Старательно просматриваю пухлое "досье" - папку с вырезками, где собраны
многочисленные беседы журналистов с Ефремовым, его ответы на всевозможные
журнально-газетные анкеты.
  Каждая из вырезок что-то несет в себе. Я узнаю, например, что Иван
Антонович находит изъяны в той реформе русской орфографии, какая была
предпринята в 1918 году: исчезают - а отчасти уже исчезли - некоторые
оттенки в звучании русских слов... Узнаю, каким оригинальным способом -
выстригая из журналов фотографии красавиц и комбинируя их - "конструирует"
писатель внешний облик своих героинь... Узнаю, что в отличие от
большинства собратьев-фантастов он предсказывает долгое и завидное будущее
железнодорожному транспорту. Правда, транспорту с куда большей, нежели
сегодня, шириной колеи и поистине "корабельным" объемом вагонов!.. Узнаю,
что фантаст Ефремов отрицательно относится к идее индивидуального
физического бессмертия человека, что столь же отрицательно оценивает
писатель существующую у нас систему "специальных" школ. Узнаю и еще
многое, очень многое; и постепенно и у меня самого набирается десятка
полтора вопросов такого вот узкопрактического плана.
  На всякий случай провожу перед отъездом маленький "референдум" среди
своих знакомцев, любителей фантастики. В результате заношу в записную
книжку еще одну серию самых разномастных вопросов.
  А потом, уже в Москве, "процеживаю" заготовленное... "Процеживаю" при
деятельной помощи старою товарища, московского журналиста, которому
предложил пойти вместе со мной к Ивану Антоновичу. (Честно говоря,
побоялся, что, не имея навыков интервьюера, не смогу записать все нужное.
А диктофон звучной марки "Дон", о получении которого для редакции два
месяца перед этим хлопотал и который все же "выбил" - буквально за день до
командировки, - увы, оказался типичным кабинетным аппаратом, но уж никак
не грезившейся мне портативной "коробочкой", которую легко унести в
портфеле...)
Остается лишь полчаса до назначенного Ефремовым срока, когда, отметя все
мелкое, незначительное, случайное, мы извлекаем наконец из пишущей машинки
листок с "основополагающими" вопросами.
  Спешим к метро, спешим на метро, спешим от метро... Останавливаемся в
подъезде нужного нам дома на улице Губкина, чтобы отдышаться, поправить
галстуки и вообще придать себе вид, полностью соответствующий нашим
представлениям об интервьюерах.
  Ровно в шесть мы у дверей квартиры на втором этаже. Открывает нам сам
Иван Антонович, и я обрадованно вздыхаю: вдребезги разлетается сложившийся
в моей голове облик "маститого старика"!
  Крупные черты лица. Большие - временами кажущиеся огромными - голубые
глаза. И весь он - очень большой, широкоплечий, могучий, именно могучий,
как-то и не приходит на ум другое слово, когда вот так, вблизи, смотришь
на него. Такой, каким единственно и должен был быть, по давнему моему
разумению, автор написанных им книг. В довершение ко всему приятный и
сильный, с басовыми нотками голос, в котором тоже ничего стариковского;
вот и верь после этого телефонной трубке...
  По-настоящему знакомимся мы в кабинете, где кажутся огромными - под стать
хозяину - стеллажи с книгами вдоль одной из стен.
  Говорю несколько слов об "Уральском следопыте" - журнале, в котором
работаю. О фантастике в нем, о готовящихся публикациях. Среди них упоминаю
статью о знаменитом Эдгаре Берроузе - авторе "Тарзана" и многочисленных
космических романов. Выясняется, что Ефремов на языке оригинала читал
марсианский цикл Берроуза; у нас завязывается оживленный разговор о книгах
и героях американского фантаста ("Интересный был писатель, - подытоживает
Иван Антонович и предостерегает: - Но и написать о нем надо
интересно..."). С Берроуза мы переключаемся на Хаггарда, с Хаггарда - на...
  Но старая фантастико-приключенческая литература неисчерпаема, говорить о
ней оба мы можем, по-видимому, бесконечно: Иван Антонович - потому, что
немало перечитал таких книг в юности, я - потому, что с некоторых пор
всерьез занялся собиранием старой фантастики... А товарищ мой уже
посматривает на часы. Время летит быстро - так понимаю я деликатный его
жест, - пора и переходить к делу, с которым пришли. Что ж, дело есть
дело...

  - Иван Антонович, читателей всегда интересует, как писатель становится
писателем? По отношению к вам этот вопрос вдвойне интересен, Что заставило
вас - зрелого, сложившегося ученого, человека, уже нашедшего, казалось бы,
свою тропу в жизни, начать все сначала в качестве литератора?
  - Причиной тому два обстоятельства. Прежде всего, неудовлетворенность
системой доказательств, которыми может оперировать ученый.
  Планы и замыслы любого ученого, как, впрочем, и всякого другого человека,
необычайно широки. А исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов
на тридцать. Вот и получается: с одной стороны всевозможные придумки,
фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой - бессилие добыть для
них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни... И
ясное сознание этого бессилия.
  А в форме фантастического рассказа я - хозяин. Никто не спросит: где
вычисления, опыт? что взвешено, измерено?

  Никто не спросит... Я вспоминаю любопытный факт из биографии Ефремова. В
1929 году он написал статью, в которой обосновывал возможность взятия с
океанского дна образцов коренных пород. Отослал ее в солидный немецкий
журнал "Геологише Рундшау". Через некоторое время рукопись вернули с
рецензией профессора Отто Пратье, крупнейшего в те годы специалиста по
морской геологии. Этот последний заявлял, что дно океана наглухо закрыто
рыхлыми осадками и потому предложенные автором статьи исследования -
ненаучный вздор. Между тем сегодня подобные исследования - самое будничное
дело...

  ... - Второе обстоятельство - неудовлетворенность окружающим миром. Она,
замечу, свойственна каждому человеку: полностью могут быть довольны лишь
животные, да и то далеко не всегда.
  Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый
воз истории катится своими темпами к далеким горизонтам, и темпы эти не
упрекнешь в излишней поспешности... А живем-то мы сейчас!
  Отталкиваясь от несовершенств существующего мира, всякий человек пытается
так или иначе улучшить жизнь. Один разобьет цветник, другой может спеть -
споет. Ну, а если у третьего хорошо работает фантазия, развито
воображение? Что ж, он попытается создать свой мир - явления, которые
хотел бы видеть состоявшимися, достижения, не осуществимые в пределах
биографии современников. Словом, мир - для себя, мир - в себе.
  Но существующий в вас мир, мир только для вас - это неживой мир. Он -
открытие ваше, изобретение, создание, но он - мертв. И как при всяком
открытии - музыкальном, научном, любом другом - естественно желание
рассказать об открытом вами мире, сделать его явным для других.
  Так вот и рождается писательская потенция.
  Я начал с рассказов о необыкновенном - романтических рассказов о
необыкновенных явлениях природы. Почему я обратился к приключенческому
жанру? Да потому, что категорически не согласен с теми, кто склонен
считать приключенческие книги литературой второго сорта. Герои таких книг
всегда сильные, смелые, положительные, неутомимые; под их влиянием
читателю и самому хочется сделать что-то в жизни, искать и найти...
Убежден: будь у нас изобилие таких книг - меньше было бы поводов для
появления в нашей "большой" литературе унылых произведений с пассивными,
страдающими "героями" - растерянными хлюпиками, злобными эгоистами. Но
хороших приключенческих книг у нас до сих пор до обидного мало, еще
обиднее - недостаточное внимание к ним... Ну, а в те годы, когда я писал
первые свои вещи, приключенческих книг, можно сказать, не было совсем...

  Первые рассказы Иван Антонович задумал в 1942 году, находясь в больнице
на Урале, в Свердловске. Очередной приступ лихорадки, "заработанной"
водной из среднеазиатских экспедиций, надолго оторвал его от научных
занятий, высвободив тем самым время для "легкомысленного" литературного
творчества. В том же 1942-м семь из задуманных рассказов были написаны...
А литературе нашей в те суровые годы действительно было не до каких-то там
"приключений". Смешно вспоминать сейчас, но и превосходным ефремовским
рассказам нет-нет да и предъявлялся упрек в "ложной занимательности"...

  - Поскольку разговор у нас коснулся романтики, как вы, Иван Антонович,
понимаете это слово?
  - Романтика? Это более серьезное, более вдумчивое, чем обычно, отношение
к жизни. Романтик ценит жизненные явления больше, чем кто-либо другой. Его
волнуют, поражают отблески заката на воде, девичьи глаза, чья-то походка,
смех ребенка... Романтик, как и настоящий художник, - собиратель красоты в
жизни, а это порождает ощущение величайшей ценности каждого мгновения, его
абсолютной, неизбывной неповторимости. И я всерьез полагаю, что, для того
чтобы писать настоящую фантастику, надо родиться романтиком...

  Ефремовское определение романтики возвращает слову давний его смысл, о
котором мы нередко забываем. Слишком расхожим стало это слово в последние
годы: им ныне нарекают и кафе, и магнитофоны, и многое иное, никакого
отношения к взглядам на жизнь, к мировоззрению не имеющее. А ведь именно
собирателя красоты чтим мы в нашем романтике А. Грине...

  - Почти одновременно с "Рассказами о необыкновенном" вы обратились к
произведениям на исторические темы. Если в ваших научно-фантастических
рассказах нашли отражение гипотезы и предположения ученого-геолога, то "На
краю Ойкумены" и "Путешествие Баурджеда" были, очевидно, продиктованы
давним вашим увлечением историей?
  - Да, я люблю историю. Впрочем, я не разграничиваю так строго фантастику
и исторические произведения: эти последние - та же научная фантастика,
только обращенная в прошлое, диаметрально противоположная фантастике,
оперирующей с будущим. Ведь у фантастики в литературе - два лика:
ретроспективное воссоздание облика людей внутри известного исторического
процесса и становление людей в неизвестном нам процессе. А если провести
параллель с трехфазным током, то "нулевая фаза", без которой ток "не
работает", - это литература о современности, едва ли не самая трудная
отрасль литературы, ибо здесь сопрягаются обе задачи...
  В сороковых годах в нашей литературе бросалось в глаза почти полное
отсутствие исторических книг, особенно об античном мире. Чтобы как-то
исправить положение, я и написал названные вами книги.

  Иван Антонович, мне кажется, несколько утрирует: и романтические свои
рассказы, и исторические повести создавал он, конечно же, вовсе не просто
потому, что вещей подобного рода вдруг оказывалась нехватка в советской
литературе. В каждый рассказ, в каждую повесть Ефремова вложена частичка
его души, сокровенные размышления о человеке, о его духовном богатстве, о
его месте и роли в окружающем мире. Ну а если произведения Ефремова всегда
оказывались до злободневности современными, так это "просто" сказывался
всякий раз талант художника-новатора, чутко реагирующего на запросы жизни,
отвечающего именно на те вопросы, которые она, жизнь, выдвигает. Так,
кстати, было и с "Туманностью Андромеды"; не случайно в сознании многих
читателей живет сегодня именно "ефремовское" видение будущего и человека
этого будущего, как не случайно и то, что емкий и выразительный термин
"Великое Кольцо", придуманный и обоснованный писателем, вскоре же
перекочевал и в специальную, сугубо научную литературу...

  - По сравнению со "Звездными кораблями", вашей первой космической
повестью, роман "Туманность Андромеды" - это смелый, во многом неожиданный
рывок в неизведанное. Что натолкнуло вас на поиски той концепции человека
будущего, которая и предопределила успех романа?
  - Видите ли, знакомясь в подлинниках с книгами американских и других
зарубежных фантастов, я не раз бывал поражен размахом фантазии,
писательской выдумкой. Чего только там не было!.. А не было "пустяка" -
человека. Обыкновенные люди, люди капиталистического сегодня, попадали в
необычные условия, подчас талантливо и весьма талантливо сочиненные.
  Я всегда любил настоящих героев и героинь. Но, заметьте, не сверхгероев,
конечно...

  Иван Антонович чуть заметно улыбается при этом, улыбаюсь и я. Последняя
реплика явно относится к нашему разговору о Берроузе - к пламенной
"принцессе Марса" Дее Торис, к неустрашимому капитану из Виргинии...

  ... - Стал размышлять, какими же они, эти герои, должны быть, чтобы
совершать удивительные для нас дела. В книгах западных фантастов была
заведомая неправда: герои не были приспособлены к будущему. Это
невозможно. Высота уровня общества определяется уровнем составляющих его
элементов.
  Еще и сегодня даже наши фантасты - о писателях англо-американской школы и
говорить не приходится! - нет-нет да и "очеловечивают" изображаемое ими
будущее, механически перенося нашего современника в мир завтрашнего дня.
Ко времени написания первого своего романа я уже был убежден, что подобная
тенденция в корне неверна. Люди невероятно далекого будущего во многом и
многом должны отличаться от нас. У них совершенно другие, часто
труднопредставимые и вовсе не представимые для нас интересы. Их совершенно
не интересует то, что волнует нас, и интересуют вещи, нам попросту
неведомые...
  Мне пришлось прилагать поистине нечеловеческие усилия, чтобы очеловечить
своих героев; это оказалось невероятно тяжелой задачей.
  Хорошая физическая основа. Тщательность воспитания - чтобы быть в
состоянии хорошо, много, чисто работать...
  Самообслуживание. Человек будущего - это хозяин своего дела, своего дома.
Это люди, умеющие все делать. Сейчас пока идет обратный процесс; наш брат,
горожанин, во всем зависящий от "специалистов" - сантехников, электриков и
т. п., - очень немногое может сделать сам...
  И разумеется, люди будущего - это люди науки или искусства или же того и
другого. Процент занимающихся наукой повысился уже в те годы, когда я
писал свой роман...
  Так - от признака к признаку - складывался для меня облик людей
грядущего. Людей, которым по плечу такие дела, как исследование глубин
земли и путь к звездам. Людей, нервы и организм которых не подведут,
выдержат любое испытание...

  Когда появилась "Туманность Андромеды", многое в этой истинно
энциклопедической книге о будущем оказалось внове для читателей, многое
вызвало - да и сейчас нередко вызывает - самые ожесточенные споры.
Достаточно вспомнить, с каким упорством кое-кто из критиков обвинял
писателя чуть ли не в проповеди технократического режима: им, этим
критикам, казалось подозрительным отсутствие в ефремовском мире будущего
людей, занятых непосредственным физическим трудом...
  Думается мне, что много раньше тех сроков, какие мог предполагать Ефремов
в процессе создания книги, проявится в нашей жизни и другая намеченная им
тенденция - стремление к самообслуживанию. Слушая Ивана Антоновича, я
невольно улыбнулся, вспомнив о "мечте новосела", приобретенной накануне в
знамени" том московском универмаге "1000 мелочей". Три-четыре десятка
пластмассовых пробок, шурупы к ним и нехитрый пробойник - мощное
приспособление для "развески штор, полок, зеркала, вешалок и т. п." в
современных квартирах, в бетонные стены которых не так-то просто вогнать
обыкновенный гвоздь. Если даже я - законченный "книжный червь", как не без
оснований полагают в моей семье, - с вожделением спрятал в портфель сущую
эту мелочь, значит, тенденция, о которой я говорю, вполне-вполне назрела...

  - "Туманность Андромеды" сразу обозначила контуры ваших представлений о
том, каким может стать человек. А последовавшие за нею романы - это своего
рода наведение мостов между настоящим и будущим человека, не так ли?
  - Да. Вдогонку, по следам "Туманности Андромеды", я написал небольшую
повесть "Сердце Змеи". Написал потому, что в романе не было главного -
непосредственного, физического контакта космических цивилизаций. Контакта
- дружеского и, я бы сказал, принципиально обратного обычному для западной
фантастики военному столкновению миров...
  Но оставался еще путь к этому контакту. Путь в мир будущего.
  В "Туманности Андромеды" лишь упоминаются "Темные века". Человечество
Земли уже начало свой путь в мир будущего - в мир коммунизма. Но путь этот
не прост и не гладок, множество самых серьезных препятствий встретится еще
на этом пути... "Темные века" - это мутная волна фашизма, мы с вами -
свидетели этого отвратительного явления. И как свидетели можем ли мы быть
безучастны к этому? Здесь не может быть двух ответов, ведь вопрос стоит
только так: или будет мир, который я попытался изобразить в "Туманности
Андромеды", - или не будет ничего.
  Посмотрите на историю. Что определяло падение государств, цивилизации?
Геологические катастрофы? Да, но в исключительно редких случаях. Так было
с Атлантидой - под нею, вероятно, нужно понимать Крит.
  Обычно же существует крепкая цивилизация: эллинская, вавилонская,
ассирийская... И вдруг являются завоеватели, стирают ее с лица земли.
Ученых посылают бить камни, поэтов привязывают к водовозным бочкам...
  Но почему же эллинов или вавилонян не разбивали раньше, ведь завоеватели
всегда были и пытались сделать это? Помимо весьма важных экономических
обстоятельств была, очевидно, высокая моральная стойкость - необходимая
элементарная вера в свою страну, в ее будущее, любовь к земле, к
прекрасному, созданному цивилизацией. А отсюда - желание во что бы то ни
стало защитить ее, мужество в обороне.
  Однако шло время, и неотвратимо наступал момент, когда - в силу самых
разнообразных причин, определяющих крепость государства, - в обществе
резко падала мораль, единое целое превращалось в механическую совокупность
единиц. И рушились царства и империи, рушились республики, и ничто уже не
могло устоять перед ордами завоевателей, еще за пятьдесят - сто лет до
того бессильных что-либо сделать. Моральный износ цивилизации жестоко
мстил за себя...
  Сейчас европейская цивилизация (я имею в виду капиталистический Запад) на
поворотном пункте.
  Долгое время моральные основы общественного поведения воплощала в себе
религия, унаследовавшая их из древности, из тысячелетиями передававшихся
от поколения к поколению элементарных "отцовских заветов" - вроде "не
убий", "не укради" и т. п. Человек жил с оглядкой на прошлое и с верой в
будущее (а не в будущее, так в загробный мир, место в котором еще надо
было заслужить своим поведением в мире земном, бренном), чувствовал себя
звеном между прошлым и будущим - это и обеспечивало минимальную моральную
стойкость подавляющего большинства единиц не" праведного в целом общества.
Но сегодня религия на Западе уходит, падает, так как не в состоянии
удовлетворить человека научно мыслящего.
  Религия падает, но где мораль? Новая, на научных основах созданная
мораль, где она? Ее в современном капиталистическом обществе нет. Человеку
XX века нужна мораль на основе науки о социологической необходимости,
вытекающей из законов общественной жизни. Ведь эти законы действуют с
четкостью законов природы: так - можно, а иначе - нельзя, иначе нарушающий
будет беспощадно, почти автоматически выброшен из общества...
  Но те, кто стоят у власти, и не заинтересованы в создании морали на
основе науки, и бессильны создать ее. Моральные категории все более
ветшают; мещанская потребительская мораль, насаждаемая капитализмом,
бескрыла и бесчеловечна. В обществе все более процветает самое неприкрытое
жульничество - вплоть до науки, где нужна абсолютная честность...
  Враждебное отношение к науке в целом, к ученым в целом - кажущемуся
источнику всех зол. Отхождение пациентов от врачей. Стремление не
работать, а - "устроиться". Все большее обессмысливание самой человеческой
жизни, человеческой культуры в целом. Нивелировка индивидуальности и как
бессознательный протест против этого рост бродяжничества (вспомните
"хиппи")...
  И все, вместе взятое, порождает равнодушие к прошлому и будущему, к
судьбе грядущих поколений, беззаботное и