Светлана Аллилуева.
   Двадцать писем к другу

   Репринтное воспроизведение издания 1967 г. Copex  Establishment  OCR:
А.Панфилов    (palva@mail.ru)

   ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ

   Эти письма были написаны летом 1963 года в деревне Жуковке,  недалеко
от Москвы, в течение тридцати пяти дней. Свободная форма писем позволила
мне быть абсолютно искренней, и я считаю то, что написано --  исповедью.
Тогда мне не  представлялось  возможным  даже  думать  об  опубликовании
книги. Сейчас, когда такая возможность  появилась,  я  не  стала  ничего
изменять в ней, хотя с тех пор прошло четыре года, и я уже теперь далеко
от России. Кроме необходимой правки в  процессе  подготовки  рукописи  к
печати, несущественных купюр и добавления подстрочных примечаний,  книга
осталась в том виде, в каком ее читали  мои  друзья  в  Москве.  Мне  бы
хотелось сейчас, чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал,  что
они адресованы к нему лично. Светлана Аллилуева.  Май,  1967  г.  Локуст
Валлей.

   16 июля 1963 г. Как тихо здесь. Всего лишь в тридцати  километрах  --
Москва, огнедышащий  человеческий  вулкан,  раскаленная  лава  страстей,
честолюбий, политики, развлечений, встреч,  горя,  суеты,  --  Всемирный
Женский Конгресс, Всемирный кинофестиваль, переговоры с Китаем, новости,
новости со всего мира утром,  днем  и  вечером...  Приехали  венгры,  по
улицам  расхаживают  киноактеры  со  всего  света,  негритянки  выбирают
сувениры в ГУМ'е... Красная площадь -- когда ни придешь  туда  --  полна
людей всех цветов кожи, и каждый человек принес сюда  свою  неповторимую
судьбу, свой характер, свою душу. Москва кипит,  бурлит,  задыхается,  и
без конца жаждет нового -- событий, новостей, сенсаций, и  каждый  хочет
первым узнать последнюю новость, -- каждый в Москве.  Это  и  есть  ритм
современной жизни. А здесь тихо. Вечернее  солнце  золотит  лес,  траву.
Этот лес -- небольшой оазис между Одинцовым, Барвихой  и  Ромашково,  --
оазис, где не строят больше дач, не проводят дорог, а лес чистят,  косят
траву на полянках, вырубают сухостой.  Здесь  гуляют  москвичи.  "Лучший
отдых в выходной день", как  утверждают  радио  и  телевидение,  --  это
пройти с рюкзаком за плечами и с палочкой в руках от станции Одинцово до
станции  Усово,  или  до  Ильинского,  через  наш  благословенный   лес,
чудесными просеками, через овражки, полянки, березовые рощи.  Три-четыре
часа бредет москвич лесом, дышит кислородом, и -- кажется  ему,  что  он
воскрес, окреп, выздоровел, отдохнул от всех забот, -- и он устремляется
снова в кипящую Москву, заткнув увядший букет луговых  цветов  на  полку
дачной электрички.  Но  потом  он  долго  будет  советовать  вам,  своим
знакомым,  провести  воскресенье,  гуляя  в  лесу,  и  все  они   пойдут
тропинками как раз мимо забора, мимо дома, где живу я. А я живу  в  этом
лесу, в этих краях, все мои тридцать семь лет. Неважно, что менялась моя
жизнь и менялись эти дома -- лес все тот же, и Усово на месте, и деревня
Кольчуга, и холм над ней, откуда видна вся  окрестность.  И  все  те  же
деревеньки, где берут воду из колодцев и готовят на  керосинках,  где  в
доме за стеной мычит корова и квох
   чут  куры,  но  на  серых  убогих  крышах   торчат   теперь   антенны
телевизоров, а девчонки носят нейлоновые блузки и венгерские  босоножки.
Многое меняется и здесь, но все так же пахнет травой и  березой  лес  --
только сойдешь с поезда -- все те же стоят знакомые мои  золотые  сосны,
те же проселки убегают к Петровскому, к Знаменскому. Здесь  моя  родина.
Здесь, не в городе, не в Кремле, которого не переношу, и где  я  прожила
двадцать пять лет, -- а здесь. И когда умру, пусть меня  здесь  в  землю
положат, в Ромашково,  на  кладбище  возле  станции,  на  горке  --  там
просторно, все вокруг видно, поля кругом, небо... И  церковь  на  горке,
старая, хорошая -- правда, она не работает и  обветшала,  но  деревья  в
ограде возле нее так буйно разрослись, и так  славно  она  стоит  вся  в
густой зелени, и все равно продолжает служить Вечному  Добру  на  Земле.
Только там пускай меня и схоронят, в город не хочу ни за что, задыхаться
там... Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе -- чтобы ты  знал.
Ты все хочешь знать про меня, все тебе интересно, -- так знай и это.  Ты
говоришь, что тебе все интересно, что касается меня, моей  жизни,  всего
того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что  много  интересного
было вокруг, конечно, много. И даже не то важно, что было, -- а  что  об
этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я  буду  писать  тебе
обо всем. Единственная польза разлуки -- можно писать письма.  Я  напишу
тебе все, что и как сумею, -- у  меня  впереди  пять  недель  разлуки  с
тобой, с другом, который все понимает, и который хочет  все  знать.  Это
будет одно длинное-длинное письмо к тебе.  Ты  найдешь  здесь  все,  что
угодно, -- портреты,  зарисовки,  биографии,  любовь,  природу,  события
общеизвестные, выдающиеся, и маленькие,  размышления,  речи  и  суждения
друзей,  знакомых,  --  всех,  кого  я  знала.  Все  это  будет  пестро,
неупорядоченно, все будет валиться на тебя неожиданно -- как это и  было
в жизни со мной. Не думай, ради Бога не думай, что я считаю  собственную
жизнь  очень  интересной.  Напротив,  для  моего  поколения,  моя  жизнь
чрезвычайно однообразна и скучна. Быть может, когда я напишу все это,  с
плеч моих свалится, наконец, некий  непосильный  груз,  и  тогда  только
начнется моя жизнь... Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту
надежду. Я так устала от этого камня на спине;  быть  может,  я  столкну
его,  наконец,  с  себя.  Да,  поколение  моих  сверстников  жило   куда
интереснее, чем я. А те, кто лет на  пять-шесть  постарше  меня  --  вот
самый чудесный народ; это те, кто  из  студенческих  аудиторий  ушел  на
Отечественную войну с горячей головой,  с  пылающим  сердцем.  Мало  кто
уцелел и возвратился, но те, кто возвратился, -- это и есть  самый  цвет
современности. Это наши будущие декабристы, -- они еще научат нас  всех,
как надо жить. Они еще скажут свое слово, -- я уверена в этом, -- Россия
так жаждет умного слова, так истосковалась по нему, -- по слову и  делу.
Мне не угнаться за ними. У меня не было подвигов, я  не  действовала  на
сцене. Вся жизнь моя проходила за кулисами. А разве  там  не  интересно?
Там полумрак; оттуда видишь  публику,  рукоплескающую,  разинув  рот  от
восторга,   внимающую   речам,   ослепленную   бенгальскими   огнями   и
декорациями;  оттуда  видны  и  актеры,  играющие  царей,  богов,  слуг,
статистов; видно когда они играют, когда разговаривают между собой,  как
люди. За кулисами полумрак; пахнет мышами и  клеем,  и  старой  рухлядью
декораций, но как там интересно наблюдать! Там проходит жизнь  гримеров,
суфлеров, костюмерш, которые ни на что не променяют свою жизнь и судьбу,
-- и уж кто как не они знают, что вся жизнь -- это огромный  театр,  где
далеко не всегда человеку достается  именно  та  роль,  для  которой  он
предназначен. А спектакль идет, страсти кипят, герои машут мечами, поэты
читают оды, венчаются цари, бутафорские  замки  рушатся  и  вырастают  в
мгновение ока, Ярославна плачет кукушкой на стене,  летают  феи  и  злые
духи, является тень Короля, томится Гамлет, и -- безмолствует Народ...
   1
   Рассказ будет долгим. Письма будут длинными. Я буду забегать вперед и
возвращаться к самому началу. Упаси Бог -- это не роман, не биография  и
не мемуары; последовательного изложения не будет. Сегодня  такое  чудное
утро. Лесное утро: свистят птицы, сквозит солнце сквозь  зеленый  лесной
полумрак. Сегодня я хочу рассказать тебе о самом конце, о тех днях марта
1953 года, которые я провела в доме отца, глядя, как он умирает. Был  ли
это,  действительно,  конец  какой-то  эпохи  и  начало  новой,  --  как
утверждают теперь? Не мне судить. Увидим, Мое дело не эпоха, а  человек.
Это были тогда страшные дни. Ощущение, что что-то привычное,  устойчивое
и прочное сдвинулось, пошатнулось, началось для  меня  с  того  момента,
когда 2-го марта меня разыскали на уроке французского языка  в  Академии
общественных наук и передали, что "Маленков просит приехать на Ближнюю".
(Ближней называлась дача отца в Кунцеве, в отличие  от  других,  дальних
дач). Это было уже невероятно -- чтобы кто-то иной, а не отец, приглашал
приехать к нему на дачу... Я ехала туда со странным  чувством  смятения,
Когда мы въехали в ворота и на дорожке возле дома машину  остановили  Н.
С. Хрущев и Н. А. Булганин, я решила, что все кончено...  Я  вышла,  они
взяли меня под руки. Лица обоих были заплаканы. "Идем в дом, --  сказали
они, -- там Берия и Маленков тебе все  расскажут".  В  доме,  --  уже  в
передней, -- было все не как обычно; вместо привычной  тишины,  глубокой
тишины, кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали, наконец, что у  отца
был ночью удар и что он без сознания -- я почувствовала даже облегчение,
потому  что  мне  казалось,  что  его  уже  нет.  Мне  рассказали,  что,
по-видимому, удар случился ночью, его нашли часа в три ночи лежащим  вот
в этой комнате, вот здесь, на ковре, возле дивана, и решили перенести  в
другую комнату на диван, где он обычно спал. Там он сейчас,  там  врачи,
-- ты  можешь  идти  туда.  Я  слушала,  как  в  тумане,  окаменев.  Все
подробности уже не имели значения. Я чувствовала только одно --  что  он
умрет. В этом я не  сомневалась  ни  минуты,  хотя  еще  не  говорила  с
врачами, -просто я видела, что  все  вокруг,  весь  этот  дом,  все  уже
умирает у меня на глазах. И все три дня, проведенные там, я  только  это
одно и видела, и мне было ясно,  что  иного  исхода  быть  не  может.  В
большом зале, где лежал отец, толпилась масса народу. Незнакомые  врачи,
впервые  увидевшие  больного  (академик  В.  Н.  Виноградов,  много  лет
наблюдавший отца, сидел  в  тюрьме)  ужасно  суетились  вокруг.  Ставили
пиявки на затылок и шею, снимали кардиограммы,  делали  рентген  легких,
медсестра беспрестанно делала какие-то уколы, один из врачей беспрерывно
записывал в журнал ход болезни. Все делалось, как надо.  Все  суетились,
спасая  жизнь,  которую  нельзя  было  уже   спасти.   Где-то   заседала
специальная  сессия  Академии  медицинских  наук,  решая,  что  бы   еще
предпринять. В соседнем небольшом зале  беспрерывно  совещался  какой-то
еще медицинский совет, тоже решавший как быть.  Привезли  установку  для
искусственного дыхания из какого-то НИИ, и с ней  молодых  специалистов,
-- кроме них,  должно  быть,  никто  бы  не  сумел  ею  воспользоваться.
Громоздкий агрегат так и простоял без  дела,  а  молодые  врачи  ошалело
озирались  вокруг,  совершенно   подавленные   происходящим.   Я   вдруг
сообразила, что вот эту молодую  женщину-врача  я  знаю,  --  где  я  ее
видела?... Мы кивнули друг другу, но  не  разговаривали.  Все  старались
молчать, как в храме, никто не говорил о  посторонних  вещах.  Здесь,  в
зале, совершалось что-то значительное, почти великое, -- это чувствовали
все -- и вели себя подобающим образом.  Только  один  человек  вел  себя
почти неприлично -- это был Берия. Он был возбужден до  крайности,  лицо
его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших  его
страстей. А  страсти  его  были  --  честолюбие,  жестокость,  хитрость,
власть, власть... Он так старался, в этот ответственный момент,  как  бы
не перехитрить, и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу.
Он подходил к постели, и подолгу всматривался в лицо больного,  --  отец
иногда открывал глаза, но, по-видимому, это было  без  сознания,  или  в
затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуман
   енные глаза; он желал и тут быть "самым верным, самым  преданным"  --
каковым он изо всех сил старался казаться отцу и  в  чем,  к  сожалению,
слишком долго преуспевал... В последние минуты, когда все уже кончалось,
Берия вдруг заметил меня и распорядился:  "Уведите  Светлану!"  На  него
посмотрели те, кто стоял вокруг, но никто и не подумал  пошевелиться.  А
когда все было кончено, он первым выскочил в коридор и  в  тишине  зала,
где стояли все молча вокруг одра,  был  слышен  его  громкий  голос,  не
скрывавший  торжества:  "Хрусталев!  Машину!"   Это   был   великолепный
современный тип лукавого царедворца,  воплощение  восточного  коварства,
лести, лицемерия, опутавшего даже отца -- которого вообще-то трудно было
обмануть. Многое из того, что творила эта гидра, пало теперь  пятном  на
имя отца, во многом они повинны вместе, а то, что  во  многом  Лаврентий
сумел хитро провести отца, и посмеивался при этом в кулак, --  для  меня
несомненно. И это понимали все "наверху"... Сейчас все его гадкое  нутро
перло из него наружу, ему трудно было сдерживаться. Не я одна, -- многие
понимали, что это так. Но его дико боялись и знали, что  в  тот  момент,
когда умирает отец, ни у кого в России не было в руках большей власти  и
силы, чем  у  этого  ужасного  человека.  Отец  был  без  сознания,  как
констатировали врачи. Инсульт был очень  сильный;  речь  была  потеряна,
правая половина тела парализована. Несколько раз он  открывал  глаза  --
взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он  кого-нибудь.  Тогда  все
кидались к нему, стараясь уловить слово или хотя бы желание в глазах.  Я
сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня,  --  вряд  ли  он
видел. Я поцеловала его и поцеловала руку, -- больше мне уже  ничего  не
оставалось. Как странно, в эти дни болезни, в те часы, когда передо мною
лежало уже лишь тело, а душа отлетела от него, в последние дни  прощания
в Колонном зале, -- я любила отца сильнее и  нежнее,  чем  за  всю  свою
жизнь. Он был очень далек от меня, от нас, детей, от всех своих ближних.
На стенах комнат у него на даче в  последние  годы  появились  огромные,
увеличенные фот
   о детей, -- мальчик на лыжах, мальчик у цветущей вишни, -- а  пятерых
из своих восьми внуков он так  и  не  удосужился  ни  разу  повидать.  И
все-таки его любили, -- и любят  сейчас,  эти  внуки,  не  видавшие  его
никогда. А в те дни, когда он успокоился, наконец, на своем одре, и лицо
стало красивым и спокойным, я чувствовала, как сердце мое разрывается от
печали и от любви. Такого сильного наплыва чувств, столь  противоречивых
и столь сильных я не испытывала ни раньше, ни после.  Когда  в  Колонном
зале я стояла почти все дни (я буквально стояла, потому что сколько меня
ни заставляли сесть и ни подсовывали мне стул,  я  не  могла  сидеть,  я
могла только стоять при том, что происходило), окаменевшая, без слов,  я
понимала, что  наступило  некое  освобождение.  Я  еще  не  знала  и  не
осознавала -- какое, в чем оно выразится, но  я  понимала,  что  это  --
освобождение для всех и для меня тоже, от какого-то гнета, давившего все
души, сердца и умы единой, общей глыбой. И вместе с тем,  я  смотрела  в
красивое лицо, спокойное  и  даже  печальное,  слушала  траурную  музыку
(старинную  грузинскую  колыбельную,  народную  песню  с  выразительной,
грустной мелодией), и меня всю раздирало от печали. Я чувствовала, что я
-- никуда не годная дочь, что я никогда не была хорошей дочерью,  что  я
жила в доме как чужой человек, что я ничем  не  помогала  этой  одинокой
душе, этому старому, больному, всеми отринутому  и  одинокому  на  своем
Олимпе человеку, который все-таки мой отец, который любил меня,  --  как
умел и как мог, -- и которому  я  обязана  не  одним  лишь  злом,  но  и
добром... Я ничего не ела все те дни, я не могла плакать,  меня  сдавило
каменное спокойствие и каменная печаль. Отец умирал страшно и трудно.  И
это была первая -- и единственная пока что -- смерть, которую я  видела.
Бог   дает   легкую   смерть   праведникам...   Кровоизлияние   в   мозг
распространяется постепенно на все центры,  и  при  здоровом  и  сильном
сердце оно медленно захватывает центры  дыхания  и  человек  умирает  от
удушья. Дыхание все учащалось и учащалось.  Последние  двенадцать  часов
уже было ясно, что кислородное голодан
   ие увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно  его  черты
становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек
просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его  у  всех
на глазах. В какой-то момент -- не знаю, так ли на самом  деле,  но  так
казалось -- очевидно в последнюю уже минуту, он  вдруг  открыл  глаза  и
обвел ими всех,  кто  стоял  вокруг.  Это  был  ужасный  взгляд,  то  ли
безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми
лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в  какую-то
долю минуты. И тут, -- это было непонятно и страшно, я  до  сих  пор  не
понимаю, но не могу забыть -- тут он  поднял  вдруг  кверху  левую  руку
(которая двигалась) и не то указал ею куда-то  наверх,  не  то  погрозил
всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ, и неизвестно к кому и к  чему
он относился... В  следующий  момент,  душа,  сделав  последнее  усилие,
вырвалась из тела. Я думала, что сама  задохнусь,  я  впилась  руками  в
стоявшую возле молодую знакомую докторшу, -- она застонала от  боли,  мы
держались с ней друг за друга. Душа  отлетела.  Тело  успокоилось,  лицо
побледнело и приняло свой знакомый облик; через несколько мгновений  оно
стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в
молчании, несколько минут, -- не знаю сколько, --  кажется,  что  долго.
Потом члены правительства устремились к выходу, --  надо  было  ехать  в
Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть,
которую тайно все ожидали. Не будем грешить  друг  против  друга  --  их
раздирали  те  же  противоречивые  чувства,  что  и  меня  --  скорбь  и
облегчение... Все они (и не говорю о Берия, который был  единственным  в
своем роде выродком) суетились тут все  эти  дни,  старались  помочь  и,
вместе с тем, страшились -- чем все окончится? Но искренние слезы были в
те дни у многих -- я видела там в слезах и К. Е.  Ворошилова,  и  Л.  М.
Кагановича, и Г. М. Маленкова, и Н. А. Булганина и Н.  С.  Хрущева.  Что
говорить, помимо общего дела, объединявшего их с отцом,  слишком  велико
было очарование его одаре
   нной натуры, оно захватывало людей,  увлекало,  ему  невозможно  было
сопротивляться. Это испытали и знали многие, -- и те, кто теперь  делает
вид, что никогда этого не испытывал, и те, кто не делает подобного вида.
Все разошлись. Осталось на одре тело, которое должно было  лежать  здесь
еще несколько часов, -- таков порядок. Остались в зале Н. А. Булганин  и
А. И. Микоян, осталась  я,  сидя  на  диване  у  противоположной  стены.
Погасили половину всех огней, ушли  врачи.  Осталась  только  медсестра,
старая сиделка, знакомая мне давно по  кремлевской  больнице.  Она  тихо
прибирала что-то на огромном обеденном столе, стоявшем в середине  зала.
Это был зал, где собирались большие застолья, и где съезжался узкий круг
Политбюро. За этим столом, --  за  обедом  или  ужином,  --  решались  и
вершились дела. "Приехать обедать" к отцу --  это  и  означало  приехать
решить какой-то вопрос. Пол был устлан колоссальным  ковром.  По  стенам
стояли кресла и диваны; в углу был камин, отец всегда любил зимой огонь.
В другом углу была радиола с пластинками, у отца была хорошая  коллекция
народных песен, -- русских, грузинских, украинских. Иной  музыки  он  не
признавал. В этой комнате прошли все последние годы, почти двадцать лет.
Она сейчас прощалась со  своим  хозяином.  Пришли  проститься  прислуга,
охрана. Вот где было истинное чувство, искренняя печаль. Повара, шоферы,
дежурные диспетчеры из охраны, подавальщицы, садовники, -- все они  тихо
входили, подходили молча к постели, и все  плакали.  Утирали  слезы  как
дети, руками, рукавами,  платками.  Многие  плакали  навзрыд,  и  сестра
давала им валерьянку, сама плача.  А  я-то,  каменная,  сидела,  стояла,
смотрела, и хоть бы слезинка  выкатилась...  И  уйти  не  могла,  а  все
смотр