брюки, так его хватило только на короткие штаны.
   Потом его прикрыли, посадили, потребовали стакан золота (именно та-
кую мерку).  Он сдал,  его на время выпустили.  Потом потребовали  еще
стакан. Больше у него не нашлось. С 1930 года его арестовывали трижды.
Он побывал в Соловках,  строил Беломорканал, а к началу войны вернулся
в Одессу,  да так и остался, прятался. Там стояли тогда румыны, они не
очень усердствовали в поисках евреев.  Но за два дня до прихода  наших
ему стало плохо с сердцем, он выбрался к соседям, за грелкой, кажется,
и они его выдали румынам. Пришлось тем его расстрелять. А жена выжила,
и дочка Соня (ее я хорошо помню). Соня тоже пряталась всю войну в под-
вале у своего русского мужа,  а он тем временем наверху сошелся с дру-
гой и после освобождения сказал: "Жизнь я тебе спас, но дальше придет-
ся врозь..."
   Такие вот семейные истории.
   Оказавшись впервые в Москве, мама думала, что все номера трамваев -
порядковые.  Ей нужен был сороковой трамвай, и когда появился двадцать
четвертый, она поняла, что надо ждать еще 16 номеров.
   Это стоит истории папы,  который знал в Москве только один  общест-
венный туалет - на Киевском вокзале - и спешил туда с любого конца го-
рода.
   1981-1988


                                Из рассказов папы

   Думая про позднейшие свои невзгоды,  папа с  удивлением  вспоминал,
как приехал в Москву в галошах на босу ногу, подвязанных шнурками, - и
ему было хорошо. Он любил вспоминать тогдашнюю Москву, чайные, где из-
возчики заказывали "пару чаю", - жизнь, в общем близкую провинциалу.
   - Я приехал в Москву в 1928 году,  стал ходить на биржу труда. Если
не было работы, нам в день давали рубль. Однажды сказали, что есть ра-
бота грузчика. Я пошел работать на Житную улицу, там был филиал кинос-
тудии, которая находилась на Потылихе.
   Я работал грузчиком,  а жил в Кускове,  снимал там угол у одной та-
тарки. Она меня называла "жиденок" и говорила: "После десяти не прихо-
ди, не пущу". И я знал, что не пустит. Если задерживался, я шел на Ки-
евский вокзал,  там были такие большие окна,  можно было лечь на подо-
конник или на скамейку и спать. В пять утра приходила уборщица, тормо-
шила: "Вставай!" Я дожидался, пока она уберет, потом ложился досыпать.
   Поработал четыре месяца,  мне говорят: "Теперь ты можешь вступать в
профсоюз".  Это была большая честь,  не то что сейчас. Я подал заявле-
ние,  меня спросили:  "А твой отец не лишенец?" Нужна была справка.  Я
съездил к себе на Украину,  три дня туда,  три обратно,  привез  такую
справку...
   Смутный эпизод: он работал на киностудии кем-то вроде лаборанта, да
еще при самом Эйзенштейне, - фамилию запомнил, но цену ей узнал только
потом; от искусства был далек.
   - Когда в Москве шел процесс Рамзина, мы ходили к Дому союзов с фа-
келами и кричали:  "Смерть Рамзину!" Я понятия не имел, кто такой Рам-
зин, но кричать старался громче, за этим следили. Кто плохо кричал или
тем более отлынивал,  посмеивался,  могли арестовать.  Говорят, многих
арестовали.
   Однажды меня  как комсомольца назначили фининспектором на Сухаревс-
кий рынок.  Что это был за рынок,  ты сейчас и представить не  можешь.
Смотрю,  а у меня в кармане пиджака откуда-то деньги.  Три рубля, пять
рублей.  Поработал три дня и говорю:  "Я боюсь.  Я не могу здесь рабо-
тать". Но мне доверяли, я был очень честный. Как-то я сказал начальни-
ку,  что хочу