..."

  Джим Доллар, Ренэ Каду, Пьер Дюмьель, Тео Эли, Рис Уильки Ли, Жорж
Деларм, Лев Рубус... За исключением Тео Эли, на каждом из этих придуманных
лиц - недвусмысленная улыбка. Еще бы, ведь читатель, всерьез поверивший в
их существование, тем самым дал изловить себя на крючок талантливой
литературной мистификации! Конечно, не все "поддельные романы" двадцатых
годов выдержали проверку временем: слишком многое в них было сиюминутным и
потому условным, откровенно схематичным. Но как своеобразное явление
бурного послереволюционного десятилетия эти книги, безусловно,
представляют определенный интерес и для современного советского читателя.
  Трудно сказать, что заставляло наших авторов скрываться за псевдонимами,
создавать "поддельные романы". Наверное, единого ответа тут нет и быть не
может: у каждого были свои соображения.
  Однако на одну из причин, думается, указать можно.
  В двадцатые годы наш книжный рынок был буквально захлестнут потоком
переводной беллетристики, - чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть
каталог любой из книжных баз того времени. В этом потоке произведения
действительно стоящие попросту терялись среди изобилия переводного
бульварного чтива. Общий низкий уровень этого чтива не мог не вызвать
естественного протеста у людей, знакомых с классикой. И вот, пародируя
западный приключенческий роман, наши авторы тем самым протестовали против
засилья книг низкопробных, заведомо халтурных...
  "Не забудьте, что это пародия. Месс-Менд пародирует западноевропейскую
форму авантюрного романа, пародирует, а не подражает ей..." - писала
Мариэтта Шагинян в цитированной нами брошюре.
  М. Шагинян, естественно, говорила о своих романах. Но ее слова могли бы
повторить и О. Савич с В. Пиотровским, и С. Заяицкий, и Б. Липатов, и Ю.
Слезкин, и Л. Успенский с Л. Рубиновым...


  Биоробот Ксаверий

  "...В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на драгоценный
столик, сидел, откинув голову, молодой человек, одетый, как модная
картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми глазами, с
самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными усиками..."
Наметанный взгляд читателя уже, вероятно, различил нечто манекенное в
описании молодого человека. Биоробот? Ведь их так любят изображать
современные фантасты!..
  "...Мы все стали против него. Галуэй сказал:
  - Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном случае, Ганувер, я обвиню
вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
  -Вот новости! - раздался резкий, отчетливо выговаривающий слова голос, и
я вздрогнул. - Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
  - Ах! - сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все были поражены. Что
касается Галуэя, тот положительно струсил...
  - Уйдемте! - вполголоса сказала Дигэ. - Дело страшное!
  -Останьтесь, я незлобив, - сказал манекен таким тоном, как говорят с
глухими, и переложил ногу на ногу..."
Не будем продолжать; отметим лишь, что жутковатая эта сцена принадлежит
перу Александра Грина и взята нами из...
  Но подождите! Грин и... биоробот? Александр Грин, роман которого "Золотая
цепь" появился в 1925 году, и - излюбленный персонаж фантастов второй
половины двадцатого века?
  Да. В те самые двадцатые годы, когда по фантастическим книгам лишь
начинали робко и неумело прохаживаться грубые, неуклюжие "телевоксы",
способные разве что убирать постели да подметать комнаты, - в эти самые
двадцатые годы находились смельчаки, считавшие возможным не только создать
механическое подобие человека, но и снабдить его зачатками мышления.
  К этим немногочисленным смельчакам должны мы отнести и Александра Грина.



  До Барнарда был... Доуэль

  "Даже если умрет последний пациент Барнарда - значение этой операции
огромно. Дан толчок науке. Зажглась новая надежда для многих больных..."
Вы, конечно, догадываетесь, о чем идет речь? Сенсационные сообщения об
эксперименте доктора Барнарда обошли в конце 1967 года всю мировую прессу.
Ученые оживленно комментировали на страницах газет дерзкую попытку хирурга
из Кейптауна пересадить неизлечимо больному человеку чужое сердце.
Читатели с волнением ждали новых сообщений. Успех? Или опять горькая
неудача?..
  В те дни мне невольно приходили на ум прочитанные когда-то строки:
  "Голова внимательно и скорбно смотрела на Лоран, мигая веками. Не могло
быть сомнения: голова жила, отделенная от тела, самостоятельной и
сознательной жизнью..."
В волнующую, неправдоподобно волшебную историю уводили эти строчки, - в
историю, где была тайна, было преступление, была борьба простых и честных
людей за торжество правды, за разоблачение жестокого преступника. Было
все, что так завораживает нас в детстве...
  И вот - давняя уже теперь статья в февральском номере "Литературной
газеты" 1968 года, - цитатой из нее начаты эти заметки.
  "Еще не улеглись страсти с пересадкой сердца, а уже говорят об
изолированном мозге...
  Нет, не следует думать, что проблема изолированной головы может быть
решена в течение нескольких месяцев. Нужна очень большая работа, но мне не
представляется это более трудным, чем анабиоз или преодоление
индивидуальной несовместимости тканей..."
Известный советский хирург Н. М. Амосов - член-корреспондент Академии
медицинских наук СССР, лауреат Ленинской премии - детально обосновывал в
этой статье все "за" и "против" фантастической операции... Мог ли я не
вспомнить снова об Александре Беляеве?
  Мне захотелось перечитать его книгу об удивительной жизни головы,
отделенной от тела, неудержимо захотелось как можно больше узнать и о
самом фантасте.

  В 1925 году во "Всемирном следопыте" был напечатан первый рассказ А.
Беляева - "Голова профессора Доуэля". Первоначальный вариант едва ли не
самого знаменитого ныне его романа. А в 1941 году - перед самой войной - в
издательстве "Советский писатель" вышла последняя при жизни Беляева книга
- роман "Ариэль".
  Между этими двумя датами уместилось шестнадцать лет. Шестнадцать лет
поисков, надежд, разочарований. Больших творческих удач. Горьких (потому
что вынужденных) перерывов в работе. Шестнадцать лет - и десятки
рассказов, повести, пьесы, сценарии, наконец, семнадцать романов!..
  В предвоенной советской литературе не найти больше примеров такой
удивительной верности научной фантастике.
  Кто же он - Александр Беляев? Каким путем пришел он в ту область
литературы, где тогда, вроде бы очень четко отграничившись один от
другого, еще почти безраздельно властвовали Жюль Верн и Герберт Уэллс? И
какая сила помогла ему не только выдержать мелочную, часто незаслуженную
придирчивость современников - не читателей, нет, критиков! - но и
утвердить в заповедной Стране Фантазии свой, истинно беляевский,
неповторимый уголок, своих героев: мужественного мыслителя Доуэля,
жизнерадостного Тонио Престо, изобретательного профессора Вагнера,
отважного метеоролога Клименко, любознательного "небожителя" Артемьева,
наконец, парящего в небе Ариэля и восторженно трубящего на спине дельфина
в свой рог Ихтиандра?..
  К моменту появления первого рассказа фантасту было уже сорок.
  Семь отроческих лет под строгим надзором духовных отцов, -
Беляев-старший, сам будучи священником, и сыну своему прочил духовную
карьеру. А порядки в Смоленской семинарии были действительно суровые: без
"особых письменных разрешений ректора" семинаристам запрещалось даже
чтение газет и журналов в. библиотеках!
  Безудержное увлечение театром. "Если вы решитесь посвятить себя
искусству, я вижу, что вы сделаете это с большим успехом", - это замечание
К. С. Станиславского (в 1914 году Беляев "показывался" ему как актер),
право же, имело под собой почву. "Г-н Беляев был недурен... г-н Беляев
выдавался из среды играющих по тонкому исполнению своей роли..." - так
оценивала местная газета роли, сыгранные Беляевым на сцене смоленского
театра. "Г-ну Беляеву" в те дни шел восемнадцатый год...
  Демидовский юридический лицей в Ярославле, и снова - Смоленск. Теперь
"г-н Беляев" выступает в роли помощника присяжного поверенного. И
одновременно подрабатывает в газете театральными рецензиями.
  Но вот скоплены деньги - и преуспевающий молодой юрист отправляется в
заграничное путешествие. Венеция, Рим, Марсель, Тулон, Париж... В Россию
Беляев возвращается с массою ярких впечатлений и мечтою о новых
путешествиях: в Америку, в Японию, в Африку. Он еще не знает, что
путешествовать ему больше не придется. Разве что переезжать с места на
место в поисках целительного сухого воздуха.
  В 1915-м, на тридцать первом году жизни, Беляев заболевает. Туберкулез
позвоночника. "Обречен..." - считают врачи, друзья, близкие. Мать увозит
его в Ялту. Постельный режим, с 1917 года - в гипсе.
  В 1919 году умирает его мать, и Александр Романович, тяжелобольной, не
может даже проводить ее на кладбище...
  В 1921-м Беляев все-таки встает на ноги. Работает в уголовном розыске, в
детском доме, позднее в Москве, в Наркомпочтеле, юрисконсультом в
Наркомпросе. Вечерами пишет, пробуя силы в литературе. И вот в 1925 году,
в третьем номере только-только возникшего "Всемирного следопыта",
появляется неведомый дотоле фантаст - А. Беляев.
  За полтора десятилетия Александром Беляевым была создана целая библиотека
фантастики.
  Ее открывали книги, рисовавшие печальную участь талантливого изобретателя
в буржуазном обществе, в мире всеобщей купли-продажи. Знаменитейшими из
этих книг стали "Человек-амфибия" и "Голова профессора Доуэля".
  В конце двадцатых годов в произведениях Беляева широко зазвучала тема
противоборства двух социальных систем. "Борьба в эфире", "Властелин мира",
"Продавец воздуха", "Золотая гора"... Даже вооруженные новейшими
достижениями науки, силы зла терпят неизбежный крах в этих произведениях,
оказываются бессильны перед лицом нового мира, на знамени которого
объединились серп и молот.
  Одновременно писатель успешно разрабатывает в своих рассказах
традиционный для фантастики прием парадоксально-экстремальной ситуации:
"что было бы, если бы.."? Что произойдет, если вдруг замедлится скорость
света ("Светопреставление")? Или исчезнет притяжение Земли ("Над
бездной")? Или будут побеждены вездесущие коварные невидимки-микробы
("Нетленный мир")? Или человек получит в свое распоряжение органы чувств
животных ("Хойти-Тойти")? Или сумеет расправиться с потребностью в сне
("Человек, который не спит")? Героем многих подобных историй стал один из
любимейших беляевских персонажей - Иван Степанович Вагнер, профессор
кафедры биологии Московского университета, человек исключительно
разносторонних знаний, вершащий свои открытия отнюдь не только в биологии,
но и в самых далеких от нее областях. "Изобретения профессора Вагнера" -
таким подзаголовком отмечен целый цикл беляевских рассказов.
  А в тридцатых годах - с самого их начала - Беляев ставит главной своей
задачей заглянуть в завтрашний день нашей страны. Его герои создают
подводные дома и фермы ("Подводные земледельцы"), возрождают к жизни
бесплодные прежде пустыни ("Земля горит"), осваивают суровую северную
тундру ("Под небом Арктики").
  В целом ряде своих произведений писатель активно пропагандирует идеи К.
Э. Циолковского: межпланетные путешествия (романы "Прыжок в ничто" и
"Небесный гость"), строительство и использование дирижаблей ("Воздушный
корабль"), создание "второй Луны" - исследовательской внеземной станции
("Звезда КЭЦ"). "За эрой аэропланов поршневых последует эра аэропланов
реактивных", - предсказывал ученый. И в рассказе "Слепой полет",
написанном для довоенного "Уральского следопыта", Беляев показывает
испытания первого опытного образца такого самолета.
  Вплотную подходит Беляев к созданию широкого полотна, посвященного
грядущему; в многочисленных рассказах и очерках уже найдены, нащупаны им
новые конфликтные ситуации, которые позволили бы обойтись в таком
произведении без избитого, приевшегося читателю уже и в те давние дни
шпионско-диверсантского "присутствия". Предтечей многопланового романа о
грядущем явилась "Лаборатория Дубльвэ" (1938), сюжет которой строился на
соперничестве научных школ, разными путями идущих к решению проблемы
продления человеческой жизни. Но начавшаяся война перечеркнула замыслы
писателя; уже не Беляеву, а фантасту следующего поколения - Ивану Ефремову
- суждено было создать "энциклопедию будущего", каковой по праву можно
считать "Туманность Андромеды"...
  Углубляясь в историю нашей фантастики, изучая условия, в которых
формировалось творчество Александра Беляева, мы невольно задаем себе
вопрос: был ли он первооткрывателем в своих книгах? Задаем - и,
естественно, пытаемся на него ответить.
  ...Жил когда-то во Франции такой писатель - Жан де Ла Ир. Особой славы он
как будто не снискал, однако книги его охотно издавали в предреволюционной
России: "Сверкающее колесо", "Искатели молодости", "Иктанэр и Моизета",
"Тайна XV-ти", "Клад в пропасти"... Так вот, в одном из этих романов (в
каком именно, нетрудно догадаться по сходству его названия с именем едва
ли не самого популярного беляевского героя) талантливый ученый Оксус
приживляет человеку акульи жабры. И тот вольготно - вполне как рыба -
чувствует себя в водной стихии...
  Роман этот, по-видимому, попался когда-то в руки молодому юристу (как
попал он, к примеру, и Валерию Брюсову, пересказавшему занятный сюжет в не
опубликованной при жизни поэта статье "Пределы фантазии"). Но наш юрист
еще и не помышлял тогда о литературном поприще, а потому роман де Ла Ира
попался ему и... отложился в памяти, как откладывается в ней многое, не
имеющее прямого отношения к насущным нашим заботам. Однако много лет
спустя газетная заметка о чудо-хирурге профессоре Сальваторе (именно из
этой заметки выводит замысел "Человека-амфибии" О. Орлов - ленинградский
исследователь жизни и творчества А. Беляева, в результате неустанных
поисков воссоздавший для нас многие подробности биографии писателя)
напомнила о старом романе, породив желание написать о том же, но - лучше.
Примерно так, как "Путешествие к центру Земли" - с точки зрения В. А.
Обручева, самый слабый из романов Жюля Верна - побудило нашего академика
написать "Плутонию".
  Воздадим должное таланту Беляева: забытый ныне роман де Ла Ира, герой
которого оставался всего лишь случайным научным феноменом, жертвой
поданного вне социальных связей преступного эксперимента, попросту
бессилен соперничать с "Человеком-амфибией". Романом не только
остросоциальным, но и по-жюльверновски провидческим. Вспомним речь
беляевского Сальватора на суде: "Первая, рыба среди людей и первый человек
среди рыб, Ихтиандр не мог не чувствовать одиночества. Но если бы следом
за ним и другие люди проникли в океан, жизнь стала бы совершенно иной.
Тогда люди легко победили бы могучую стихию - воду... Эта пустыня с ее
неистощимыми запасами пищи и промышленного сырья могла бы вместить
миллионы, миллиарды человек..." Разве не эта глубоко человечная цель
экспериментов профессора Сальватора является главным для нас в романе
Беляева? Главным в наши дни, когда вполне реальный герой морских глубин -
прославленный Жак Ив Кусто - публично заявляет: "Рано или поздно
человечество поселится на дне моря; наш опыт-начало большого вторжения. В
океане появятся города, больницы, театры... Я вижу новую расу "Гомо
Акватикус" - грядущее поколение, рожденное в подводных деревнях и
окончательно приспособившееся к новой окружающей среде..."
Еще один старый роман - "Тайна его глаз" Мориса Ренара. Он появился в
переводе на русский язык в 1924 году и рассказывал о необычайной судьбе
молодого француза, потерявшего на войне зрение. С корыстными (опять!)
целями таинственный доктор Прозоп заменяет ему глаза аппаратами, которые
улавливают электричество, излучаемое различными предметами, "как ухо ловит
звук, как глаз ловит видимый свет...". Но точно так же - лишь
электрический облик внешнего мира - видит и электромонтер Доббель в
рассказе Беляева "Невидимый свет" (1938)! Опять заимствование? Темы -
пожалуй, да. Но не сюжета!
  Ренар написал добротный - по тем временам - детектив. Однако, как и у де
Ла Ира, события в его романе носят сугубо частный характер, они никак не
окрашены социально: и злодей Прозоп, и жертва его обитают словно бы в мире
абстрактных межчеловеческих отношений.
  Сюжет беляевского рассказа имеет в основе своей четкий социальный
конфликт. Обретя в результате новой операции полноценное зрение, Доббель,
не сумевший найти работу, через месяц-другой возвращается к своему
спасителю с просьбой... опять сделать его слепцом, видящим только движение
электронов! Но поздно: "спаситель", усовершенствовав свой аппарат, уже
запатентовал его. Ясновидящие слепцы никому больше не нужны, и
безработному Доббелю (жертве не частного преступника, но - преступного
общества) одна дорога - на улицу...
  Мы могли бы найти литературные параллели и для некоторых других
произведений А. Беляева. С его романом о Штирнере, возмечтавшем - при
помощи чудесного аппарата - стать "властелином мира", можно было бы,
например, сопоставить повесть "Машина ужаса" не переводного -
отечественного фантаста двадцатых годов В. Орловского. С повестью В.
Орловского же "Человек, укравший газ" могли бы мы сопоставить роман
"Продавец воздуха". В пару к беляевскому "Хойти-Тойти" можно было бы
подобрать еще один роман М. Ренара - "Новый зверь (Доктор Лерн)", где
взаимно пересаживались мозг человека и мозг быка... Но, оставив напоследок
одно подобное сопоставление, воздержимся от всех прочих. Ведь и без того
уже ясна истина, которую мы констатировали и в предыдущих очерках: выйти
на оригинальную фантастическую идею (кстати, в беляевских книгах поистине
оригинальных сюжетов и замыслов больше чем достаточно!) - это еще не все;
самое главное - как и во имя чего эта идея используется.
  И вот в этом-то главном Александр Беляев, соединивший в своем творчестве
научный оптимизм и социальную глубину с органическим синтезом
фантастической идеи и динамичного сюжета, безусловно, явился новатором,
несомненным первопроходцем в нашей советской фантастике.
  А теперь вернемся к первому рассказу Беляева.
  В 1978 году в "Искателе" был перепечатан рассказ немецкого фантаста
начала нашего века Карла Груннерта "Голова мистера Стайла". Содержание его
сводится к следующему. Появляются в популярной газете острые
публицистические статьи, стилем своим заставляющие вспомнить талантливого
журналиста, погибшего незадолго до того в железнодорожной катастрофе. И
выясняется: доктору Мэджишену удалось вернуть и сохранить жизнь отделенной
от туловища голове. Позднее Мэджишен конструирует и приспособления, с
помощью которых "погибший" печатает новые свои статьи...
  Что ж, и этот рассказ мог быть читан Беляевым и сохранен в памяти.
Приплюсуем к тому популярный и в дореволюционные времена аттракцион "живая
голова": она взирала на посетителей с блюда на столике, установленном
посреди помещения, а тело ее владельца ловко маскировали отражающие пол
зеркала, искусно встроенные между ножками стола...
  Можно, к слову сказать, вспомнить по этому поводу и рассказ малоизвестной
русской писательницы В. Желиховской "Человек с приклеенной головой"
(1891), в котором умелец-хирург доктор Себаллос тоже оживлял - отметим,
крайне вульгарно - погибшего... Впрочем, мотив "живой головы" в русской
литературе можно было бы выводить еще из "Руслана и Людмилы": ведь именно
с нею сталкивает Пушкин своего героя.
  Но ясно, что натолкнули Беляева на мысль о первом его фантастическом
рассказе, переросшем впоследствии в широко известный роман, конечно же, не
только и не столько литературные ассоциации, сколько прежде всего
обстоятельства собственной жизни.
  "Голова профессора Доуэля", - писал он в одной из своих статей, -
произведение в значительной степени автобиографическое. Болезнь уложила
меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период
болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я
владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни "головы без тела",
к