кими складками;  синие  тени
создавали впадины на  серых, дряблых щеках;  бледные веки скрывали его взор;
чересчур  бледные, чересчур  узкие  губы лишали голос металла. Куда скрылась
его  бодрящая веселость, куда исчез ликующий избыток  сил? Голос казался мне
чужим:  будто  отрезвленный  грамматической  темой,  он  звучал  утомительно
однообразно, как усталые шаги по сухому, скрипучему песку.
   Беспокойство  охватило  меня. Ведь это  был не  тот человек, которого я
ждал  сегодня с  минуты  пробуждения: где  его  лицо,  вчера  еще освещенное
добротой  и  вдохновением?   Теперь  состарившийся  профессор  автоматически
разматывал клубок  своего курса. С все возрастающим трепетом я вслушивался в
его речь: не вернется ли его вчерашний голос, согревающая вибрация, которая,
будто звучащей рукой, охватила меня и вознесла на вершины страсти? Обращаясь
к нему, мой  тревожный взгляд  с неизменным  разочарованием  встречал чуждый
облик:  это  был несомненно тот  же  человек,  но он  казался  опустошенным,
лишенным всякой творческой силы - пергаменная маска усталого старика. Но как
это могло случиться? Можно ли  быть таким юным вчера и утратить всякие следы
юности  сегодня?  Разве  бывают  такие  внезапные  вспышки  духа,  мгновенно
преображающие  и речь, и внешний облик  старика?  Меня  мучил этот вопрос. Я
сгорал  от жажды разгадать этого двуликого человека.  Едва  он,  не глядя на
нас, сошел с кафедры, я, следуя внезапному внушению, поспешил в библиотеку и
попросил  его  сочинения.  Может быть,  он сегодня  устал,  может быть,  его
воодушевление  было  подавлено  нездоровьем:   здесь  же,   в   непреходящих
памятниках,  должен  был  найтись  ключ  к  пониманию   этого  удивительного
двуликого существа. Служитель принес книги:  я был  изумлен -  так  мало!  В
течение двадцати  лет  этот уже стареющий человек не написал  ничего,  кроме
жидкой  пачки  брошюр -  предисловий, введений,  исследования  о подлинности
Шекспировского "Перикла",  параллели  между Гельдерлином и  Шелли*1 (правда,
написанной  в то время,  когда ни  тот,  ни другой  не  пользовались широким
признанием) и разной филологической мелочи. Во всех брошюрах было объявлено,
как  приготовленное  к печати,  двухтомное  сочинение "Театр  "Глобус",  его
история, его драматурги", - но, несмотря на то, что первое сообщение об этом
появилось 20 лет тому назад,  библиотекарь  на мой вторичный вопрос ответил,
что оно не вышло в свет. Нерешительно я перелистывал эти брошюры,  в надежде
восстановить по ним его звучный голос  и бурный ритм речи. Но  эти сочинения
отличались неизменной строгостью,  -  в  них не  было  и  следа  набегающего
горячими  волнами нетерпеливого  ритма  его пьянящей  речи.  "Как  жалко!" -
простонало в  моей груди.  Я готов был  колотить себя, я дрожал от злости  и
разочарования  в  своем  чувстве,  которое я  отдал  ему так  быстро  и  так
легкомысленно.
   _______________
   *1 Гельдерлин - немецкий  поэт (1770  - 1843); Шелли -  английский поэт
(1792 - 1822)* - Прим. перев. _______________
   Но через  несколько часов,  в семинарии, я снова узнал его. На этот раз
он  устроил  дискуссию,  по   образцу  английских  семинариев.  Два  десятка
студентов были  разделены на  две группы: одна группа защищала тезис, другая
возражала.
   Тема  была  взята опять  из Шекспира:  обсуждался  вопрос - следует  ли
рассматривать Троила и  Крессиду*1 (его излюбленная драма), как пародические
фигуры, а самое сочинение, как сатиру, или же оно представляет собой скрытую
трагедию. Быстро из чисто интеллектуального спора возникло  возбужденное его
умелой рукой электрическое  напряжение.  Аргументы  сталкивались, как удары;
колкие, язвительные возгласы подогревали спор, который уже грозил чрезмерным
возбуждением враждебных  чувств. Слышалось  уже потрескивание  электрических
искр, и вот  - он  бросался в  огонь, умерял слишком сильный натиск, искусно
возвращал спор  в  рамки темы  и,  направляя  его ввысь,  сообщал  ему новое
интеллектуальное напряжение.  Так он  стоял  среди  этого  пламенного  моря,
зараженный  общим  возбуждением,  то подстрекая, то удерживая  петушиный бой
мнений, - властитель  этой нахлынувшей  волны  юношеского энтузиазма, и  сам
захваченный ею. Прислонившись к столу, скрестивши руки  на  груди, он бросал
взгляды на  молодых  людей, одному улыбаясь, незаметно  подмигивая  другому,
подбадривая его к возражению,  и, как  накануне, возбуждение  сверкало в его
взоре: я чувствовал,  - он должен был сделать над  собою усилие, чтобы своим
вмешательством не нарушить поток слов. Но он сдерживал  себя: я видел это по
его  рукам,  которые  все  теснее  обхватывали  грудь,  я  угадывал  это  по
вздрагивающим углам  губ, с трудом удерживавших готовое  сорваться слово. Но
настала минута, и  он,  как пловец, бурно бросился  в  дискуссию; энергичным
жестом освободившейся руки он, будто  дирижерской  палочкой, прервал шумящий
поток.  Все умолкли.  Он заговорил.  По  своему обыкновению,  он нагромождал
аргументы - и вдруг они предстали перед нами,  как одно стройное целое. И во
время речи к нему вернулось вчерашнее выражение лица, складки разгладились в
живой  игре  нервов,  стан выпрямился  смело  и  властно,  и,  вырвавшись из
напряженно  выжидающей,  наклоненной  позы, он бросился в спор, как бушующий
поток. Импровизация увлекла его. Я начал догадываться, что,  вялый наедине с
собой,  у  себя  в кабинете  или  в  переполненной  аудитории,  он был лишен
горючего материала, который  здесь, в нашей среде, в атмосфере созданного им
очарования, взрывал  какую-то внутреннюю преграду; нужен был  - о, как я это
чувствовал! -  наш  энтузиазм,  чтобы пробудилось в  нем  вдохновение,  наша
откровенность  -  чтобы  открылись  его сокровища, наша  молодость  -  чтобы
воскресло его юношеское воодушевление.  Подобно  тому, как мэнада опьяняется
неистовым ритмом рук,  все быстрее и быстрее ударяющих в тимпаны, так и  его
речь становилась  все прекраснее,  все пламеннее, все ярче в  потоке горячих
слов, и, чем более сгущалось наше молчание (наше зачарованное безмолвие было
словно разлито  в аудитории),  тем выше,  тем напряженнее, тем торжественнее
возносился  его  гимн.  И  в  эти минуты  мы  были  всецело  в  его  власти,
окрыленные, упоенные его полетом.
   _______________
   *1 Герои одноименной драмы Шекспира. - Прим. перев. _______________
   И снова, когда внезапно цитатой из "Шекспира"  Гете  он  закончил  свою
речь,  неудержимо  прорвалось  наше  возбуждение.  И  снова, как  вчера, он,
утомленный,  опирался руками на  стол,  с  побледневшим  лицом, по  которому
разливалась  мелкими  трелями  игра  нервов,  и во взгляде  его  удивительно
мерцало упоенное сладострастье женщины, только-что освободившейся из могучих
объятий.  Мне  было страшно заговорить с  нем; но случайно его взор  упал на
меня.  И он,  очевидно,  почувствовал  мою  восторженную  благодарность:  он
приветливо улыбнулся мне и, слегка наклонившись и положив руку мне на плечо,
напомнил, что мы условились встретиться у него сегодня вечером.
   Ровно  в  семь  часов  я  был у него.  С  каким трепетом перешагнул  я,
мальчик,  через  этот  порог!  Нет  более  сильной  страсти,  чем  юношеское
обожание;  нет  ничего более робкого,  более  женственного, чем вызванная им
тревожная застенчивость.  Горничная проводила меня  в  его рабочий кабинет -
полутемную  комнату,  в  которой  я раньше  всего  заметил  цветные  корешки
многочисленных  переплетов,  мерцавшие за  стеклянными  дверцами шкапов. Над
письменным столом висела "Афинская школа" Рафаэля, - картина, которую (как я
узнал впоследствии) он особенно любил, потому что  все способы обучения, все
воплощения духа символически  объединились  здесь в  совершенном  синтезе. Я
видел ее впервые; своеобразное лицо Сократа невольно напоминало мне любимого
учителя.  Позади,  мраморной белизной блестело  изваяние  -  парижский  бюст
Ганимеда  в  удачном  уменьшении;  рядом  -  святой Себастиан - произведение
старого немецкого мастера - не случайное сопоставление трагической красоты с
красотой торжествующей.  С бьющимся  сердцем  я  ожидал:  все  эти  предметы
символически открывали передо мной  новый  мир духовной красоты, о которой я
до сих  пор не подозревал и которой еще не  уяснял  себе,  испытывая  только
напряженное  стремление слиться  с  ней  в братском объятии. Но времени  для
созерцания  не  оставалось: вот  он  вошел,  приблизился ко  мне, -  и снова
коснулся меня мягко  обволакивающий взгляд,  тлеющий подобно  скрытому огню,
который,  к  моему изумлению,  расплавлял  самые  затаенные  мои  помыслы. Я
заговорил с ним совершенно свободно, как с  другом,  и, когда он  спросил  о
ходе  моих  занятий  в Берлине,  с  моих  уст невольно  сорвался -  к  моему
величайшему испугу - рассказ о встрече  с  отцом,  и я повторил ему,  чужому
человеку, обет  со всей серьезностью отдаться занятиям.  Он смотрел на меня,
растроганный.
   - Не только с серьезностью, но, прежде всего, со страстью, мой мальчик,
-  сказал  он.  - Кто  не  отдается науке  страстно, тот  в  лучшем  случае,
становится педагогом. Из самых недр своего  существа надо подходить к вещам.
Всегда, всегда страсть должна служить импульсом к работе.
   Все теплее  становился его голос в сгущающихся сумерках. Он рассказывал
о своей молодости, - как и он в свое время натворил  много глупостей, прежде
чем нашел  свое  призвание;  он уговаривал  меня не терять  бодрости духа  и
обещал  сделать все от него зависящее,  чтобы содействовать  успешности моих
занятий; он предложил мне без стеснения обращаться к нему со всеми вопросами
и желаниями. Никогда в жизни никто не говорил со мной так участливо, с таким
глубоким  вниманием. Я дрожал  от благодарности и был рад  сумеркам, которые
скрыли от него навертывавшиеся на глаза слезы.
   Часами я мог бы беседовать с ним, не замечая времени,  но вот  тихонько
постучали  в дверь.  Дверь  открылась  и,  словно призрак,  вошла  худенькая
фигурка. Он  встал и представил:  - Моя жена.  - Стройная тень приблизилась,
протянула мне узкую руку и, обращаясь к нему, напомнила:
   - Ужин готов.
   - Да, да, я знаю, - ответил он поспешно и  (по крайней  мере,  так  мне
показалось)  с некоторой  досадой. Внезапно  в  голосе его  мне  послышались
холодные  ноты,  и теперь, когда зажглось электричество, передо  мной  опять
стоял бесстрастный старик-педагог, который вялым жестом простился со мной.
x x x
   Следующие две недели  я был захвачен чтением  и  занятиями.  Я почти не
покидал своей комнаты,  обедал, стоя,  чтобы не терять  времени; я занимался
без перерыва, не останавливаясь, почти не ложась спать. Со мной случилось то
же, что с принцем в восточной сказке:  срывая одну за другой печати с дверей
запертых комнат, он находил  в каждой все  больше  и больше сокровищ и с все
возрастающей  алчностью обыскивал  эти комнаты,  горя  нетерпением дойти  до
последней. Точно так же и я бросался от одной книги к другой, не утоляя  ими
свою  безграничную жажду. Первое предчувствие необъятной шири духовного мира
было   так  же   обольстительно,  как,  еще   недавно,   полная  приключений
необъятность большого города; но к этому чувству примешивался детский страх,
что мне не удастся овладеть ею.  Я отказывал  себе  в сне, в развлечениях, в
разговорах, запрещая  себе чем бы то ни было отвлекаться, чтобы не терять ни
минуты времени, которое я впервые научился ценить. Но более всего возбуждало
мое   усердие   стремление   оправдать  доверие   учителя,   заслужить   его
одобрительную  улыбку,  быть  им  замеченным.  Малейший  повод  обращался  в
испытание;  непрерывно я  подстрекал  неумелую,  но окрыленную мысль,  чтобы
произвести на него впечатление, удивить его. Если он упоминал в  лекции  имя
поэта, которого я не знал,  он  упоминал в лекции  имя поэта, которого  я не
знал, я после обеда бросался на поиски, чтобы на следующий день в  дискуссии
выказать свои знания. Мельком брошенное пожелание,  едва замеченное другими,
обращалось  для  меня  в закон: достаточно  было  ему обронить замечание  по
поводу  вечного  курения  студентов,  чтобы  я  тотчас  же бросил  зажженную
папиросу и навсегда подавил в себе привычку, которую он  порицал. Как  слово
евангелиста, было для  меня  его слово благодатью и законом. Мое напряженное
внимание,  насторожившись,   жадно  ловило  каждое  его  самое  безразличное
замечание. Алчно я хватал на лету каждое его слово, каждый жест,  чтобы дома
со всей страстностью,  со всем напряжением чувств ощупать добычу и сохранить
ее  на  дне  души. Признав  его  единственным  руководителем,  я  со  жгучей
нетерпимостью  смотрел  на  товарищей,  как  на врагов:  моя  ревнивая  воля
неутомимо повторяла клятву во что бы то ни стало превзойти и опередить их.
   Почувствовал  ли  он  мое  обожание,  или  пришелся  ему  по  душе  мой
порывистый  нрав, -  во всяком случае,  он отличил  меня явным участием.  Он
руководил  моим чтением, выдвигал меня, новичка, почти незаслуженно, в общих
дискуссиях, и  мне было разрешено  заходить к нему по вечерам побеседовать в
интимной  обстановке. Он брал  из шкапа  какую-нибудь  книгу  и  читал своим
звучным голосом, который от возбуждения становился еще ярче и звонче, стихи,
отрывки  из трагедий,  или  разъяснял  спорные проблемы.  За  эти две первые
недели   опьянения  я  узнал  о  сущности  искусства,  больше   чем  за  все
предшествующие  девятнадцать  лет.  Всегда  мы  бывали одни в  этот  слишком
короткий для меня час. Около восьми часов тихонько стучали в дверь: его жена
напоминала  об  ужине. Но она  не  входила в  комнату, -  повидимому, следуя
указанию не мешать нашим беседам.
x x x
   Так  прошли, богато  заполненные,  две недели - горячие недели  раннего
лета, - когда,  однажды утром,  моя работоспособность лопнула, как  чересчур
натянутая  пружина.  Мой учитель  не раз предостерегал меня  от  чрезмерного
напряжения сил; он советовал мне время от времени позволять себе передышку и
совершать прогулки за  город.  Теперь  нежданно сбылось  его предсказание: я
проснулся с  тяжелой головой от тяжелого сна; буквы  мелькали перед глазами,
как  иглы,  едва  я  пытался  читать.  Рабски  повинуясь малейшим  указаниям
учителя,  я решил послушаться и на этот раз и на один день прервать занятия,
отдавшись развлечениям.
   Я вышел  рано утром; в первый раз  осмотрел старинный город; пересчитав
сотни ступенек, поднялся, чтобы размять застывшие в неподвижности члены,  на
церковную башню,  с площадки которой в открывшемся передо  мной море  зелени
увидел  маленькое  озеро.  Уроженец  прибрежной  полосы  Северного  моря,  я
страстно  любил  плавать,  и как-раз здесь, на  вершине  башни, откуда моему
взору открывались, подобно зеленеющей водной равнине,  залитые яркими лучами
солнца луга, у  меня явилось, словно  навеянное родным ветром, непреодолимое
желание  броситься  в  любимую  стихию.  Едва  я  успел,  пообедав, отыскать
купальню и окунуться в воду, как вернулось ко мне прежнее радостное ощущение
своего  тела,  силы своих мышц, прикосновения солнца  и  ветра к  обнаженной
коже. В  течение получаса я преобразился  в прежнего буяна, который дрался с
товарищами и готов был рисковать жизнью ради какой-нибудь  безумной шалости.
Плескаясь и вытягиваясь в воде, я забыл обо всем на свете, забыл и о книгах,
и о  науке.  С присущей мне одержимостью снова  отдаваясь страсти, которая в
течение долгого  времени не получала удовлетворения, я целых  два часа бурно
наслаждался встречей с  любимой стихией; не менее тридцати раз  я бросался с
трамплина  в  воду,  чтобы  разрядить  нахлынувший  подъем  силы,  дважды  я
переплывал  поперек озера, - а  моя  неукротимость все еще не была истощена.
Фыркая, вздрагивая всеми мускулами,  я жадно  искал  нового  испытания;  мое
напряжение стремилось вылится в каком-нибудь из ряда вон выходящем поступке.
   И вот из женской купальни донесся треск дрогнувшего трамплина - стоя на
деревянном полу  купальни, я  почувствовал отраженное  колебание от сильного
прыжка. Стройная  женская  фигура, изогнутая  стальным  полукругом,  подобно
турецкой  сабле,  стремительно  неслась  в  воду.  На  несколько   мгновений
забурлила  и  покрылась  белой  пеной  поверхность озера,  и  сейчас  же  из
образовавшегося  водоворота  вынырнула,  уже выпрямившись,  фигура  женщины;
нервными  толчками она  поплыла по  направлению  к острову. "За ней! Догнать
ее!". Дух  спорта обуял меня,  быстро я бросился  в  воду и, выдвигая  плечи
вперед,  ожесточенным  темпом  поплыл  вслед  за  ней.  Повидимому,  заметив
преследование,  она  приняла  вызов.  Она использовала  преимущество  своего
положения - в момент начала состязания  она была значительно впереди меня  -
и,  по  диагонали  достигнув  острова, поспешно направилась обратно.  Быстро
угадав  ее  намерение,  я бросился  по  тому  же направлению  и работал  так
усердно,  что  моя  вытянутая рука  уже  касалась  кильватера; нас разделяло
расстояние не более фута,  - но вот она внезапно скрылась под водой и  через
несколько  минут вынырнула  у самого  барьера женской  купальни, лишая  меня
возможности   дальнейшего    преследования.    Обливаясь   потоками    воды,
победительница поднялась по лесенке; на мгновение она остановилась, приложив
руку к груди: повидимому, ей  не хватало дыхания. Затем, повернувшись в  мою
сторону и увидав меня у самого барьера, она торжествующе улыбнулась, сверкая
зубами.  Яркое солнце и глубоко  надвинутый  капор мешали  мне разглядеть ее
лицо; только улыбка светилась насмешливо и ослепительно.
   Я и  сердился, и радовался в  то  же время: впервые после Берлина,  мне
пришлось  встретить заинтересованный взгляд женщины  -  может быть, я  снова
стоял перед приключением?  Несколькими толчками я доплыл до мужской купальни
и быстро  натянул одежду на влажное тело, торопясь предупредить ее  выход из
купальни. Десять  минут мне  пришлось  ждать,  прежде чем я  заметил тонкую,
мальчишескую  фигурку моей надменной  соперницы;  увидав  меня, она ускорила
свои  легкие шаги, с очевидным намерением лишить меня возможности заговорить
с ней. Ее  движения были  быстры  и легки, как во время плавания;  все члены
подчинялись этому сильному, юношески тонкому, пожалуй, слишком тонкому телу:
мне  стоило  немалого труда сравнять  свои шаги с  ее  быстрой  походкой, не
привлекая к себе в то же  время внимания прохожих. Наконец, это мне удалось:
на  перекрестке  я ловко  пересек ей  путь,  по студенческому  обычаю высоко
поднял шляпу и, еще  не  взглянув прямо ей в лицо, спросил, не разрешить  ли
она мне проводить ее. Искоса она  бросила на меня  насмешливый взгляд и,  не
умеряя  быстрого темпа  своих шагов, с почти  вызывающей иронией ответила: -
Пожалуйста,  если  вас  не  смущает мой  быстрый  шаг. Я очень  спешу. -  Ее
невозмутимость  ободрила  меня,  я  становился навязчивее, предложил десяток
вопросов, один глупее другого, на которые она  отвечала с полной готовностью
и с  такой поразительной смелостью, что я почувствовал скорее смущение,  чем
уверенность  в успехе: мой  берлинский  репертуар обращений  был расчитан на
иронию  и сопротивление, а вовсе не на  такой откровенный  разговор во время
быстрой  ходьбы.  И  опять  я  почувствовал, что  неловко  и глупо подошел к
противнику, оказавшемуся и в этой борьбе более сильным.
   Дальше  дело  пошло еще хуже. Когда, в своей нескромной назойливости, я
спросил ее, где она живет, на меня обратился  пронзительный взгляд ее  карих
глаз,   и,  уже   не   скрывая   улыбки,  она   насмешливо   ответила:  -  В
непосредственном соседстве  с вами.  - Пораженный, я остолбенел. Она еще раз
искоса  взглянула  на меня,  чтобы убедиться  в  том, что  парфянская стрела
попала в цель. И действительно, она застряла у меня в горле. Сразу оборвался
наглый  тон  моих  берлинских  приключений;   неуверенно,   даже   больше  -
почтительно, я  пробормотал  вопрос, не неприятно ли ей мое общество.  -  Но
почему ж