вить тогда не мог, что превратил  друга  в  яростного
врага, который  в  один  прекрасный  день  отомстит  ему  очень  необычным
образом.



                                    5

     Вечером того дня, когда прибыл Лью Ханн, как и в любой другой  вечер,
узники  лагеря  "Хауксбилль"  собрались  в  главном  здании  поужинать   и
отдохнуть. К этому их никто не принуждал - здесь вообще  почти  ничего  не
было обязательного -  и  некоторые  предпочитали  есть  одни.  Но  сегодня
вечером все, кто только мог, пришли сюда, ибо это был один из  тех  редких
случаев, когда перед ними был новичок,  способный  рассказать  о  событиях
там, наверху, в мире людей.
     Ханн  чувствовал  себя  неуютно  в  роли  достопримечательности.  Он,
казалось, по натуре своей был человеком застенчивым и  не  очень-то  хотел
оказаться в центре внимания всех здесь собравшихся. И вот он  сидел  среди
узников, а  люди,  которые  были  на  двадцать-тридцать  лет  старше  его,
толпились возле него и засыпали вопросами. Было очевидно, что это собрание
не доставляет ему большого удовольствия.
     Сидя в стороне, Барретт  почти  не  принимал  участия  в  беседе.  Он
давным-давно утратил интерес к идеологическим переменам там, наверху.  Ему
стоило немалых усилий вспоминать о том, что некогда его в  высшей  степени
волновали такие  понятия,  как  синдикализм,  диктатура  пролетариата  или
ежегодная гарантированная плата. Когда ему было шестнадцать  лет,  и  Джек
Бернстейн тащил его на сборы ячейки, он был практически равнодушен к  этим
вещам. Но вирус революции заразил его, и когда ему стало двадцать шесть  и
даже тридцать шесть,  его  все  еще  настолько  глубоко  интересовали  эти
животрепещущие вопросы, что он по собственной воле  подвергал  себя  риску
тюремного заключения и изгнания из-за них. Теперь он проделал полный  круг
назад, к политической апатии своей юности.
     Нельзя сказать, что его перестали  занимать  человеческие  страдания,
просто степень его сопричастности к политическим кризисам двадцать первого
столетия уменьшилась. После двух десятилетий в лагере "Хауксбилль" тот мир
двадцать первого столетия стал для Джима Барретта туманным  и  далеким,  и
его энергия сосредоточилась на преодолении тех кризисов  и  сложностей,  о
которых он привык думать теперь, то есть кризисов и сложностей Кембрия.
     Он внимательно прислушивался к беседе, но главным образом потому, что
его интересовал Лью Ханн, а  не  текущие  события  там,  наверху.  Барретт
пытался понять, что тот за человек, но у него ничего не получалось.
     Ханн вообще говорил очень мало. Он, как  обороняющийся  фехтовальщик,
только отбивался и уходил в сторону.
     - Есть ли какие-нибудь признаки ослабления ложного  консерватизма?  -
хотел знать Чарли Нортон. - Я имею  в  виду  то,  что  они  давно  обещали
покончить  с  сильным  правительством  в  течение  тридцати  лет,  а   его
вмешательство во все стороны  жизни  становится  все  сильнее  и  сильнее.
Начался ли все-таки процесс ослабления гаек?
     Ханн беспокойно заерзал на стуле.
     - Все еще обещают. Как только условия станут более стабильными...
     - А когда это произойдет?
     - Не знаю. Думаю, это все красивые фразы.
     - А что можно сказать о коммуне на Марсе? - спросил  Сид  Хатчетт.  -
Она внедряет своих агентов на Землю?
     - Об этом ничего не могу сказать, - промямлил Ханн. - Мы мало знаем о
том, что делается на Марсе.
     - А каков сейчас общий валовой продукт планеты?  -  хотел  знать  Мэл
Рудигер. - Какова тенденция? Он все еще на одном и том же уровне или начал
уменьшаться?
     Ханн задумчиво потянул себя за ухо.
     - Думаю, что он медленно понижается. Да, понижается.
     - А каков теперь индекс?  -  спросил  Рудигер.  -  Последние  данные,
которыми мы располагаем, относятся  к  семьдесят  пятому  году.  Тогда  он
составлял девятьсот девять. Но по прошествии четырех лет...
     - Сейчас он, наверное, примерно восемьсот семьдесят  пять,  -  сказал
Ханн. - Точнее не помню.
     Барретта поразило, что экономист имеет столь смутное представление об
основных статистических данных. Разумеется, он не  знал,  сколько  времени
Ханн провел в заключении перед  ударом  Молота.  Может  быть,  ему  просто
неизвестны последние цифры? Это на некоторое время успокоило его.
     Чарли Нортон сделал решительный  жест  своим  узловатым  указательным
пальцем.
     - Скажите, какие основные законные права есть у  граждан?  Существует
ли неприкосновенность личности, жилища? Можно  ли  собирать  на  кого-либо
улики по информационным каналам, не ставя обвиняемого в известность?
     На это Ханн ничего не смог ответить.
     Рудигер  спросил  о  столкновении  в  вопросах  управления   погодой.
Пробивает ли все еще этот вопрос от имени  граждан  мнимое  консервативное
правительство освободителей, посвятившее себя защите прав угнетенных?
     Ханн в этом не был уверен.
     И вообще он ничего не мог толком рассказать о  деятельности  судебных
органов, не знал, восстановлены ли их  права,  которые  были  отобраны  по
декрету восемьдесят  первого  года.  Он  никак  не  мог  прокомментировать
предложения по сложному вопросу контроля за численностью населения. Он был
плохо знаком с налоговой политикой нынешнего правительства. По сути, в его
высказываниях не было никакой проверенной информации.
     Чарли Нортон подошел к молчаливому Барретту и проворчал:
     - Он ничего не говорит мало-мальски стоящего. Первый человек у нас за
шесть месяцев и такой бирюк. Будто закрылся дымовой  завесой.  Или  он  не
говорит нам того, что знает, или на самом деле не знает ничего.
     - Может быть, он просто бестолковый? - предположил Барретт.
     - Что же тогда он совершил, что его сослали  сюда?  Это  должно  быть
что-то крайне серьезное, но на это не похоже,  Джим.  Он  вполне  разумный
парень, но, судя по всему, не имеет ничего общего с нами.
     В разговор вмешался док Квесада:
     - Предположим, этот парень вовсе не политический.  Может  быть,  сюда
теперь посылают совсем другого рода заключенных, например,  убийц-маньяков
или что-то в этом роде. Парень-тихоня, который бесшумно  вытащил  лазер  и
испепелил  шестнадцать  человек  в  одно  прекрасное  утро.   Естественно,
политика его не интересует.
     - И притворился экономистом, -  дополнил  Нортон,  -  потому  что  не
хочет, чтобы мы знали, за что  на  самом  деле  его  сослали  сюда.  Такое
возможно?
     Барретт покачал головой.
     - Вряд ли. Я думаю, он  просто  помалкивает,  потому  что  робок  или
напуган и еще не освоился. Не забывайте, это его первый вечер  здесь.  Его
только что вышвырнули из родного ему мира, и туда уже возврата нет, и  это
его мучает. Поймите, может быть он оставил дома жену и  ребенка.  Или  ему
просто сегодня вечером все до лампочки и меньше всего хочется сидеть среди
нас, прожженных, и разглагольствовать о последних достижениях  абстрактной
философской мысли, когда он жаждет поскорее забиться  куда-то  подальше  и
выплакаться. Я считаю,  мы  должны  отпустить  его.  Он  заговорит,  когда
почувствует, что ему надо выговориться.
     Для Квесады это прозвучало убедительно. Через несколько секунд Нортон
сморщил лоб, и тоже согласился.
     - Ладно. Может быть, так оно и есть.
     Барретт  больше  ни  с  кем   не   поделился   своими   соображениями
относительно Ханна. Он позволил, чтобы расспросы Ханна продолжались,  пока
они не  иссякли  сами  собой,  поскольку  новичок  ничего  толком  не  мог
рассказать. Люди начали расходиться. Двое прошли в заднюю  комнату,  чтобы
превратить туманные общие слова  Ханна  и  его  уклончивые  комментарии  в
передовую статью дежурного выпуска рукописной газеты  лагеря  "Хауксбилль"
"Таймс". Мэл Рудигер залез на стол и стал кричать, что  он  собирается  на
ночную морскую ловлю, и вперед вышли  четверо,  которые  присоединились  к
нему. Чарли Нортон отыскал своего привычного партнера-спорщика,  нигилиста
Кена Белларди, и они начали свою бесконечную дискуссию на  тему:  плановое
хозяйство  против  свободного  предпринимательства;   дискуссию,   которая
надоела им до такой степени,  что  они  охрипли,  но  никак  не  могли  ее
закончить. Тут и там начались поединки в стохастические шахматы.  Любители
уединения, которые поломали обычный распорядок своего дня, посетив  здание
в этот вечер, чтобы поглазеть на новичка и послушать,  что  он  расскажет,
стали разбредаться по своим хижинам, к своим обычным занятиям.
     Ханн стоял отдельно от других, переминаясь с ноги на ногу,  не  зная,
что делать.
     Барретт подошел к нему и неловко улыбнулся.
     - Я полагаю, тебе не очень-то хотелось, чтобы тебя  сегодня  донимали
вопросами?
     У Ханна был несчастный вид.
     - Мне очень жаль,  что  я  настолько  несведущ  по  многим  вопросам.
Понимаете ли, я некоторое время не имел возможности следить за событиями.
     - Разумеется, понимаю. -  Барретт  тоже  не  имел  такой  возможности
весьма долгое время, прежде чем его решили сослать в лагерь  "Хауксбилль".
Шестнадцать месяцев  в  камере  под  усиленным  надзором,  и  только  один
посетитель за эти месяцы. Джек Бернстейн  частенько  захаживал  к  нему  в
гости. Добрый старина Джек. Даже сейчас, когда прошло более  чем  двадцать
лет, Барретт не позабыл ни единого  слова,  ни  одной  интонации  из  этих
разговоров. Добрый старина Джек или Джекоб, как нравилось ему тогда, чтобы
его так называли.
     - Вы, насколько я понимаю, активно участвовали в политической  жизни?
- спросил Барретт.
     - О, да, -  ответил  Ханн.  -  Разумеется.  -  Он  провел  языком  по
пересохшим губам. - А что сейчас должно произойти?
     - Ничего особенного. Здесь у нас нет организационной деятельности. По
сути каждый здесь сам по себе - подлинная анархическая коммуна.
     - Теория подтверждается?
     -  Не  очень,  -  признался  Барретт.  -  Но  мы  делаем   вид,   что
подтверждается, и тем не менее обращаемся при необходимости за  поддержкой
друг к другу.  Док  Квесада  и  я  собираемся  навестить  больных.  Хотите
присоединиться к нам?
     - А что под этим подразумевается?
     -  Навестить  больных  в  наиболее  тяжелой  форме.  Главным  образом
успокоить и утешить безнадежных. Возможно, это очень страшное зрелище,  но
так вы быстрее всего получите общее представление о лагере. Однако если вы
предпочитаете...
     - Я пойду с вами.
     - Прекрасно. - Барретт дал  знак  доктору  Квесаде,  который  пересек
комнату и присоединился к ним. Все трое вышли. Вечер был  тихий,  влажный.
Где-то далеко над Атлантикой еще громыхал  гром,  и  темный  океан  тяжело
ударялся о скалистую гряду, которая отделяла его от Внутреннего Моря.
     Обход больных был  вечерним  ритуалом  для  Барретта,  хотя  и  очень
тяжелым с тех пор, когда он покалечил ногу. За многие годы он не пропустил
ни одного обхода. Прежде чем лечь спать, он обходил весь  лагерь,  навещая
свихнувшихся и впавших в оцепенение, укрывая их, желая им  доброй  ночи  и
исцеления к следующему утру. Кто-то должен был им  показать,  что  они  не
оставлены без внимания.
     Когда они отошли от здания, Ханн посмотрел на Луну. В этот вечер было
почти что полнолуние, Луна сияла, как начищенная  монета,  ее  поверхность
была бледно-оранжевой и почти ровной.
     - У Луны здесь совсем другой вид, - сказал Ханн. - Кратеры...  а  где
же кратеры?
     - Большинство их еще не образовалось, - пояснил Барретт.  -  Миллиард
лет - срок очень большой  даже  для  Луны.  На  ней  еще  только  началась
геологическая деятельность. Мы полагаем, что у  нее  есть  атмосфера,  вот
почему она кажется нам такой розоватой. А если есть атмосфера,  то  в  ней
сгорает  большинство  метеоритов,  бомбардирующих   ее,   и   поэтому   на
поверхности еще не  так  много  кратеров.  Разумеется,  там,  наверху,  не
удосужились переслать хоть  какую-нибудь  аппаратуру  для  астрономических
наблюдений. Мы можем только догадываться.
     Ханн хотел было что-то сказать, но передумал.
     - Не стесняйся, - сказал Квесада. - Что ты хотел сказать?
     Ханн рассмеялся.
     - Что проще было слетать  туда  и  поглядеть.  Мне  показалось  очень
странным, что вы провели все эти годы, обсуждая гипотезу, есть ли  у  Луны
атмосфера, и ни разу туда не отправились, чтобы проверить, но я забыл.
     - Нам бы не помешало, если бы сюда переправили челнок,  -  согласился
Барретт. - Но это не пришло им в голову, поэтому нам остается  смотреть  и
гадать. Луна - популярное место в двадцать девятом году, не так ли?
     - Крупнейший курорт Солнечной Системы.
     - Когда я попал сюда, его  только  начали  проектировать,  -  заметил
Барретт. - Только для персонала правительственных учреждений.  Дом  отдыха
для бюрократов в самом центре военного комплекса, расположенного там.
     -   Его   открыли   для   избранной   элиты,   не   принадлежащей   к
правительственным кругам, до суда надо мной, - добавил Квесада. - То  есть
в семнадцатом-восемнадцатом году.
     - Теперь это коммерческий курорт, - сказал Ханн. - Я там провел  свой
медовый месяц. Леа и я... - Он снова запнулся.
     Барретт поспешно произнес:
     - Эта хижина Брюса Вальдосто. Валь - революционер до мозга костей, он
рос рядом со мной. Долго был в подполье. Его заслали сюда  аж  в  двадцать
втором. - Открыв дверь, Барретт продолжал: - Он сорвался несколько  недель
назад и сейчас очень плох. Когда мы войдем внутрь,  Ханн,  стой  за  нами,
чтобы он тебя не видел. Он может повести себя агрессивно  по  отношению  к
незнакомцу. Он совершенно непредсказуем.
     Вальдосто был крепким мужчиной лет сорока семи, смуглым, с  курчавыми
жесткими темными волосами и, наверное, самыми  широкими  плечами  в  мире.
Когда он сидел, то выглядел даже более крупным, чем Джим Барретт, что само
по себе говорило о многом. Но у Вальдосто были короткие толстые ноги, ноги
мужчины с ординарной  фигурой,  прикрепленные  к  туловищу  великана,  что
полностью портило впечатление о нем, когда Вальдосто вставал. Пока еще  он
жил там, наверху, он  мог  заполучить  совершенно  иную  пару  ног,  более
соответствующую его телу,  но  категорически  отказался  от  протезов  или
трансплантации. Ему  хотелось  иметь  свои  собственные,  подлинные  ноги,
какими бы они ни были уродливыми. Он был  убежден,  что  жить  можно  и  с
уродливыми конечностями, да к тому же привык к ним.
     Теперь  Вальдосто  был  крепко  привязан  к  надувному  матрацу.  Его
выпуклый лоб покрывали капельки пота, глаза блестели  как  слюда.  Он  был
очень болен. Когда-то он был настолько ловким,  что  умудрился  подбросить
изотопную бомбу на заседание Совета Синдикалистов, и более десятка из  них
получили тяжелое гамма-облучение, но теперь он  был  плох.  Барретту  было
очень больно наблюдать, как угасает Вальдосто. Он знал его более  тридцати
лет и надеялся при своей жизни не увидеть, как тот развалится.
     В хижине был влажный воздух, словно под крышей  собралось  облако  из
пота. Барретт склонился над больным и спросил:
     - Как дела, Валь?
     - Кто это?
     - Джим. Сегодня такой прекрасный  вечер,  Валь.  Сначала  шел  дождь,
потом перестал, и вышла  Луна.  Хочешь  выйти  наружу  и  подышать  свежим
воздухом? Сейчас почти полнолуние.
     - Я должен отдохнуть. Завтра собирается комитет...
     - Заседание отложили.
     - Как можно? Революция...
     - Она тоже отложена - на неопределенный срок.
     Лицо Вальдосто исказила гримаса боли.
     - Ячейки расформированы? - спросил он хрипло.
     - Этого мы еще не знаем. Ждем распоряжения, а пока сидим тихо. Выйдем
наружу, Валь. На воздухе тебе будет лучше.
     - Поубивать всех этих  ублюдков,  другого  способа  нет,  -  бормотал
Вальдосто. - Кто это им сказал, что они могут править миром? Бомбой  прямо
им в морду, хорошей бомбой, со свежими изотопами...
     - Полегче, Валь. Бомбы швырять еще успеем. Давай лучше встань.
     Продолжая бормотать, Вальдосто  позволил  отвязать  себя.  Квесада  и
Барретт поставили его на ноги. Он был неустойчив, все время переносил свой
вес с одной ноги на другую, болезненно их разгибая. Затем Барретт взял его
под руку и буквально вытолкнул из двери хижины.
     Вот так они и стояли все вместе у двери. Барретт показал на Луну.
     - Вот она. Сегодня у нее  такой  прелестный  цвет.  Совсем  не  такой
мертвый, как там, наверху. И посмотри вон туда, Валь. Туда, где в  просвет
между скалами видно море. Рудигер отправился на ловлю. Я вижу его лодку.
     - Может быть, он наловит креветок?
     - Креветок здесь еще нет. Они еще не возникли. - Барретт засунул руку
в карман и вытащил оттуда что-то твердое и блестящее, сантиметров  в  пять
длиной. Это был внешний  скелет  маленького  трилобита.  Он  протянул  его
Вальдосто, но тот быстро замотал головой.
     - Не нужен мне этот пучеглазый краб.
     - Это трилобит, Валь. Они вымерли, а мы еще нет.  Мы  живем  в  своем
собственном прошлом, за миллиард лет до нашего рождения.
     - Ты, наверное, сошел с ума, - спокойно сказал Вальдосто  и,  взяв  у
Барретта трилобита, зашвырнул его далеко в скалы.  -  Пучеглазый  краб,  -
пробормотал он. Затем, как бы  очнувшись,  спросил:  -  Почему  мы  здесь?
Почему мы все ждем да ждем? Завтра берем, что нам нужно, и принимаемся  за
них. Первым будет Бернстейн, верно? Он  самый  опасный.  Затем  остальные.
Одного за другим мы их всех уберем, всех этих гнусных  убийц,  очистим  от
них мир, чтобы он снова стал безопасным местом. Я устал ждать. Я  ненавижу
их, Джим. Джим? Это ты, да? Джим... Барретт...
     Из  угла  рта  Вальдосто  показалась  слюна  и  струйкой  потекла  по
подбородку. Квесада печально покачал головой. Террорист скрючился,  грузно
опустился на колени и стал шарить по голой поверхности скалы.  Пальцы  его
то сжимались, то разжимались, но он не находил ни  горсти  земли.  Квесада
поднял больного на ноги  и  с  помощью  Барретта  отвел  назад  в  хижину.
Вальдосто не сопротивлялся, когда док придавил к его руке носик капсулы  с
успокаивающим  и  впрыснул  его  в  кровь.  Потерявший   терпение   разум,
восставший против чудовищного вечного изгнания  в  непостижимо  отдаленное
прошлое, с радостью погрузился в сон.
     Когда они снова вышли наружу, то увидели, что Ханн  держит  трилобита
на ладони и  зачарованно  смотрит  на  него.  Посмотрев  на  Барретта,  он
протянул ему скелет, но тот отмахнулся.
     - Оставь у себя, если хочешь, - сказал он. - Там, где я  взял  этого,
есть еще. Сколько угодно.
     Они двинулись дальше.
     Неда Альтмана они нашли рядом с его  хижиной.  Стоя  на  коленях,  он
орудовал  руками  над  грубой  кривобокой   глыбой,   которая,   судя   по
возвышениям, где могли быть грудь и  бедра,  должна  была  соответствовать
образу женщины. При виде подошедших, он  проворно  поднялся.  Альтман  был
аккуратным высоким мужчиной  со  светлыми  волосами  и  почти  прозрачными
светло-голубыми глазами. В отличие от всех остальных в  лагере  пятнадцать
лет назад он был государственным чиновником, прежде  чем  разочаровался  в
мифе  о  синдикалистском  капитализме.  Глубокое  знание  Альтманом  стиля
проведения  правительственных  акций  было  неоценимым  для  подполья,   и
правительство приложило все усилия, чтобы найти его и сослать сюда. Восемь
лет пребывания в лагере довели его до такого состояния.
     Альтман показал на глиняного голема и произнес:
     - Я так надеялся, что  в  сегодняшнюю  грозу  ударит  молния.  Вы  же
понимаете, осталось только это. Вдохнуть жизнь. Но в это время года молний
довольно мало.
     - Скоро начнутся очень сильные грозы, - сказал Барретт.
     - Да, вот тогда молния в нее и ударит, она оживет и пойдет. Тогда мне
понадобится новая помощь, док. Нужно будет, чтобы вы ей сделали положенные
прививки и подработали кое-какие неудачно получившиеся места.
     Квесада выдавил из себя подобие улыбки.
     - Буду рад это сделать, Нед. Но ты же знаешь условия?
     - Конечно. Когда я с