ра?  Не  знаю,  но  хуже не  было.  Отзыв сей, вместе  с прочими моими
бумагами,  хранится  у  друзей,  в Москве.  Развитием  римской  формулировки
Брюсова   -  российски-  пространная   (на  сей  раз  машинная)  отпись  его
поклонника, последователя  и ревнителя - С. Боброва. "До тошноты размазанные
разглагольствования по поводу собственной смерти". Это о "Юношеских стихах",
о  "Верстах"  же  помню  всего  одно  слово,  да  и то  не  точно,  вижу его
написанным, но прочесть  не  могу, вроде  "гносеологические", но  означающие
что-то,  касающееся   ритмики.  "Стихи   написаны  тяжелым,  неудобоваримым,
"гносеологическим ямбом"... Брюсов дал тему, Бобров провариировал, в итоге -
рукописи на руках.
   Госиздат в  1922  г., в лице цензора коммуниста Мещерякова, оказался  и
сговорчивее и великодушнее.

   (Написав слово "цензор", вдруг осознала, до  чего само римское звучание
соответствовало  Брюсову!  Цензор, ментор,  диктатор,  директор,  цербер...)
______________________

   Потом  Буданцев,  при  встрече,  горячо  и  трогательно  просил  отзывы
вернуть:
   - Вам не полагалось их читать, это мой недосмотр, с меня взыщут!
   -  Помилуйте, да ведь это мой titre de noblesse*, тютчевский  патент на
благородство,     почетный     билет     всюду,     где     чтят     поэзию!
_____________________________ * Принцип чести (фр.).

   - Перепишите и верните подлинники!
   - Как? Я - отдать автограф Брюсова? Автограф автора "Огненного Ангела"?
(Пауза.) Отдать, когда  можно - продать? Уеду за границу и там продам, так и
передайте Брюсову!
   - А отзыв Боброва? Ну, хоть Боброва верните!
   - А Боброва  за  компанию. Три  строки Брюсова -  столько-то, в придачу
четыре страницы Боброва. Так и передайте Боброву.
   Отшучивалась и оставалась непреклонной.

II ВЕЧЕР В КОНСЕРВАТОРИИ

   (Запись моей, тогда семилетней, дочери Али)* * Запись, не измененная ни
в одном знаке (примеч. М.Цветаевой).

   Никитская, 8.

   Вечер в Б. Зале Консерватории

   Темная  ночь. Идем по  Никитской в Большой Зал Консерватории. Там будет
читать  Марина и еще  много поэтов.  Наконец, пришли. Долго  бродим  и  ищем
поэтика  В.  Г.  Шершеневича.  Наконец,  маме  попадается знакомый,  который
приводит нас в маленькую комнатку, где уже сидели все, кто будет читать. Там
сидел старик Брюсов с каменным лицом (после  вечера я спала под его пальто).
Я  просила Марину поиграть на рояле, но она  не решается. Скоро  после того,
как мы вошли,  я начала говорить стихи мамы к Брюсову, но она удержала меня.
К маме подошел  какой-то человек с завитыми волосами и в  синей  рубахе. Вид
был  наглеца. Он сказал: "Мне  передали, что вы собираетесь  выйти замуж". -
"Передайте  тем,  кто так  хорошо  осведомлен,  что я  сплю  и во  сне  вижу
увидеться с Сережей, Алиным папой"*. Тот  отошел.  Скоро стал звонить первый
звонок. К  маме подошел Буданцев и пошел с ней на  эстраду.  Я  пошла с ней.
Эстрада похожа на сцену. Там стоит ряд стульев. Там  сидели Марина,  я и еще
много народу. Первый раз  вышел Брюсов.  Он прочел вступительное слово, но я
там  ничего  не  слушала,  потому  что  не  понимала. Затем  вышел имажинист
Шершеневич. Он  читал  про  голову, на  голове  стоит ботанический  сад,  на
ботаническом саду стоит цирковой  купол, а на нем  сижу  я и смотрю  в чрево
женщины как  в чашу. Бедные  машины,  они похожи на  стадо гусей, то есть на
трехугольник. Весна, весна, ей радуются автомобили. И все вроде этого. Потом
стал  читать стихи Брюсов. После него вышла маленькая женщина  с  дуговатыми
зубами. Она была в рваной фуфайке,  с кротким лицом. У нее точно  не было ни
крыльев, ни шерсти, ни даже шкуры. Она держала в руках свое  тощее тело и не
может  ни приручить  его к себе, ни  расстаться с ним. Наконец вызвали маму.
Она посадила меня на свое место, а сама пошла к читальному  столу. Глядя  на
нее, все засмеялись. (Наверное оттого, что она была с  сумкой**.) Она читала
стихи  про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она
стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающего, как ястреб или
сова на  беззащитную  птицу.  Какой-то  имажинист  сказал: "Посмотри-ка.  На
верхних ложах сидят  "одинокие".  Они держатся  стаей". Она читала  не очень
громко. Один  мужчина даже  встал и подошел ближе  к эстраде. Стенька Разин,
три стиха о том, как он любил персианочку.  Потом его сон, как она пришла  к
нему  за  башмачком, который уронила на корабле. Потом она,  когда  кончила,
поклонилась***, чего никто не делал. Ей рукоплескали коротко, но все. Марина
села  опять  на свое  место,  посадив  меня на колени. После нее стал читать
драму какой-то  молодой  черный  человек, который сидел  бок о  бок  с нами.
Начало: под потолком в цирке на тоненькой  веревочке висит танцовщица, а под
ней на арене стоит горбач и хвалит ее.  "Аля!  Уйдем отсюда! Это будет долго
длиться".  - "Нет, Марина, посмотрим, как будет". Марина просила и я наконец
согласилась. Мы вышли и прошли в потайную комнату. Там не было никого, кроме
какой-то женщины,  которая  недавно  приехала из  деревни.  Я  с  совершенно
осоловелым видом  села на стул,  и мама предложила мне лечь,  пока никто  не
пришел.  Я  согласилась  с  удовольствием.   Я  легла.  Деревенская  женщина
предложила меня покрыть, и Марина накрыла чьим-то пальто. Вскоре после того,
как  я легла,  ввалилась  вся толпа  поэтов. В  комнатке было  только четыре
стула. Люди садились  на столы, на подоконники, а  я, хоть и слыхала смутно,
что  они  садились  даже  на  рояль,  только  протягивала ноги.  Около самой
распертой ручки примостились  мама с тощей поэтессой. "Она спит". - "Нет,  у
ней глаза открыты".  -  "Аля,  ты  спишь?" - "Ннет".  Белые точки,  головки,
лошадки, мужики, дети, дома, снег... Круглый сад с серыми грядками.  Решетка
черная.  Серый  цирковой купол с  крестом. А под ботаническим  садом красная
трехугольная  чаша.  Это  мне  приснились  стихи  сумасшедшего  Шершеневича.
Очнувшись,  сбрасываю с себя одеяло  из пальто на волчьем меху. Мама  совсем
задушена моими ногами. Поэты ходят,  сидят на  полу. Я села на  диване. Мама
обрадовалась, что я могу дать место другим. У стола стоят два человека. Один
в летнем коротком пальто, другой в  зимней  дохе.  Вдруг короткий понесся  к
двери,  откуда вошел  худой  человек с длинными  ушами****.  "Сережа,  милый
дорогой Сережа, откуда ты?" - "Я восемь дней ничего не ел". - "А где ты был,
наш Сереженька?" - "Мне дали пол-яблока там. Даже  воскресенья не празднуют.
Ни кусочка хлеба там не было. Едва-едва вырвался. Холодно. Восемь дней белья
не  снимал.  Ох,  есть  хочется!" -  "Бедный,  а  как  же  ты  вырвался?"  -
"Выхлопотали". - Все обступили и стали расспрашивать. Скоро мама получила 10
советских  и  мы  стали  собираться в поход. Я стала искать  свои варежки  и
капор. Наконец мы снарядились и пошли. Мы вышли каким-то  извилистым  черным
ходом  в  темный  двор  Большой Консерватории. Мы вышли. По  всей  Никитской
стоят***** фонари. Горит  примус  где-то  в окне. Лает собака.  Я  все время
падаю,  и  мы идем  разговариваем о Брюсове. Освещены  витрины  с куклами, с
книгами******  Я  сказала:  "Брюсов  -  камень. Он похож  на  дедушку  Лорда
Фаунтельроя. Его может полюбить только такое существо, как Фаунтелърой. Если
бы его повели  на  суд, он  бы  ложь говорил как правду, а правду как ложь".
_____________________________ * Муж с декабря 1917г. был в армии (примеч. М.
Цветаевой). ** Офицерской походкой (примеч. М. Цветаевой). *** Подчеркнуто в
подлиннике   (примеч.  М.   Цветаевой).  ****  Сергей   Есенин  (примеч.  М.
Цветаевой). ***** Но не  горят (примеч. М. Цветаевой).  ****** По ночам - от
воров - комиссионных магазинов (примеч. М. Цветаевой).

   _________________________

   Москва, начало декабря 1920 г.
   Несколько дней спустя, читая "Джунгли".
   - Марина! Вы знаете - кто Шер-Хан? - Брюсов!  - Тоже хромой и одинокий,
и у него  там тоже Адалис. (Приводит:) "А  старый  Шер-Хан  ходил  и открыто
принимал  лесть"... Я  так в этом  узнала Брюсова! А  Адалис -  приблуда, из
молодых волков. _______________________

   Восполню  пробелы. Войдя со мной в комнату и сразу, по моему  описанию,
распознав  Брюсова, Аля  уже жила  исключительно  им.  Так,  все предложения
поиграть  на рояле  - исключительно для него, продержать  в страхе: а что  -
заиграю? Брюсов усиленно не  глядел, явно насторожась, чуя, что неспроста, и
не  зная,  во  что  разыграется  (telle  mere,telle  fille*).  В случае чего
положение выходило нелепейшее: с семилетними (а выглядела она, по советскому
худосочию,   пятилетней)  не  связываются.   (Убеждена,  что  считался  и  с
двухлетними!) _______________________ * Какова мать, такова дочь (фр.).

   Примечание  второе.  Декламация моих стихов  к Брюсову  - Брюсову же  -
экспромт,  от которого я  похолодела.  Чувство, что  в  комнате  сразу стало
тесно,  - не  комната,  а клетка, и  не только волк в ней - я  с ним! Точное
чувство совместной запертости с волком, с той же, первых секунд, неловкостью
и  зверя и человека. Но было и другое. Здесь, в этой спертости,  почти лоб в
лоб,  при  стольких  свидетелях! услышать от семилетнего, с такими чудесными
глазами! ребенка  - браваду его,  так еще недавно  семнадцатилетней, матери.
Ушами  услышать!  Воушию! Был бы  Брюсов  глубок, будь у него  чувства более
острые, чем: Брюсов! (нужных  мыслей у него  было вдоволь)  -  перешагни  он
через себя, он бы оценил эту неповторяемость явлений...

   Я  забыла, что  сердце в  Вас -  только ночник, Не  звезда! Я забыла об
этом! Что поэзия Ваша - из книг...

   Остановилась на первой, остановилась на третьей строке. Но была, в этом
вызове, кроме мести за меня, унаследованная от меня и тотчас мною узнанная -
влюбленность вражды. И, если стих внезапно не окончился поцелуем - то только
из   застенчивости.   (Такой   породы   в  ласке   робки,   не   в   ударе.)
_________________________

   Что  думал?  Невоспитанная девочка? Нет, воспитанная. Подученная  мною?
Явно - нет, он же видел чистоту моего испуга. Не понравиться - внешне - тоже
не  могла  (Вячеслав  Иванов:  "Раскрывает  сердце и  входит").  Думаю,  что
единственное, что  он думал: "Скорей бы!"  И - о ужас! -  он на эстраду, она
(со мной) - за ним! Сидим чуть ли не рядом. Что еще ждет? Какой "экспромт"?
   К  его чести скажу, что  волчьей  шубы своей с нее, спящей, он не снял,
хотя спешил.  Покашливал  и покашливал.  Во оправдание  же  свое скажу,  что
именно  его  шубы не выбирала. Просто - меховая! Хорошо под мехом' Аля может
сказать: "Я спала под шкурой врага".

   О руке же, не снявшей:

   Если умру я, и спросят меня: "В чем твое доброе дело?" Молвлю я: "Мысль
моя майского дня Бабочке зла не хотела". (Бальмонт)

III ВЕЧЕР ПОЭТЕСС

   Не очень много шили там И не в шитье была там сила...

   Летом  1920  г.,  как-то  поздно  вечером  ко мне  неожиданно  вошла...
вошел... женский голос в огромной шляпе. (Света не было, лица тоже не было.)
   Привыкшая к неожиданным посещениям -  входная  дверь  не  запиралась  -
привыкшая  ко  всему на свете  и  выработавшая  за советские  годы  привычку
никогда не начинать первой, я, вполоборота, ждала.
   "Вы Марина Цветаева?" - "Да". - "Вы так и живете без  света?" - "Да". -
"Почему же вы не велите починить?" - "Не умею". - "Чинить или велеть?" - "Ни
того,  ни другого".  -  "Что  же вы делаете по  ночам?" -  "Жду".  -  "Когда
зажжется?"  -  "Когда  большевики  уйдут".  -  "Они  не  уйдут  никогда".  -
"Никогда".
   В комнате легкий взрыв двойного смеха. Голос в речи был протяжен, почти
что пенье. Смех явствовал ум.
   "А я Адалис. Вы  обо мне не слыхали?" - "Нет".  - "Вся Москва знает". -
"Я всей Москвы не знаю". - "Адалис, с которой - которая... Мне посвящены все
последние стихи Валерия Яковлевича. Вы ведь очень его  не любите?" - "Как он
меня". -  "Он  вас не  выносит".  - "Это  мне  нравится"  -  "И мне.  Я  вам
бесконечно благодарна за то, что вы ему никогда не нравились". - "Никогда".
   Новый смех. Волна обоюдной приязни растет.
   "Я пришла спросить вас,  будете ли  вы  читать на  вечере  поэтесс".  -
"Нет". "Я так и знала  и сразу сказала  В. Я. Ну, а со мной одной будете?" -
"С вами одной, да" - "Почему?  Вы ведь моих стихов не знаете". -  "Вы умны и
остры  и  не  можете писать  плохих  стихов. Еще  меньше -  читать".  (Голос
вкрадчиво:)  -  "Со  мной  и  с Радловой?"  -  "Коммунистка?" -"Ну,  женский
коммунизм..." -  "Согласна, что мужской монархизм - лучше. (Пауза.) Донской.
Но, шутки в сторону,  партийная или  нет?"  - "Нет, да нет  же!" - "И  вечер
совершенно вне?" - "Совершенно вне" - "Вы, Радлова и я". - "Вы, Радлова и я"
- "Платить будут?" - "Вам заплатят". - "О, не скажите! Меня любят, но мне не
платят" - "Брюсов вас не  любит и  вам заплатит". - "Хорошо, что Брюсов меня
не любит!"  - "Повторяю,  не  выносит.  Знаете, что он сказал,  получив ваши
рукописи? "Я высоко ценю ее, как поэта, но как женщину я ее не выношу, и она
у меня никогда  не пройдет!" - "Но ведь стихи предлагал поэт, а не женщина!"
-  "Знаю, говорила - говорили  - непереубедим. Что у  вас, собственно, с ним
было?"
   Рассказываю, смеясь, то, что читатель уже  знает. Адалис: "Он мстителен
и злопамятен". - "Я никогда не считала его ни христианином, ни  славянином".
-   "И,   временами,   непомерно   мелок"   -   "За   "непомерно"   прощаю".
____________________

   С поэтессой Адалис мы, если не подружились, приятельствовали. Она часто
забегала ко мне, чаще  ночью, всегда  взволнованная, всегда голодная, всегда
неожиданная, неизменно-острая.
   "В.Я. меня к вам ревнует, я постоянно говорю о вас". - "С целью или без
цели?" - "И так и так. От  одного звука вашего имени у него лицо темнеет". -
"Зачем темнить? И так не из светлых".
   Внешность  Брюсова.  Первое:  негибкость, негнущесть, вплоть до щетиной
брызжущих из  черепа волос  ("бобрик"). Невозможность изгиба  (невозможность
юмора, причуды, imprevu*,- всего, что  относится  к душевной грации). Усы  -
как  клыки, характерное французское en croc** Усы нападчика,  шевелящиеся  в
гневе.  Форма  головы  - конус,  посадка  чуть  кверху,  взирание  и  вызов,
неизменное    свысока.   Волевой,    наполеоновский,    естественнейший    -
сосредоточенной воли -жест! -  скрещивать руки. Руки вдоль тела - не Брюсов.
Либо перо, либо крест. В  раскосости и  скуластости - перекличка с  Лениным.
Топорная  внешность,  топором,  а  не  резцом,  не  крепко,  но  метко.  При
негодности    данных    -     сильнейшее    данное    (не     дано,    дал).
_________________________ * Неожиданного (фр.). ** Закрученные кверху (фр.).

   Здесь,   как  в   творчестве,  Брюсов   явил  из  себя  все,  что  мог.
___________________________

   А глаза каре-желтые, волчьи. ___________________________

   (Уже по написании этих строк. Одна моя знакомая, на мой вопрос, какое у
него  было  лицо,  с  гениальностью  женской непосредственности:  "Не  знаю,
какое-то... обутое".) ____________________________

   У  Адалис же лицо было светлое, рассмотрела  белым днем в ее светлейшей
светелке  во  Дворце  Искусств  (уг  Поварской  и Кудринской,  д гр.
Сологуба).  Чудесный  лоб,  чудесные  глаза, весь верх  из  света.  И  стихи
хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно-петербургские.
(Брюсов  совершенно  вне  элементарного,  но  в чем-то  правильного  деления
русской поэзии на Москву и Петербург.)
   "Все говорят,  что  Брюсов  мне их выправляет,  - жаловалась она, - но,
уверяю  вас...".-  "Вам нечего  уверять.  Брюсову на поэтесс  везет, и  если
выправлять,  то, во всяком случае, не ему в  данный  час,  ваши"  .- "Что вы
думаете  о его стихах?" - "Думаю?  Многое. Чувствую? Ничего".  - "Но большой
мастер" - "Но большой мастер". ________________________

   Вот один из рассказов  Адалис  о Брюсове. Рассказ, от  которого  у меня
сердце щемит.
   "У  В.  Я.   есть  приемыш,  четырехлетний  мальчик,  он  его  нежно  и
трогательно любит, сам водит гулять и  особенно любит  все  ему объяснять по
дороге. "Вот это называется фронтон. Повтори:  фронтон". -  "Фронтон".  - "А
эта вот колонна - дорическая. Повтори: дорическая". - "Дорическая". - "А эта
вот, завитком, ионический стиль. Повтори!" - "Ионический". И т. д. и т. д. И
вот, недавно, -  он мне  сам рассказывал -  собачка навстречу,  с  особенным
каким- то хвостом,  закорючкой. И  мальчик  Брюсову: "А эта собачка - какого
стиля? Ионийского или Дорийского?" ____________________

   Наше совместное выступление с Адалис состоялось больше полугода спустя,
кажется  в феврале  1921 г.  Нельзя сказать, чтобы  меня особенно вдохновили
голубые афиши  "Вечер  поэтесс"  -  перечень девяти  имен - со вступительным
словом Валерия Брюсова.

   Речь шла  о трех, здесь трижды три,  вместо выступления  - выставка. От
одного такого женского смотра  я в 1916 г уже отказалась, считая, что есть в
поэзии  признаки деления более  существенные,  чем принадлежность к мужскому
или  женскому полу,  и  отродясь  брезгуя  всем,  носящим какое-либо  клеймо
женской  (массовой)  отдельности,  как-то-  женскими  курсами,  суфражизмом,
феминизмом,   армией  спасения,   всем   пресловутым  женским  вопросом,  за
исключением военного его разрешения сказочных царств Пенфезилеи - Брунгильды
- Марьи Моревны -  и не менее сказочного  петроградского женского батальона.
(За  школы кройки, впрочем, стою.) Женского вопроса в  творчестве нет:  есть
женские,  на человеческий  вопрос, ответы, как-то: Сафо - Иоанна д'Арк -  Св
Тереза - Беттина  Брентано. Есть восхитительные  женские вопли  ("Lettres de
M-elle dde Lespinase"*), есть женская мысль (Мария Башкирцева), есть женская
кисть  (Rosa  Bonheur), но все  это  - уединенные,  о женском вопросе  и  не
подозревавшие,   его   этим  неподозрением  -  уничтожавшие  (уничтожившие).
__________________________ * "Письма мадемуазель де Леспинас" (фр.)

   Но Брюсов, этот  мужчина в  поэзии par excellence*, этот любитель  пола
вне человеческого, этот нелюбитель душ, этот правое - левое, черное - белое,
мужчина - женщина, на такие деления и эффекты, естественно, льстился. Только
вспомнить  его  "Стихи Нелли,  - анонимную  книгу от  лица женщины, выдавшую
автора  именно   бездушностью  своей,   -   и  удивительное  по  скудосердию
предисловие к стихам  Каролины Павловой. И не  только на деление  мужчина  -
женщина льстился,  - на всякие деления, разграничения, разъятия, на все, что
подлежало цифре  и  графе. Страж при сорокачетырехразрядном кладбище  -  вот
толкование Брюсовьм вольного братства поэзии и его роль при нем. Для Брюсова
поэт без  "ист" не  был поэтом. Так, в 1920 г. кажется, на вопрос, почему на
вечер всех поэтических направлений ("кадриль литературы") не были приглашены
ни Ходасевич, ни я, его ответ был: "Они - никто. Под какой же я их проставлю
рубрикой?" (Думаю,  что для Ходасевича, как для меня, только такое "никто" -
лишний titre de noblesse**). _______________________ * По преимуществу (фр.)
** Благородное звание (фр.)

   Брюсов  всю жизнь  любопытствовал женщинам. Влекся, любопытствовал и не
любил.  И тайна его  разительного  неуспеха  во  всем,  что касается женской
Психеи, именно в этом  излишнем любопытствовании, в этом дальнейшем разъятии
и  так уже трагически разъятого, в изъятии женщины из круга человеческого, в
этом искусственном обособлении,  в этом им самим  созданном зачарованном  ее
кругу. Волей здесь не возьмешь, и  невольно  вспоминается прекрасный перевод
из весьма посредственного поэта:

   Спросили они: "Как красавиц привлечь, Чтоб сами, без чары, на страстную
речь   Оне   нам   в   объятия   пали?"   -  "Любите!"   -   оне   отвечали.
_____________________

   Было у Брюсова все: и чары, и воля, и страстная речь, одного не  было -
любви.  И  Психея  -   не  говорю   о  живых  женщинах   -  поэта  миновала.
_____________________

   Вечер поэтесс был объявлен в Большом зале Политехни