была заочная.  Мне  было б лет. Я только
что  поступила   в  музыкальную  школу   Зограф-Плаксиной  (старинный  белый
особнячок  в Мерзляковском пер, на Никитской). В  день,  о  котором я
говорю, было мое первое эстрадное выступление, пьеса в четыре руки (первая в
сборнике  Леберт  и  Штарк),  партнер - Евгения Яковлевна Брюсова, жемчужина
школы  и  моя любовь.  Старшая  ученица и младшая.  Все  музыкальные  искусы
пройденные -  и белый лист. После триумфа (забавного свойства) иду к матери.
Она в публике, с  чужой пожилой дамой. И разговор матери  и дамы о музыке, о
детях, рассказ дамы о своем  сыне  Валерии  (а  у меня сестра  была Валерия,
поэтому запомнилось), "таком  талантливом  и  увлекающемся", пишущем стихи и
имеющем недоразумения с полицией. (Очевидно, студенческая история 98-99 гг.?
Был ли в  это  время Брюсов студентом, и какие это  были  недоразумения - не
знаю, рассказываю,  как запомнилось) Помню, мать соболезновала (стихам?  ибо
напасть  не  меньшая,  чем  недоразумения  с  полицией).  Что-то  о  горячей
молодежи.  Мать  соболезновала,  другая мать жаловалась и хвалила: -  "Такой
талантливый  и  увлекающийся".- "Потому  и увлекающийся,  что  талантливый".
Беседа длилась. (Был антракт.) Обе матери жаловались и хвалили. Я слушала
   Полиция - зачем заниматься политикой - потому и увлекающийся.
   Так я впервые встретилась с звуком этого имени.

III
   ПИСЬМО

   Первая заочная встреча -  6-ти лет,  первая очная  - 16-ти.  Я покупала
книги  у Вольфа, на Кузнецком, - ростановского "Chanteslair'a,*" которого не
оказалось. Неполученная  книга, за которой  шел,  это в  16  лет то  же, что
неполученное,  до  востребования, письмо: ждал  - и  нету, нес бы - пустота.
Стою, уже ища замены, но Ростан - в 1 б лет? нет, и сейчас в иные часы жизни
- незаменим,  стою уже не ища замены, как вдруг, за левым плечом, где ангелу
быть полагается, - отрывистый лай, никогда не слышанный, тотчас же узнанный:
   -  "Lettres  de  Femmes**"-  Прево.  "Fleurs  du mal***" -  Бодлера,  и

   Подымаю глаза, удар в сердце: Брюсов!
   Стою,  уже  найдя замену, перебираю  книги, сердце в  горле,  за  такие
минуты - и  сейчас! -  жизнь отдам. И Брюсов, настойчивым методическим лаем,
откусывая и отбрасывая слова: "Хотя я и не поклонник Ростана".


   Сердце  в  горле -  и дважды. Сам  Брюсов!  Брюсов Черной мессы, Брюсов
Ренаты,  Брюсов  Антония!  - И - не поклонник  Ростана:  Ростана -L'Aiglon*,
Ростана  -  Мелизанды,  Ростана  -  Романтизма!  ________________________  *
Орленка (фр.).

   Пока дочувствовывала последнее  слово,  дочувствовать  которого нельзя,
ибо оно - душа, Брюсов, сухо щелкнув  дверью, вышел. Вышла и я - не вслед, а
навстречу: домой, писать ему письмо. ___________________________

   Дорогой Валерий Яковлевич, (Восстанавливаю по памяти.)

   Сегодня,  в Магазине Вольфа,  Вы,  заказывая приказчику  Chanteclair'а,
добавили: "хотя я и  не  поклонник Ростана". И не раз  утверждали, а дважды.
Три вопроса:
   Как  могли  Вы,  поэт, объявлять о  своей  нелюбви  к  другому поэту  -
приказчику?
   Второе:   как   можете  Вы,   написавший  Ренату,  не  любить  Ростана,
написавшего Мелизанду?
   Третье: - и как смогли предпочесть Ростану - Марселя Прево?
   Не  подошла  тогда же, в магазине,  из страха, что Вы  примете  это  за
честолюбивое желание "поговорить  с Брюсовым". На  письмо  же Вы  вольны  не
ответить. Марина Цветаева.

   Адреса - чтобы не облегчать ответа - не приложила.  (Я была тогда  в VI
кл. гимназии,  моя первая  книга вышла лишь год спустя, Брюсов меня не знал,
но имя моего отца знал достоверно и, при желании, ответить мог).
   Дня через два,  не ошибаюсь - на  адрес Румянцевского Музея, директором
которого состоял мой отец (жили мы в своем доме, в Трехпрудном)  - закрытка.
Не открытка - недостаточно внимательно, не письмо - внимательно слишком, Die
goldene Mitte*, выход из положения -  закрытка. (Брюсовское "не  передать".)
______________________ * Золотая середина (нем.).

   Вскрываю: "Милостивая Государыня, г-жа Цветаева",
   (NB!  Я  ему - дорогой Валерий  Яковлевич, и был он меня старше лет  на
двадцать!)

   Вступления не  помню.  Ответа на  поэта и  приказчика просто  не  было.
Марсель Прево испарился. О Ростане же дословно следующее:
   "Ростан прогрессивен в  продвижении от XIX в.  к XX в. и регрессивен от
XX в. к нашим дням" (дело было в 1910 г.). "Ростана же я  не полюбил, потому
что мне не случилось его полюбить. Ибо любовь - случайность" (подчеркнуто).
   Еще несколько слов,  указывающих на желание  не то  встретиться, не  то
дальнейшей переписки, но неявно, иначе бы запомнила. И - подпись.
   На это письмо я, естественно (ибо страстно хотелось!), не ответила.
   Ибо любовь - случайность. __________________________

   Письмо это живо, хранится с  моими прочими бумагами у друзей, в Москве.
Первое письмо осталось последним.

IV ДВА СТИШКА

   Первая моя  книга "Вечерний  альбом"  вышла, когда  мне было  17 лет, -
стихи  15-ти,  16-ти и  17-ти  лет.  Издала я  ее  по  причинам,  литературе
посторонним,  поэзии  же родственным, - взамен письма к человеку,  с которым
была  лишена  возможности  сноситься  иначе. Литератором я так  никогда и не
сделалась, начало было знаменательно.
   Книгу  издать  в  то  время   было  просто:  собрать  стихи,  снести  в
типографию,  выбрать  внешность, заплатить по счету, - все. Так я и сделала,
никому не сказав, гимназисткой VII кл. По окончании печатания свезла все 500
книжек на склад, в богом забытый магазин Спиридонова и Михайлова (почему?) и
успокоилась. Ни  одного экземпляра на отзыв мною отослано не было, я даже не
знала,  что  так  делают, а  знала  бы  -  не сделала бы:  напрашиваться  на
рецензию! Книги моей, кроме как у Спиридонова и Михайлова, нигде нельзя было
достать, отзывы,  тем  не  менее, появились -  и  благожелательные:  большая
статья  Макса  Волошина,  положившая  начало  нашей дружбы, статья  Марьетты
Шагинян (говорю  о, для  себя, ценных) и, наконец,  заметка Брюсова. Вот что
мне из нее запало:
   "Стихи г-жи Цветаевой обладают какой-то жуткой  интимностью, от которой
временами  становится  неловко,  точно  нечаянно  заглянул  в   окно   чужой
квартиры..." (Я, мысленно: дома, а не квартиры!)
   Середину,  о  полном овладении формой, об отсутствии влиянии,  о редкой
для начинающего самобытности тем и явления их - как незапомнившуюся в словах
- опускаю. И, в конце: "Не скроем, однако, что бывают чувства более острые и
мысли более нужные, чем: Нет! ненавистна мне надменность фарисея!
   Но, когда мы узнаем, что автору всего  семнадцать лет, у нас опускаются
руки"...
   Для   Брюсова  такой   подход   был  необычаен.  С  отзывом,  повторяю,
поздравляли. Я же, из всех приятностей запомнив, естественно,  неприятность,
отшучивалась: "Мысли более нужные и чувства более острые? Погоди же!"
   Через год  вышла моя  вторая книга  "Волшебный фонарь"  (1912 г.  затем
перерыв по 1922 г, писала, но не печатала) - и в ней стишок -

В.Я БРЮСОВУ

   Улыбнись  в мое "окно", Иль  к шутам меня причисли, - Не  изменишь, все
равно! "Острых чувств" и "нужных  мыслей"  Мне от Бога не дано.  Нужно петь,
что все темно,  Что над миром сны нависли... -  Так теперь  заведено -  Этих
чувств  и этих  мыслей Мне от Бога  не  дано!*  _________________________  *
"Волшебный фонарь", с 111 (примеч. М. Цветаевой).

   Словом, войска  перешли  границу.  Такого-то числа,  такого-то  года я,
никто, открывала военные действия против - Брюсова.
   Стишок не из блестящих, но дело не в нем, а в отклике на него Брюсова.
   "Вторая  книга  г-жи  Цветаевой  "Волшебный  фонарь", к  сожалению,  не
оправдала  наших  надежд.  Чрезмерная,  губительная  легкость стиха..." (ряд
неприятностей, которых  я не  помню, и,  в конце:) "Чего  же, впрочем, можно
ждать от  поэта, который сам признается, что острых чувств  и нужных  мыслей
ему от Бога не дано".
   Слова из его первого отзыва, взятые мною в кавычки, как его слова, были
явлены без  кавычек.  Я  получалась -  дурой.  (Валерий  Брюсов  "Далекие  и
близкие", книга критических статей.)
   Рипост был мгновенный.  Почти вслед  за  "Волшебным фонарем"  мною  был
выпущен маленький сборник из двух первых книг, так и  называвшийся "Из  двух
книг", и в этом сборнике, черным по белому:

В.Я. БРЮСОВУ

   Я  забыла,  что  сердце в Вас  - только ночник, Не звезда! Я  забыла об
этом! Что поэзия  ваша из книг  И из зависти  - критика.  Ранний  старик, Вы
опять мне на миг Показались великим поэтом. ______________________

   Любопытно, что этот стих возник у меня не после рецензии, а после сна о
нем, с Ренатой, волшебного, которого он никогда не узнал. Упор стихотворения
- конец его, и я  бы на  месте Брюсова ничего, кроме двух последних слов, не
вычитала. Но Брюсов был плохой читатель (душ). ______________________

   Отзыва,  на сей раз, в печати не последовало, но "в горах"  (его крутой
души) "отзыв" длился - всю жизнь. ________________________

   Не обольщаюсь.  Брюсов в опыте  моих  чувств, точнее: в  молодом  опыте
вражды значил для меня  несравненно больше, чем я - в его  утомленном опыте.
Во-первых,  он для меня был Брюсов (твердая величина), меня не любящий, я же
для  него  -  X, его не любящий и  значущий  только потому и тем, что его не
любящий. Я не любила Брюсова, он не любил кого-то из  молодых поэтов, да еще
женщину, которых, вообще, презирал. Этого у меня к нему не было - презрения,
ни  тогда, на вершине  его  славы,  ни спустя, под обломками ее. Знаю это по
волнению,  с   которым  сейчас  пишу  эти  строки,  непогрешимому  волнению,
сообщаемому  нам только  величием. Дерзала -  да, дерзила  - да, презирала -
нет. И, может быть, и дерзала-то  и дерзила только потому,  что не умела (не
хотела?) иначе выявить своего,  сильнейшего  во мне, чувства  ранга. Словом,
если перенести нашу встречу в  стены школы, дерзила директору, ректору, а не
классному наставнику. В  моем дерзании было  благоговение, в его задетости -
раздражение. Значительность же вражды а прямой зависимости от значительности
объекта.  Посему в этом романе  нелюбви в выигрыше (ибо единственный выигрыш
всякого нашего чувства - собственный максимум его) - в выигрыше была я.


V "СЕМЬЯ ПОЭТОВ"

   Той же  зимой 1911  г-1912 г,  между одним моим  рифмованным выпадом  и
другим,  меня  куда-то  пригласили  читать  -  кажется,  в  "О-во  Свободной
Эстетики".  (Должны  были читать все  молодые  поэты Москвы). Помню какую-то
зеленую  комнату, но не главную,  а ту, в которой ждут выхода. Черная густая
мужская  группа поэтов и, головой превышая, действительно оглавляя - Брюсов.
Вхожу и останавливаюсь, выжидая чьего-нибудь  первого шага.  Он  был  сделан
тотчас же - Брюсовым.
   -  А это - поэтесса  Марина Цветаева.  Но так как "все  друзья  в семье
поэтов", то можно (поворот ко мне) без рукопожатий.
   (Не  предвосхищенное   ли  советское  "рукопожатия  отменяются",  но  у
советских - из-за чесотки, а у Брюсова из-за чего?)
   Нацелившись на из всей группы единственного мне знакомого - Рубановича,
подхожу и здороваюсь за  руку, затем  с  ближайшим его соседом:. "Цветаева",
затем  с соседом соседа, затем с соседом соседа соседа, и  так  на круговую,
пока не перездоровалась  со всеми - всеми, кроме Брюсова. Это - человек было
около  двадцати  -  все-таки  заняло  известное  время,  тем  более  что  я,
природно-быстрая, превратила проформу в чувство, обычай - в обряд. В комнате
"царило   молчание".   Я  представлялась:  "Цветаева".  Брюсов  ждал.  Пожав
двадцатую  руку,  я скромно вышла из круга и стала в сторонке, невинно, чуть
не по - институтски. И, одновременно, отрывистый, всей пастью, лай Брюсова:
   - А теперь, господа, можно и начинать? __________________________

   Чего хотел Брюсов  своей "семьей поэтов"?  Настолько-де друзья,  что  и
здороваться на стоит? Избавить меня от двадцати чужих рук в одной моей? Себя
-   от  пяти  минут  бездействия?  Щадил  ли  предполагаемую   застенчивость
начинающего?
   Может быть,  одно из перечисленных, может  быть,  все  вместе, а вернее
всего  подсознательное   нежелание   близкого,   человеческого  (и,  посему,
обязывающего), через ладонь, знакомства. Отскок волка при виде чужой породы.
Чутье на чужесть. Инстинкт.
   Так  это  и пошло с тех пор, обмен кивками.  С каждым разом становилось
все позднее  и позднее для руки. Согласитесь, что проздоровавшись десять лет
подряд всухую, неловко как-то, неприлично как-то, вдруг  ни с того ни с сего
- за руку.
   Так я и не узнала, какая у Брюсова ладонь

   VI ПРЕМИРОВАННЫЙ ЩЕНОК " Il faut hacun donner son joujou" E. Rostand*

   * "Каждому нужно дать его игрушку". Э Ростан (фр.)

   Был  сочельник 1911 г. - московский, метельный,  со звездами в глазах и
на глазах. Утром того дня я узнала от Сергея Яковлевича Эфрона,  за которого
вскоре вышла  замуж, что Брюсовым  объявлен конкурс на следующие две  строки
Пушкина: Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах
   - Вот бы Вам  взять приз  - забавно! Представляю себе умиление Брюсова!
Допустим, что Брюсов - Сальери, знаете, кто его Моцарт?
   - Бальмонт?
   - Пушкин!
   Приз,  данный  мне  Брюсовым за стихи,  представленные в последний  час
последнего  дня (предельный срок был Сочельник) - идея была соблазнительной!
Но - стих на тему!* Стих - по заказу! Стих - по мановению  Брюсова! И второй
камень преткновения,  острейший, - я совсем не знала, кто  Эдмонда,  мужчина
или  женщина, друг или подруга. Если  родительный  падеж:  кого-чего?  -  то
Эдмонд выходил  мужчиной, и Дженни  его  не  покинет,  если же  именительный
падеж:  кто-что? - то  Эдмонда -  женщина  и не покинет свою подругу Дженни.
Камень устранился легко. Кто-то, рассмеявшись и не поверив моему невежеству,
раскрыл  мне Пушкина  на  "Пире во время чумы"  и удостоверил мужественность
Эдмонда.  Но  время было упущено над  Москвой, в звездах  и хлопьях, оползал
Сочельник.   _______________________  *  Теперь  думаю  иначе.  (примеч.  М.
Цветаевой)

   К темноте,  перед  самым зажжением  елок, я стояла  на  углу  Арбатской
площади  и передавала седому посыльному в  красной шапке  конверт, в котором
еще конверт, в котором  еще конверт. На внешнем был адрес Брюсова, на втором
(со стихами)  девиз  (конкурс  был  тайный, с  обнаружением  автора  лишь по
присуждении  приза), на  третьем -  тот же девиз; с пометкой:  имя и  адрес.
Нечто  вроде  моря  -  окияна,  острова  Буяна  и  Кащеевой  смерти в  яйце.
"Письмецо" я Брюсову посылала на дом, на Цветной бульвар, и  виде подарка на
елку.
   Каков же был девиз? Из Ростана, конечно:

   Il faut chacun donner son joujou* E. Rostand ________________________ *
NB! Брюсову, напр, конкурс (примеч. М. Цветаевой).

   Каков же был стих? Не на тему, конечно, стих, написанный  вовсе  не  на
Эдмонда,  за  полгода  до, своему  Эдмонду, стих  не  только не  на тему,  а
обратный ей и, обратностью своей, подошедший.
   Вот он: "Но Эдмонда не покинет
   Дженни даже в небесах"

   Воспоминанье слишком давит плечи, Я о земном  заплачу и в раю, Я старых
слов при нашей новой встрече
   Не  утаю*. Где сонмы ангелов летают стройно, Где арфы, лилии  и детский
хор, Где  все - покой, я буду беспокойно Ловить твой взор. Виденья райские с
усмешкой провожая, Одна в кругу невинно-строгих дев,  Я буду петь, земная и,
чужая,
   Земной напев!
   Воспоминанье слишком давит плечи,
   Настанет миг - я слез не утаю...
   Ни здесь, ни там - нигде не надо встречи,
   И не для встреч  проснемся мы в раю! _________________________ *  Лучше
бы: не повторю (примеч. М. Цветаевой).

   Стих  этот  я взяла из  уже  набиравшегося  тогда  "Волшебного фонаря",
вышедшего  раньше  выдачи,  но  уже  после  присуждения премий.  ("Волшебный
фонарь", с. 75.)
   С месяц  спустя  - я только что  вышла замуж - как-то заходим с мужем к
издателю Кожебаткину.
   - Поздравляю Вас, Марина Ивановна!
   Я, думая о замужестве:
   - Спасибо.
   - Вы взяли  первый приз, не Брюсов, узнав, что  это вы,  решил  вам, за
молодостью, присудить первый из двух вторых.
   Я рассмеялась.
   Постучать  призы  нужно было  в "О-ве Свободной  Эстетики". Подробности
стерлись. Помню только, что когда Брюсов объявил: "Первого не получил никто,
первый же из двух вторых - г-жа Цветаева", - по залу прошло недоумение, а по
моему  лицу  усмешка.  Затем  читались, кажется  Брюсовым  же, стихи,  после
"премированных" (Ходасевич,  Рафалович, я) - "удостоившиеся  одобрения",  не
помню  чьи. Выдача самих призов  производилась не  на эстраде, а  у входного
столика, за которым что-то вписывала и выписывала милая, застенчивая, всегда
все  по  возможности  сглаживавшая  и так  выигрывавшая  на фоне  брюсовской
жестокости -жена его, Жанна Матвеевна.
   Приз  -  именной золотой  жетон  с  черным  Пегасом  -  непосредственно
Брюсовым  -  из  руки в  руку  - вручен.  Хотя  не в  рукопожатии,  но  руки
встретились! И я, продевая его сквозь цепочку браслета, громко и весело:
   - Значит, я теперь - премированный щенок?
   Ответный смех залы и  - добрая - внезапная  - волчья - улыбка  Брюсова.
"Улыбка" - условность, просто внезапное обнаружение и  такое же исчезновение
зубов. Не улыбка? Улыбка! Только не наша, волчья. (Оскал, осклаб, ощер.)
   Тут я впервые догадалась, что Брюсов - волк. ________________________

   Если не  ошибаюсь, в  тот же  вечер  я  в  первый  (и единственный) раз
увидела   поэтессу   Львову.   Невысокого    роста,   в   синем,   скромном,
черно-глазо-брово-головая,  яркий румянец, очень  курсистка,  очень девушка.
Встречный,  к брюсовскому  наклону, подъем.  Совершенное  видиние мужчины  и
женщины:  к  запрокинутости гордости  им  -  снисхождение гордости  собой. С
трудом сдерживаемая кругом осчастливленность.
   Он - охаживал. _______________________

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

РЕВОЛЮЦИЯ 1
   ЛИТО

   Премированным  щенком заканчивается мой  юношеский эпизод с Брюсовым. С
1912 I по 1920 г. мы - я жила вне литературной жизни - не встречались.
   Был  1919 г. - самый чумный, самый  черный, самый смертный из всех  тех
годов  Москвы. Не  помню кто, кажется Ходасевич, надоумил меня  снести книгу
стихов в Лито*. "Лито ничего  не печатает, но все покупает". Я: "Чудесно". -
"Отделом заведует Брюсов". Я:  "Чудесно,  но менее. Он  меня  не выносит". -
"Вас, но  не ваши стихи.  Ручаюсь,  что купит. Все-таки -  пять дней хлеба".
______________________________ *Литературный отдел (примеч. М. Цветаевой).

   Переписала "Юношеские стихи" (1913 г.-1916 г., до сих пор неизданные) и
"Версты" I (изданы в 1922 г. Госиздатом) и, взяв в правую - пятилетнюю тогда
ручку  своей дочери Али, в  левую  -  рукопись, пошла пытать счастья в Лито.
Никитская, кажется?  Брюсова не было, был кто-то,  кому я рукописи  вручила.
Вручила и кануло - и стихи и я.
   Прошло около года.  Я жила, стихи лежали. Вспоминала о них с неизменной
неприязнью, как о вещи одолженной,  вовремя не  спрошенной и потому уже - не
моей. Все же как-то собралась.  Прихожу в Лито: пустота: Буданцев. "Я пришла
узнать про две книги стихов,  сданных  около году назад". Легкое смущение, и
я, выручая: "Я  бы очень хотела получить  обратно рукописи,  -  ведь ничего,
очевидно, не вышло?"  Буданцев,  радостно: "Не вышло, не вышло, между нами -
Валерий  Яковлевич очень против  вас".  -  "Здесь  и  малого достаточно.  Но
рукописи - живы?" - "Живы, живы, сейчас верну". - "Чудесно. Это  больше, чем
в наши дни может требовать поэт".
   Итак,  домой  с рукописями.  Дома раскрываю, листаю, и  -  о  сюрприз -
второй в жизни автограф Брюсова! В целых три строчки отзыв - его рукой!
   "Стихи  М. Цветаевой,  как ненапечатанные своевременно и  не отражающие
соответственной современности, бесполезны". Нет, еще что-то было, запомнила,
как всегда, высшую ноту - конец. Зрительное же впечатление именно трех строк
брюсовского сжатого,  скупого,  озабоченного  почерка. Что могло быть  в тех
полуто