ршенно темный, охватил нас  своим  уютным
мраком: только лампа отбрасывала  золотистый круг  на белизну приготовленных
на столе листков бумаги.  Я занял свое  место  и повторил последние фразы из
рукописи: их ритм служил для него как бы камертоном, определявшим дальнейшее
течение  речи. Но в то время как, обыкновенно, непосредственно за  последней
прочитанной мною  фразой  звучала следующая,  на этот  раз  звук  оборвался.
Тишина наполнила комнату и давила меня,  как бы нависая  со стен  и создавая
напряжение. Он как будто  еще не собрался с мыслями - я слышал за спиной его
нервные  шаги.  -  Прочтите еще раз,  -  непривычно  задрожал  его голос.  Я
повторил последний  абзац.  Не успел  я произнести последнее  слово,  как он
подхватил  его  и продолжал диктовать особенно быстро  и сжато. В нескольких
фразах выроста сцена. До  сих пор он развивал культурные  предпосылки драмы:
фрески  того времени, отрывок  истории. Теперь  он сразу обратился к театру,
который,  отказавшись от  бродяжничества, становится  оседлым, создает  себе
постоянное жилище,  приобретает права и привиллегии: возникает "Театр Розы",
потом  "Фортуна"  -  деревянные  балаганы для деревянных  представлений.  Но
крепнет  и мужает драматическая литература  - и вот мастера сколачивают  для
нее новую дощатую оболочку. На берегу  Темзы,  на  сырой,  болотистой  почве
вырастает  грубое деревянное здание с неуклюжей шестиугольной башней - театр
"Глобус",  на  сцене  которого  появляется  великий  мастер  Шекспир.  Будто
выброшенный морскими волнами странный корабль, с красным разбойничьим флагом
на мачте, стоит оно, бросив якорь и крепко  врезавшись  в  прибрежный ил.  В
партере,  будто в  гавани,  шумя, толпится чернь;  с галлерей снисходительно
улыбается  и болтает  с  актерами высший  свет.  Публика нетерпеливо требует
начала.  И  вот -  до  сих пор  я  помню  его  слова  - закипела буря  слов,
забушевало  безграничное  море  страстей,  и  с   этих  дощатых   подмостков
изливаются  кровеносные  волны  в  человеческие  сердца  всех  времен,  всех
народов.   Таков   этот  исконный   прообраз   человека   -   неисчерпаемый,
неповторимый,  веселый и  трагический, полный разнообразия - театр Англии  -
Шекспировская драма.
   Его  речь   внезапно  оборвалась.   Наступило  продолжительное  тяжелое
молчание.  Обеспокоенный, я взглянул на него: мой учитель стоял, одной рукой
судорожно опершись об стол в знакомой мне позе изнеможения, но на этот раз в
его оцепенении было что-то пугающее. Я  вскочил и с тревогой спросил его: не
прекратить ли работу? Он только взглянул на меня, с трудом переводя дыхание,
- взглянул пристально и неподвижно. Но  вот засверкали голубым светом зрачки
его глаз, он приблизился ко мне и произнес: - И  вы ничего не заметили? - Он
проницательно посмотрел на  меня.  -  Что?  - спросил я нетвердо. Он глубоко
вздохнул  и  улыбнулся;  за долгие  месяцы впервые я вновь почувствовал  его
обволакивающий, мягкий взор: - Первая часть кончена.
   Мне  стоило труда подавить вопль радости  - так поразила меня волнующая
неожиданность.  Как только  я  мог  не  заметить!  Да, это было  законченное
здание, стройная  башня, возведенная на фундаменте  прошлого и приводившая к
порогу Елизаветинской  эпохи. Теперь они могут выступить, - и Марло,  и  Бен
Джонсон, и  Шекспир - их славный соперник! Его  труд, наш  труд,  праздновал
свой  первый день рождения. Поспешно  я пересчитывал листки.  Сто  семьдесят
убористо  написанных  страниц  заключала  эта первая, самая  трудная  часть:
дальше должно  было  следовать  свободное творчество,  тогда как  до сих пор
изложение  было связано историческими данными. Теперь уже нет  сомнения, что
он доведет до конца свой труд - наш труд!
   Я не  знаю, как выразилась моя радость, моя гордость,  мое счастье.  Но
должно быть, мой восторг вылился в экстатические формы; его улыбающийся взор
сопутствовал мне, в то время как я метался, то перечитывая  последние слова,
то поспешно  считая листки, любовно ощупывая и взвешивая их, то погружаясь в
вычисления,  сколько  времени  потребуется для  окончания всей  работы.  Его
глубоко  затаенная гордость любовалась  своим  отражением  в  моей  радости:
растроганный,  он, улыбаясь,  смотрел на меня. Медленно  он  подошел  ко мне
близко-близко, протянул  мне обе  руки и устремил  на меня неподвижный взор.
Постепенно  его  зрачки, обычно  загорающиеся  только  на  миг,  наполнялись
одушевленной, ясной синевой, какую знают только  две стихии - водные глубины
и глубины  человеческого чувства.  И  эта  сияющая синева, разливаясь из его
глаз, постепенно наполнила и меня: я  чувствовал, как ее  теплая волна мягко
вошла в  меня и  разлилась,  вызвав  неописуемое чувство наслаждения;  грудь
ширилась от этой брызжущей, нежащей мощи, и  луч полуденного солнца проник в
мою душу.  И  сквозь  этот  блеск  донесся ко мне  его голос: - Я знаю,  что
никогда не предпринял бы эту работу без вас; никогда я вам  этого не забуду.
Вы дали полет  моим утомленным крыльям; вы собрали все, что осталось от моей
утраченной,  рассеявшейся  жизни.  Только вы!  Никто не сделал для меня  так
много; никто,  кроме вас, не протянул мне братскую руку помощи.  И потому  я
благодарю не вас, а... тебя. Пойдем! Проведем этот час, как братья.
   Он мягко привлек меня к столу и взял в руки приготовленную бутылку. Два
бокала  ожидали  нас:  в знак благодарности, он по-братски  разопьет со мной
бутылку  вина.  Я  дрожал  от радости: ничто  не  волнует наши  чувства  так
глубоко, как  внезапное  исполнение  пламенного  желания.  Непреложный  знак
доверия,   разрешивший   мое   бессознательное   томление,   в  эту   минуту
благодарности   нашел   себе   самую   прекрасную   форму:  братское   "ты",
переброшенное через пропасть лет, и  тем более драгоценное,  чем неизмеримее
было  преодолеваемое им расстояние. Уже звенела бутылка в ожидании таинства,
которое должно было окончательно утвердить в вере мое неуверенное чувство, и
светлой радостью отдавался во мне этот ясный, дрожащий  звон. Но наступлению
тожественной минуты мешало маленькое препятствие: бутылка была закупорена, и
не было  штопора. Он хотел пойти за  ним,  но,  угадывая  его  намерение,  я
поспешно кинулся в столовую - я сгорал он нетерпеливого ожидания этой минуты
окончательного успокоения моего все еще неверившего счастью сердца.
   Стремительно открыв дверь  в темный коридор, я в  темноте наткнулся  на
что-о  мягкое,  быстро  подавшееся  назад:  это  была  жена  моего  учителя;
очевидно, она подслушивала нас. Несмотря на сильный толчок, она не издала ни
звука; молчал и я, в испуге не  решаясь двинуться с места. Прошло мгновение:
молча,  сконфуженные,  мы  стояли  друг  перед  другом;  но  вот  в  темноте
послышались тихие  шаги, сверкнул свет, и я увидал бледные, вызывающие черты
прислонившейся спиной к  шкапу  женщины. Меня  встретил  серьезный взгляд ее
глаз, и что-то мрачное,  предостерегающее, зловещее было  в этой неподвижной
фигуре. Но она не проронила ни слова.
   Мои  руки  дрожали,  когда,  после  длительного,  нервного, полуслепого
нащупывания, я,  наконец, нашел штопор. Дважды я прошел  мимо нее, и  каждый
раз  я  встречал ее неподвижный  взгляд,  блестевший  жестко  и мрачно,  как
полированное дерево.  Ее упрямая поза не оставляла  сомнения  в том, что она
твердо  решила  не  покидать  своего   наблюдательного  поста  и  продолжать
недостойный шпионаж. И эта непоколебимость смутила меня: я невольно согнулся
под этим упорным, предостерегающим, обращенным  на меня взглядом.  И  когда,
наконец, неверными шагами я вернулся в комнату, где  мой учитель нетерпеливо
держал в  руках  бутылку, безграничная радость,  только-что владевшая  мною,
обратилась в леденящую тревогу. А он  - как беззаботно он поджидал меня, как
приветливо встретил меня его взор! Как  долго  я мечтал  увидеть его  именно
таким, безоблачным! А теперь,  когда  впервые  он  умиротворенно сиял передо
мной, открыв  для меня свое  сердце, - я  не мог произнести ни слова:  будто
сквозь невидимые поры испарилась вся соя затаенная радость. Какое-то ужасное
подозрение закрадывалось в душу и сковывало меня. Смущенно, почти со стыдом,
я слушал слова благодарности и братское "ты", сливавшееся со звоном бокалов.
Дружески положив мне руку  на плечо, он подвел меня к креслу. Мы сидели друг
против  друга; его рука покоилась в моей. Впервые он предстал передо  мной с
открытым  сердцем. Но  слова  застревали у меня в  горле: невольно мой  взор
обращался к двери, за которой, может быть, стоит  она - и подслушивает. "Она
подслушивает",  - неотступно думал я, -  "она ловит каждое слово, обращенное
ко мне, каждое слово, сказанное мною. Но почему, почему именно сегодня?". И,
когда  он, обволакивая  меня своим согревающим  взглядом,  вдруг  сказал:  -
Сегодня  я расскажу  тебе о своей  юности, - я умоляющим жестом отклонил его
предложение. Испуг мой  был  так очевиден, что он с удивлением  посмотрел на
меня. - Не сегодня, - бормотал я, - не  сегодня... простите. - Мысль, что он
мог выдать себя той, о чьем присутствии я должен был молчать, приводила меня
в ужас.
   Мой учитель взглянул  на меня неуверенно. - Что с тобой? -  спросил он,
слегка огорченный. -  Я  устал..  простите...  я слишком взволнован...  -  я
поднялся,  дрожа  всем телом.  -  Я  думаю, лучше  мне  уйти.  - Невольно  я
посмотрел  мимо  него   на  дверь,  за  которой  подозревал  насторожившееся
любопытство ревнивого соглядатая.
   Он тоже  поднялся.  Тень проскользнула по его  лицу. - Ты в самом  деле
хочешь уйти?... Именно сегодня? Он держал мою руку, отяжелевшую от какого-то
невидимого груза. Вдруг  он резко выпустил ее, и она  упала,  как  камень. -
Жаль,  -  сказал он разочарованно, - мне  так  хотелось побеседовать с тобой
откровенно! Жаль!  - И  глубокий  вздох, как  черная  бабочка,  пронесся  по
комнате.  Я  был  полон  стыда и  непонятного  страха.  Неверными  шагами  я
направился к двери и тихо закрыл ее за собой.
x x x
   С трудом я добрался до своей комнаты и бросился на постель. Но я не мог
уснуть. Никогда  до сих пор я не ощущал в такой степени, что только  тонкий,
непроницаемый  слой отделяет  меня от их мира. И обостренным чутьем  я знал,
что и  внизу  тоже не  спят; не глядя, я  видел, не слушая - слышал,  как он
беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате, в то время как она боязливо
притаилась   где-нибудь  в  столовой  или,  подслушивая,  бродит  безмолвным
призраком.  Но я  чувствовал,  что  глаза  их не смыкались, и их  бессонница
охватила  и  меня,  навевая  ужас;  как  кошмар,  давил  меня  этот  тяжелый
безмолвный дом со своими тенями и мраком.
   Я сбросил  одеяло. Мои руки горели.  Куда я попал? Я подошел вплотную к
тайне,  ее горячее дыхание  уже почти коснулось  моего лица,  - и снова  она
ускользнула; но ее  тень, ее молчаливая, непроницаемая тень с тихим шелестом
блуждала вокруг меня; я  чувствовал ее жуткое присутствие в доме; крадучись,
как  кошка, тихо  ступая на  мягких лапах, всегда  она подстерегала меня, то
приближаясь, то удаляясь, прикасаясь ко мне своей наэлектризованной шерстью,
живая и все же призрачная. И в  темноте  мне все чудился  его обволакивающий
взгляд, мягкий, как  его  протянутая рука, и другой взгляд -  пронзительный,
угрожающий, испуганный взгляд его жены. Какое мне дело до их тайны? Почему я
очутился  с завязанными глазами посреди их  бушующих страстей? Зачем толкали
они меня в свой  непонятный раздор и взвалили на мои плечи эту пылающую ношу
гнева и ненависти?
   Голова моя все  еще горела.  Я вскочил и открыл  окно.  Мирно  покоится
город  под летними облаками. Еще светятся огни в окнах, там сидят люди - кто
в  дружеской беседе, кто  за книгой, кто наслаждаясь  музыкой.  И,  конечно,
спокойным сном спят там, где огонь уже погашен. Над крышами отдыхающих домов
стелилась, как свет луны в серебристом  тумане, мягко опустившаяся тишина  и
кроткий  покой; и одиннадцать ударов башенных  часов  коснулись  слуха  всех
бодрствующих и дремлющих. Только я один тревожно метался, ища выхода из злой
осады  чужих мыслей; лихорадочно стремилась  душа  разгадать этот  волнующий
шорох.
   Но   что  это?  Как  будто  шаги   по   лестнице?  Я  прислушиваюсь.  И
действительно, кто-то  ощупью бродит в темноте, осторожными, нерешительными,
нетвердыми шагами  подымается по  ступенькам. Мне был знаком  этот  жалобный
стон протоптанной лестницы. Они направлялись  ко мне - эти шаги: кроме меня,
никто не жил в этой  мансарде, не считая глухой  старухи, которая  давно уже
спала  и  никого  не  принимала.  Неужели  мой  учитель?  Нет,  это  не  его
торопливая,   нервная   походка:  эти  шаги   нерешительны;   боязливо   они
останавливаются  -  вот опять! - на каждой ступеньке: так  приближается вор,
преступник, но  не друг. Я прислушивался  так напряженно, что у меня  в ушах
зазвенело. Дрожь пробежала по всему телу.  Но вот щелкнул в  замке ключ. Вот
он уже  у дверей, этот страшный гость. Легкое дуновение ветра коснулось моих
голых ног, - значит, входная дверь открылась. Но ключ был только у него  - у
моего учителя. А  если это  он,  то  почему  так нерешительно, будто  чужой?
Неужели  он  беспокоился,  хотел  посмотреть,  что  со  мной?  И  почему  он
неподвижно остановился в передней?... Умолкли приближавшиеся воровские шаги.
Я остолбенел от ужаса. Мне хотелось крикнуть, но голос не повиновался мне. Я
хотел отпереть, но ступни будто прилипли  к полу.  Только тонкая перегородка
отделяла меня от страшного гостя. Но ни один из нас не делал ни шага.
   Но  вот  раздался  удар башенных  часов:  только один  удар  - четверть
двенадцатого. И этот удар привел меня в чувство. Я раскрыл дверь.
   И действительно,  передо  мной  стоял мой  учитель со  свечой  в  руке.
Ветерок,  возникший  от  быстро  распахнувшейся  двери,  заставил вздрогнуть
голубое пламя, и за ним зашаталась, как пьяная, от стены к стене, вырвавшись
из своего  оцепенения, огромная, вздрагивающая тень.  Но и он,  увидев меня,
сделал движение:  он съежился, как человек, который проснулся от  неожиданно
коснувшейся  его  струи  холодного  воздуха и  невольно натягивает  на  себя
одеяло. Он подался назад: свеча, капая, колебалась в его руке.
   Я дрожал, испуганный почти до потери сознания. - Что с вами? - с трудом
пролепетал  я. Он посмотрел на меня, не говоря ни слова: ему  что-то  мешало
говорить.  Наконец,  он  поставил  свечу на комод,  и  тень,  носившаяся  по
комнате,  как  летучая  мышь,  успокоилась.  Он  попытался заговорить:  -  Я
хотел... я хотел... - бормотал он.
   Голос  опять  оборвался.  Он стоял, опустив  глаза, как  пойманный вор.
Невыносимо было это чувство страха и этот столбняк, охвативший нас - меня, в
одной  рубашке, дрожавшего от холода,  и его, ушедшего  в  себя, смущенного,
пристыженного.
   Вдруг он  выпрямился во  весь  рост и подошел ко мне вплотную.  Улыбка,
злая улыбка фавна, сверкавшая где-то  в  глубине глаз  (губы его были крепко
сжаты),  оскаливалась  на  меня, как  незнакомая маска. И, подобно  змеиному
жалу, прорезал ее  язвительный голос:  - Я хотел  сказать  вам...  Оставимте
лучше  это "ты"...  Это... это...  не  годится между учеником  и учителем...
понимаете... надо соблюдать дистанцию... да-с... дистанцию.
   И он смотрел на меня с такой ненавистью, с такой оскорбительной, бьющей
по  щекам  отчужденностью,  что его  рука невольно  сжималась в судороге.  Я
отшатнулся. Обезумел ли он? Был ли он пьян? Он стоял, сжав кулаки, как будто
хотел броситься на меня или ударить меня по лицу.
   Но этот ужас  длился только один  миг:  уже через секунду  убийственный
взгляд погас.  Он  повернулся, пробормотал что-то вроде  извинения и схватил
свечу. Словно черный услужливый дьявол, поднялась придавленная к  земле тень
и заколебалась перед ним, направляясь  к двери. И  он вышел,  прежде  чем  я
успел  собраться  с мыслями  и вымолвить  слово. Дверь  захлопнулась с сухим
стуком, и  лестница  заскрипела, измученно и  тяжело,  под  его равномерными
шагами.
x x x
   Никогда я не забуду этой ночи: холодный  гнев переходил  в беспомощное,
жгучее отчаяние.  Как ракеты,  взрывались пронзительные  мысли.  "За что  он
терзает меня?" - тысячи раз мучительно вставал передо мной вопрос:  "За  что
он  так ненавидит меня - настолько,  чтобы ночью прокрасться по лестнице и с
такой злобой бросить мне в лицо тяжелое оскорбление? Что я ему сделал? Что я
должен  сделать? Как примирить его с  собой,  не ведая,  в  чем моя  вина?".
Пылая,  бросался  я  в  постель,  снова вскакивал  и опять  скрючивался  под
одеялом. Но  ни на минуту  не покидал меня этот призрак - мой учитель, робко
подкрадывающийся  и  смущенный моим присутствием, а за ним, загадочно чужая,
огромная, колеблющаяся на стене тень.
   Проснувшись  утром после тяжелого  забытья,  прежде  всего  я стал себя
уговаривать,  что я видел  дурной  сон.  Но  на  комоде  отчетливо виднелись
круглые желтые пятна от стеариновой свечи. И посреди залитой солнцем комнаты
ужасным воспоминанием стоял исподтишка подкравшийся, призрачный гость.
   Все утро  я  просидел  дома. Мысль  о встрече  с  ним повергала меня  в
уныние.  Я пробовал писать,  читать -  ничего не удавалось.  Мои  нервы, как
взрывчатое вещество, каждую минуту  грозили взорваться в судорожном рыдании,
в вое;  мои пальцы дрожали, как листья на дереве - я  не был  в состоянии их
унять. Колени сгибались, как будто перерезаны их сухожилия. Что  делать? Что
делать?
   Я доводил  себя  до изнеможения неотступным вопросом: что все это могло
означать? Но только не двигаться с  места, не спускаться, не предстать перед
ним,  пока нервы не  окрепнут, пока я не уверен  в себе! Снова я бросился на
постель, голодный, не причесанный, не  умытый,  расстроенный,  и снова мысли
пытались пробиться сквозь  тонкую стенку: где он сидел теперь? что он делал?
бодрствовал ли он, как я? переживал ли такую же пытку?
   Настало время  обеда,  а я все еще бился в  судорогах своего  отчаяния,
когда  послышались, наконец, шаги по лестнице.  Мои нервы забили в набат: но
шаги  были легкие,  беззаботные, перескакивавшие  через  ступеньку. Раздался
стук в дверь. Я вскочил, не открывая.
   - Кто там? - спросил я.
   - Почему вы не идете обедать, - ответил несколько раздосадованный голос
его жены. - Вы больны?
   -  Нет, нет, -  пробормотал я сконфуженно, - я сейчас приду. -  Мне  не
оставалось ничего другого, как поспешно  одеться  и сойти  вниз; но я должен
был держаться за перила лестницы - так у меня подкашивались ноги.
   Я  вошел в  столовую. Перед одним из  двух приборов сидела  жена  моего
учителя и  поздоровалась,  посылая  мне  упрек, что приходится напоминать  о
времени  обеда.  Его  место  оставалось  пустым.  Я  чувствовал,  как  кровь
приливала к голове. Что означало его неожиданное отсутствие?  Неужели  и  он
боялся встречи? Неужели он стеснялся меня, или он не хотел сидеть со мной за
столом? Наконец, я решился спросить, не придет ли профессор.
   Она удивленно посмотрела на  меня: - Разве  вы не знаете, что  он уехал
сегодня утром?
   - Уехал? - пробормотал я, - куда?
   В ее лице тотчас появилось напряжение:
   - Об  этом мой супруг не довел до  моего сведения; вероятно,  в одну из
своих обычных прогулок. - И вдруг, повернувшись ко мне, она  резко спросила:
- Но как же вы об этом не знаете? Ведь еще вчера ночью он подымался к вам. Я
думала, он пошел проститься с вами. Странно, действительно, странно, что  он
и вам ничего об этом не сказал.
   - Мне! - вырвался крик из моих уст. И с  этим криком, к  моему стыду, к
моему позору, вырвалось все, что я пережил за последние часы. Я был уже не в
силах сдерживаться: плач, неистовое судорожное рыдание, бешеный поток слов и
криков,  -  все вылилось в  один вопль  безумного  отчаяния, вырвавшийся  из
стесненной  груди; я выплакал, - да, я сбросил с себя, утопил в истерических
рыданиях  всю подавленную муку.  Я бил кулаками  по  столу, я  бесился,  как
об