ческого Музея. Помню
ожидальню, бетонную, с одной-единственной скамейкой  и  пустотой  от - точно
только что  вынесенной  - ванны. Поэтесс, по  афише  соответствовавших числу
девять (только сейчас догадалась - девять Муз! Ах, ложно-классик!), казалось
не  девять,  а  трижды  столько. Под  напором  волнения,  духов,  повышенных
температур (многие кашляли), сплетен и кокаина, промерзлый бетон  поддался и
потек.  В каморке  стоял пар. Сквозь  пар белесые же  пятна -  лица, красные
кляксы   -   губы,   черные  circonflex'ы*-   брови.   Поэтессы,   при  всей
разномастности, удивительно походили друг на друга. Поименно и полично помню
Адалис, Бенар, поэтессу Мальвину и Поплавскую. Пятая - я. Остальные, в пару,
испарились. От одной, впрочем, уцелел малиновый берет, в полете  от виска до
предельно спущенного с одного плеча выреза, срезавший ровно пол-лица. В этой
параллельной асимметрии берета и выреза была неприятная симметрия: симметрия
двух  кривизн.  Одеты  были  поэтессы,  кроме  Адалис (в  закрытом  темном),
соответственно  темам и размерам  своих произведений - вольно и,  по времени
1921  г.,  роскошно.  Вижу одну, высокую,  лихорадочную,  сплошь  танцующую,
-туфелькой, пальцами, кольцами,  соболиными  хвостиками,  жемчугами, зубами,
кокаином  в зрачках.  Она  была страшна и  очаровательна, тем десятого сорта
очарованием, на которое нельзя не льститься, стыдятся льститься, на  которое
бесстыдно,  во  всеуслышанье -  льщусь.  Из  зрительных  впечатлений,  кроме
красного берета  и  чахоточных мехов,  уцелел еще гаменовский очерк поэтессы
Бенар-  головка  Гавроша  на  вольном  стволе  шеи  -  и,  тридцатых  годов,
подчеркнуто  - неуместно -  нестерпимо-невинное видение  поэтессы  Мальвины,
-"стильной" вплоть до голубых стеклянных бус под безоблачным полушарием лба.
_________________ * Знак над французской буквой  е Выставка, внешне, обещала
быть удачной, Брюсов не прогадал. ______________________

   Не  упомянуть  о   себе,  перебрав,  приблизительно,   всех,   было  бы
лицемерием,  итак: я в тот день  была явлена  "Риму и Миру" в зеленом, вроде
подрясника,  - платьем не назовешь  (перефразировка  лучших времен  пальто),
честно  (то есть -  тесно) стянутом  не офицерским даже,  а юнкерским,  1-ой
Петергофской школы  прапорщиков, ремнем. Через  плечо, офицерская уже, сумка
(коричневая, кожаная, для полевого бинокля или папирос), снять которую сочла
бы изменой и сняла только на третий день по приезде (1922 г.) в Берлин, да и
то по горячим просьбам поэта Эренбурга. Ноги  в серых  валенках,  хотя и  не
мужских, по ноге,  в окружении лакированных лодочек, глядели столпами слона.
Весь  же туалет,  в  силу именно  чудовищности своей, снимал  с  меня всякое
подозрение  в нарочитости ("ne peut pas qui veut"*). Хвалили тонкость тальи,
о  ремне  молчали.  Вообще  скажу, что  в  чуждом  мне  мире  профессионалок
наркотической  поэзии меня встретили с  добротой.  Женщины,  вообще, добрей.
Мужчины  ни голодных  детей,  ни валенок  не  прощают.  Та же  Пская,
убеждена, тотчас же сняла бы с плеч свои соболя, если бы я ей сказала, что у
меня голодает  ребенок.  Жест? Да. И цельнее жеста Св. Мартина, царственно с
высоты  коня роняющего нищему половину (о  ирония!) плаща. (Самый бездарный,
самый мизерный, самый позорный из всех жестов даяния!) _____________________
* "Не всякий может, кто хочет" (фр.).

   Берет,  соболя,  30-ых  годов пробор, Гаврош, мой подрясник (об  Адалис
особо),- если не прогадал Брюсов, не прогадал и зал.
   Вспомнила, в процессе переписки, еще двух: грузинскую княжну, красивую,
с,  кажется, неплохими  стихами,  и некую  Сусанну - красавицу  - совсем без
стихов. _______________________

   Эстрада.  Эстрада  место  явное.  Явленность   же  и  в   самом  звуке:
"Здравствуй! радуйтесь!" Эстрада: поднятая от земли  площадь, и самочувствие
на ней  -  самочувствие на  плацдарме,  перед ликом толп,  конного.  Страсти
эстрады - боевые.  Уж одно то, что  ты  фактически - физически  - выше всех,
создает друзей и врагов. То что терпимо и даже мило в комнате ("нет техники,
но  есть  чувство",  "нет  размера,  но есть  чувство", "нет голоса, но есть
чувство"), на эстраде - преступно. Превысив - хотя бы на три пяди! - средний
уровень паркета, ты этим обязался на три сажени превысить средний (салонный)
уровень в  твоем  искусстве. У эстрады свой масштаб: беспощадный. Место, где
нет полумер. Один  против всех (первый Скрябин, например), или один  за всех
(последний  Блок,  например), в  этих  двух  формулах  - формула эстрады.  С
остальными нужно сидеть дома и увеселять знакомых.
   Эстрада Политехнического Музея - не эстрада. Место, откуда читают - дно
морей. Выступающий  - утопленник (утопающий), на которого давит все  людское
море,  или  же жертва, удушенная  кольцевыми  движениями  удава (амфитеатр).
Зритель на  являемого -  наваливается.  Голос  являемого  - глас из  глубины
морей,  вопль о помощи, не  победы. Если  освистан  -  конец, ибо даже того,
чисто физически встающего утешения нет, что снизу. Освистанный на подмостках
проваливается   только   до   среднего   уровня  (зрителя),  освистанный   в
Политехническом Музее - ниже  можного,  в  тартарары.  Тебя освистывает весь
человеческий  верх,  вся  идея  верха.  Эмпиреи, освистывающие Тартар.  И не
только освистывающие.  Притяжение ли бездны,  выявление ли чувства власти  и
легкости,  но  высота  особенно  располагает  к швырянию  предметов. Стадное
чувство безнаказанности, единоличное чувство  иерархически- топографического
превосходства, тут же переходящее в превышение прав. Политехнический Музей -
незаменимое  место  для стадной  наглости и  убийственное  -  для  авторской
робости. Макс Волошин однажды (доклад о Репине) героически с ним совладал.
   И, догадалась, эстрада  Политехнического Музея -  просто арена,  с  той
разницей, что тигры и львы - сверху.
   Итак, арена. Мороз. И постепенным повышением  взгляда - точно молясь на
зрителя!  - полуцепи, ожерелья, лампионные гирлянды -  лиц.  (Кстати, почему
лица, в наш  век  бескровные,  в  1920  же году  явно зеленые,  с эстрады  -
неизменно розовые?) Гляжу на поэтесс- синие. Зал - три градуса ниже нуля, ни
одна  не  накинет  пальто. Вот он, героизм красоты.  По грубоватости  гула и
сильному запаху голенищ заключаю, что зал молодой и военный.
   Пока Брюсов пережидает - так и не наступающую тишину, вчувствовываюсь в
мысль, что отсюда, с этого самого места, где стою (посмешищем), со  дна того
же колодца так недавно  еще  подымался голос Блока. И как весь зал, задержав
дыхание, ждал. И как весь зал, опережая запинку, подсказывал. И как весь зал
- отпустив  дыхание  - взрывался! И эту прорванную  плотину  -  стремнину  -
лавину - всех к одному, - который один за всех! - любви.

   - Товарищи, я начинаю.
   Женщина.  Любовь. Страсть. Женщина, с начала веков, умела петь только о
любви  и страсти.  Единственная  страсть  женщины  - любовь.  Каждая  любовь
женщины  -  страсть.  Вне  любви  женщина,  в творчестве, ничто.  Отнимите у
женщины страсть... Женщина... Любовь... Страсть...
   Эти три  слова,  все в  той  же последовательности,  возвращались через
каждые иные три, возвращались жданно и  неожиданно, как цифры выскакивают на
таксометре  мотора, с  той разницей, что цифры новые,  слова ж все те ж. Уши
мои, уже  уставшие от механики, под волосами навострялись. Что до  зала,  он
был безобразен, непрерывностью гула вынуждая лектора к все большей и большей
смысловой и  звуковой отрывистости. Казалось  - зал читает  лекцию,  которую
Брюсов прерывает  отдельными  выкриками. Стыд во мне вставал  двойной: таким
читать! такое читать! с такими читать! Тройной.
   Итак:  женщина:  любовь:  страсть.  Были, конечно,  и  иные попытки,  -
поэтесса Ада  Негри с ее гуманитарными запросами. Но это  исключение  и не в
счет. (Даю почти дословно.) Лучший при- мер  такой  односторонности женского
творчества являет  собой...  являет  собой...- Пауза  -  ...Являет  собой...
товарищи,  вы  все  знаете...  Являет   собой   известная   поэтесса...   (с
раздраженной мольбой:)  -  Товарищи, самая  известная поэтесса наших дней...
Является собой поэтесса...
   Я, за его спиной, вполголоса, явственно:
   - Львова?
   Передерг плечей и - почти что выкриком:
   - Ахматова! Являет собой поэтесса - Анна - Ахматова...
   ...Будем надеяться, что совершающийся по всему миру и уже совершившийся
в России социальный  переворот отразится и  на женском  творчестве. Но пока,
утверждаю, он еще не отразился, и женщины все еще пишут о любви и о страсти.
О любви и о страсти...
   Уши под волосами, определенно - встали.  Торопливо листаю и  закладываю
спичками черную конторскую книжечку стихов.
   - Теперь же, товарищи,  вы услышите девять русских поэтесс, может быть,
разнящихся в оттенках, но по  существу одинаковых, ибо повторяю, женщина еще
не  умеет  петь  ни  о  чем,  кроме  любви  и страсти.  Выступления  будут в
алфавитном  порядке...  (Кончил  -  как  оторвал, и, вполоборота,  к  девяти
музам:) - Товарищ Адалис?
   Тихий  голос  Адалис: "Валерий  Яковлевич,  я  не  начну".  -  "Но"...-
"Бесполезно,  я  не  начну.  Пусть начинает  Бенар". Брюсов  к  Бенар, тихо:
"Товарищ Бенар"? И звонкий гаменовский голосочек: "Товарищ Брюсов, я не хочу
первая"...  В  зале  смешки.  Брюсов  к  третьей,  к  четвертой,   ответ,  с
варьянтами, один: "Не начну". (Варьянты: "боюсь",  "невыгодно", "не привыкла
первой", "стихи забыла" и  пр.). Положение - крайнее. Переговоры длятся. Зал
уже грохочет.  И я,  дождавшись  того,  чего  с  первой  секунды  знала, что
дождусь:  одной  миллиардной  миллиметра  поворота  в мою  сторону  Брюсова,
опережая просьбу, просто и дружески: "В. Я., хотите начну"? Чудесная  волчья
улыбка (вторая - мне - за жизнь!) и, освобожденным лаем:
   - Товарищи, первый выступит (подчеркнутая пауза) поэт Цветаева.
   Стою, как всегда на эстраде, опустив близорукие глаза к высоко поднятой
тетрадке,  -  спокойная  -  пережидаю  (тотчас  же  наступающую)  тишину.  И
явственнейшей из дикций, убедительнейшим из голосов:

   Кто  уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет...  И вот потомки,  вспомнив
старину:  -  Где были вы?  - Вопрос,  как громом, грянет, Ответ,  как громом
грянет: на Дону!

   - Что делали? - Да принимали  муки, Потом  устали и легли на сон... И в
словаре задумчивые внуки За словом: долг напишут слово: Дон.

   Секунда пережидания  и - рукоплещут.  Я,  чуть  останавливая  рукой,  -
дальше. За Доном - Москва ("кремлевские бока" и "Гришка-Вор"), за  Москвой -
Андрей  Шенье  ("Андрей  Шенье  взошел  на  эшафот"),  за  Андреем  Шенье  -
Ярославна, за Ярославной - Лебединый стан, так (о седьмом особо) семь стихов
подряд. Нужно сказать, что после каждого стиха наставала недоуменная секунда
тишины (то  ли  слышу?) и  (очевидно, не  то!) прорвалась - рукоплещут.  Эти
рукоплескания  меня каждый  раз, как  Конек-Горбунок  -  царевича, выносили.
Кроме  того,  подтверждали  мое  глубочайшее убеждение в  том, что с первого
раза, да еще с голосу, смысл стихов, вообще, не доходит, - скажу больше: что
для большинства в стихах дело вовсе не в смысле, и - не слишком много скажу,
-  что  на вечере  поэтесс  дело  уже  вовсе  не в стихах. Здесь  же,  после
предисловия Брюсова  (пусть не  слушали -  слышали!)  я могла разрешить себе
решительно  все, - le pavillion (Брюсов с его любовью и страстью)  couvre la
marchandise*  (меня,  например, с моей Белой  Гвардией).  Делая  такое явное
безумие, я преследовала две, нет, три,  четыре цели: 1) семь женских  стихов
без любви и местоимения "я", 2) проверка бессмысленности стихов для публики,
3) перекличка с каким-нибудь одним, понявшим  (хоть  бы  курсантом!),  4)  и
главная:  исполнение здесь, в  Москве 1921  г.,  долга чести.  И  вне целей,
бесцельное   -  пуще   целей!  -  простое   и  крайнее  чувство:  -  а   ну?
__________________________ *  Здесь: под  его маркой мог пройти любой  товар
(фр.).

   Произнося, вернее, собираясь произнести некоторые строки: ("Да, ура! За
царя! Ура!") я  как с горы  летела. Не произнесла,  но сейчас - уже волей не
моей, а стиха - произнесу. Произношу. Неотвратимость.
   Стих,   оказавшийся  последним,  был   и   моей,  в   тот   час,  перед
красноармейцами - коммунистами  - курсантами  -  моей, жены белого  офицера,
последней правдой:

   Кричали женщины ура И в воздух чепчики бросали.

   Руку  на сердце  положа-  Я  не знатная  госпожа!  Я - мятежница лбом и
чревом.  Каждый  встречный, вся  площадь  - все! - Подтвердят, что в  дурном
родстве Я с своим родословным древом.

   Кремль! Черна чернотой твоей! Но  не  скрою,  что всех  мощей Преценнее
мне- пепел Гришкин!

   Если ж чепчик кидаю  вверх,  - Ах! те так же ль. кричат на всех Мировых
площадях -мальчишки?!

   Да, ура!  -  За  царя.! -  Ура!  Восхитительные  утра  Всех,  с  начала
вселенной, въездов!

   Выше башен летит чепец! Но- минуя  литой  венец  На  челе истукана -  к
звездам! _______________

   В  этом  стихе был мой союз с  залом, со всеми залами н площадями мира,
мое последнее - все  розни  покрывающее  -  доверие, взлет всех  колпаков  -
фригийских ли, семейственных ли - поверх  всех крепостей  и тюрем - я сама -
самая я.
   - Г-жа Цветаева,  достаточно, - повелительно-  просящий  шепот Брюсова.
Вполоборота Брюсову: "Более чем", поклон залу- и в сторонку, давая дорогу -
   - Сейчас выступит товарищ Адалис. _________________
   Товарищу Адалис  в тот  вечер, точнее в  тот месяц ее жизни,  выступать
совсем не  следовало, и выступление ее, как всякое пренебрежение возможными,
неминуемыми усмешками - героизм. Усмешки были, были и, явственно, смешки. Но
голос,  как  всегда (а  есть  он  не  всегда),  сделал свое:  зал  втянулся,
вслушался. (Не в голосовых средствах дело: "on a toujours assez de voix pour
etre  entendu"*.) А - Адалис, Б - Бенар. Стихи Бенар,  помню, показались мне
ультрасовременными, с  злободневной  дешевкой: мир- мы,  мгла- глаз,  туч  -
стучу,  рифмовкой  искусственной,  зрительной,  ничего  не  дающей  слуху  и
звучащей только у (впервые  ее  введшей) Ахматовой - у  которой  все звучит.
Темы  и  сравнения  из  мира  железобетонного, острота  звуков  без  остроты
смыслов, не  думаю,  чтобы  ценные - уж  очень современные! - стихи.  Бенар,
кивком откланявшись, устранилась. ________________________ * "Всегда хватает
голоса, чтобы быть услышанным" (фр.).

   На смену Бенар -  элегическое появление  Мальвины. У нее был альбом,  и
поэты вписывали в него стихи, - не какие-нибудь,  и не какое- нибудь,  - мне
посчастливилось открыть  его  на  изысканно-  простом посвящении  Вячеслава.
("Вячеслав" не из короткости с поэтом и не из заглазной фамильярности,  - из
той же ненужности этому имени фамилии, по которой фамилия Бальмонт обходится
без  имени.  Вячеслав  покрывает Иванова,  как Бальмонт Константина.  Иванов
вслед  за Вячеславом - то же, что  Романов вслед за монархом - революционный
протокол.) Итак, перед  входящим во вкус залом  элегическая  ручьевая ивовая
Мальвина. - О чем? - О ручьях  и об  ивах,  кажется, о  беспредметной  тоске
весны. (Брюсов, Брюсов,  где  же  пресловутые любовь и  страсть?  Я -  Белую
Гвардию,  Адалис - описательное, Бенар -  машины, Мальвина - ручейки (причем
все,  кроме меня, неумышленно!).  Уж  не  есть ли  ты  сам  -  та  женщина в
единственном  числе,  и  не придется ли  тебе,  во  оправдание  слов  твоих,
выступать после девяти муз - десятой?)
   Стихов  лихорадочной  меховой красавицы мне услышать не  довелось -  не
думаю, чтобы кокаин располагал к любовному - дослушав воркование мальвининых
струй, вошла  проведать тотчас же по выступлении исчезнувшую Адалис. Когяа я
вошла, товарищ Адалис лежала на скамейке, с вострия лакированной туфельки по
вострие  подбородка укутанная в подобие  шубы.  Вид был дроглый и невеселый.
"Ну, как"? - "Все читают".  - "А В Я?>  -  "Слушает". - "А
зал?" - "Смотрит". -"Позор?" - "Смотрины".
   Закурили.  Зубы  тов. Адалис  лязгали. И внезапно, сбрасывая шубу:  "Вы
знаете, Цва, мне кажется, что у меня начинается". -  "Воображение". -
"Говорю вам,  что у меня начинается". - "А я говорю, что кажется". - "Откуда
вы знаете"? - "Слишком  эффектно- вечер поэтесс - и... Вроде  папессы Жанны.
Это  бывает  в  истории, в жизни так  не бывает". - Смеемся.  И через минуту
Адалис певуче: "Цва, я  не знаю, начинается или нет, но можете вы мне
оказать большую  услугу?"  -  Я,  что-то чуя: "Да!"  - "Так  подите  скажите
В Я, что я его зову - срочно". - "Прервав чтение"? - "Это
уж - как хотите" -  "Адалис, он рассвирепеет". - "Не посмеет, он вас боится,
особенно после сегодняшнего" -  "Это  ваше серьезное  желание""? -  "Serieux
comme  la mort"*  _________________________________  * Серьезное как  смерть
(фр.).

   Вхожу в перерыв рукоплеска собольехвостой, отзываю в сторону Брюсова и,
тихо  и  внятно,  глаза  в  глаза: "Товарищ  Брюсов,  товарищ  Адалис просит
передать вам, что у нее, кажется, начинается". Брюсов, бровями: "?" - "Что -
не знаю, передаю, как сказано, просит немедленно зайти: срочно".
   Брюсов отрывисто выходит, вслед не иду, слушаю следующую, одну  из тех,
что испарились.  (Кстати, нерусскость имен и фамилий Адалис, Бенар, Сусанна,
Мальвина,  полька   Поплавская,  грузинская  княжна  на  "или"  или  "идзе".
Нерусскость,  на  этот раз  совпавшая с неорганичностью  поэзии.  Совпадение
далеко  не   заведомое:   Мандельштам,  например,  не  только  русский,   но
определенной  российской поэтической  традиции - поэт. Державиным я в 1916 г
его окрестила первая: Что Вам, молодой Державин, Мой невоспитанный стих!

   И тот же Брюсов, купеческий сын, москвич, ни Москвы, ни России ни краем
не отразивший. Национальность не ничто, но не все.)
   Через четыре  четверостишия явление Брюсова, на этот раз  он - ко  мне:
"Гжа Цветаева,  товарищ  Адалис просит  вас  зайти..." -  тоже  тихо и
внятно,  тоже  глаза в  глаза. Вхожу  Адалис перед зеркалом пудрит нос. "Это
ужасный  человек,  ничему  не  верит". -  Я:  "Особенно,  если  каждый  день
"начинается". Адалис, капризно: "Почему я знаю? Ведь может же, ведь начнется
же когда-нибудь!..  Я его посылаю за  извозчиком -  не идет:  "Мое  место на
эстраде". А мое - над". -  "Давайте, схожу"?" - "Цветаева,  миленькая, но  у
меня  ни копейки на  извозчика, и  мне,  действительно, скверно". - "Взять у
Брюсова?" Она испуганно: "Нет, нет, сохрани Бог!"
   Вытрясаем, обе, содержание наших  кошельков,  - безнадежно, не хватит и
на четверть извозчика.
   Вдруг -  порыв  ветра, надушенного,  многоречивого  и  тревожного.  Это
собольехвостая влетает, в сопровождении молодого человека в куртке и шапке с
ушами. Жемчуга  на струнной шее  гремят,  соболиные  хвосты  летят,  летят и
оленьи уши:  "Je  vous  assure, je vous  assure,je vous  jure..."* Чистейшая
французская речь с ее несравненным  -  в горле или в  небе? нет, в веках и в
крови гнездящимся - жемчужным, всю  славянскую  душу  переворачивающим - эр.
"Mais ce que je voudrais bien savoir. Madame, это уши задыхаются, - si c'est
vois  ou  votre mari qui  m'avez  vendu?"** Как  слепые, как  одержимые,  не
слышат, не  видят. Молодой человек в последней степени  неистовства, женщина
сдерживается, только пристук лака  о бетон. (Была  бы змея,  стучал бы самый
хвостик.  ) "Это N.- уже забыв об извозчике, нашептывает мне в ухо Адалис, -
она  -  баронесса,  недавно  вышла  замуж  за барона, а  молодой человек..."
______________________________ * "Я уверяю вас,  я уверяю вас, я клянусь..."
(фр.) ** "Вот  что я хотел  бы  знать, сударыня, - вы или  ваш  муж  предали
меня"? (фр.)

   Молодой  человек  и женщина уже  говорят  одновременно, не  слушая,  не
отвечая, не прерывая, - сплошные  рулады р, каждый одно, каждый свое:  - "Je
vois  assure,  je vois  assure,je  vois jure..."  -"Je le sauria.  Madame!"*
Частят слова: "Tcheka,fusille, perquisition**". Жемчуга в крайней опасности:
вот-вот оборвет, посы