етер   в
пятисотмильном кратере мудрено. Вскоре спящий кит предстал перед нами во
всей красе. Пока мы подбирались к нему, трое моряков вскрыли себе вены у
локтя и нацедили полную кружку крови. Блакберн,  наш  стрелок,  деловито
отлил часть в полость гарпуна с четырехгранным зазубренным  наконечником
и отправился на правый борт, к  пушке.  Крови  оставалось  еще  на  пару
зарядов.
   Весьма удачно, хоть  и  несколько  странно,  что  человеческая  кровь
действует на пылевого кита как смертельный яд. Впрочем, ничуть не  более
странно, чем то, что получается из  самого  кита  -  Пламя.  Как  и  все
хорошее, синкопин в достаточном количестве тоже смертельно опасен.
   Мы шли к киту, а он все вырастал и вырастал у нас перед  глазами.  Ни
одно живое существо не вправе быть таким огромным.
   Наконец с правого борта лязгнуло, и в следующий миг гарпун уже торчал
в туше.
   Над морем пронесся истошный визг. Кит проснулся. Обезумев от боли, он
ринулся на нас. Блакберн не  терял  времени  даром  -  еще  два  гарпуна
вонзились в широкую, покрытую панцирем спину.  Испустив  новый  яростный
вопль, кит ушел под пыль всего в нескольких ярдах  от  нас.  Через  пару
минут он снова всплыл, но уже мертвый.
   Пылевой  кит  очертаниями  напоминает  камбалу,  в  длину   достигает
семидесяти пяти  футов,  в  ширину  -  тридцати  пяти.  Первое,  на  что
обращаешь внимание, - это, конечно,  пасть,  забранная  жестким  китовым
усом и ведущая в необъятную глотку, сплошь  усеянную  зубами,  постоянно
перетирающими планктон. Тонны поглощаемого  при  этом  кремния  идут  на
создание брони -  черных  шестиугольных  пластин,  соединенных  полосами
серой кожи. Этот наборный  панцирь  одновременно  прочен  и  гибок,  что
избавляет животное от необходимости  линять  по  мере  роста.  По  числу
годовых колец можно, если постараться, определить возраст. Кольца  почти
незаметны - на Сушняке нет времен года, пищу можно найти всегда - но все
же различимы, и редко когда удавалось подстрелить кита старше пятидесяти
лет.  Как  и   остальные   обитатели   поверхностного   слоя,   киты   -
холоднокровные животные и дышат воздухом. Любят собираться в стаи.
   Мы причалили к поверженному гиганту. Шесть матросов, в  том  числе  и
Калотрик,   вооружившись   здоровенными   крюками,   прикрепленными    к
металлическим тросам, перепрыгнули с палубы ему на спину.
   Два гудка туманного  горна,  поданные  наблюдателем,  предупредили  о
появлении акул. Рожок поменьше уточнил их  местоположение  -  три  румба
слева по борту. Второй помощник, мистер Грент,  руководивший  погрузкой,
начал выказывать признаки нетерпения, и команда заработала  с  удвоенной
энергией, всаживая гаки как можно глубже в  плоть  чудовища  и  стараясь
зацепить ребро. Я много слышал о сушняцких акулах,  и  поэтому  начал  с
интересом их высматривать. На востоке  показалась  стайка  летучих  рыб,
хитиновые крылья сверкали под  солнцем,  как  драгоценные  камни  Я  был
разочарован - неужели эти хрупкие создания  размером  с  земную  золотую
рыбку и есть легендарные хищники?  Хотя,  если  их  соберется  побольше,
каждая с мелкими, но острыми зубами, да вдобавок с полным  презрением  к
собственной жизни...
   И тут я заметил, что поверхность пыли под  стаей  летунов  рассекают,
словно торпеды, с полдюжины черных блестящих  тел.  Ощущение  реальности
совершенно покинуло меня, когда на концах плавников  вдруг  открылись  и
уставились на нас пронзительно-голубые глаза.
   По-видимому, летучие рыбы работали штурманами и  вели  акул  к  месту
бойни, чтобы заслужить объедки. На своих  крыльях  они  могли  подняться
гораздо выше и увидеть много дальше, чем обитавшие в пыли акулы...
   В чувство меня привела ругань мистера  Богунхейма,  сунувшего  мне  в
руки фленшерную лопату и пославшего отгонять  хищников.  Получив  мощное
напутствие, я рванул к остальной команде, сгрудившейся  у  борта.  Акулы
уже напали - пыль бурлила, как лава, из  располосованной  туши  вытекала
густая  фиолетовая  кровь.  Матросы   торопливо   закончили   работу   и
вскарабкались на палубу: на спине становилось чересчур опасно.  Звякнули
юферсы, застучали лебедки, медленно, слишком медленно вытягивая кита  на
палубу.  Корабль  накренился.  Я  наугад  ткнул  в  клокочущую  массу  и
почувствовал, как мое оружие нашло акулью плоть. Матрос  рядом  со  мной
застонал под маской, когда какая-то из рыбешек спикировала  и  вцепилась
ему в ногу. У этих малышей и в самом деле оказались  острые  зубки.  Они
залетали на корабль, падали на палубу и ползали по ней на своих  жестких
крыльях,  ровно  какие-то  несусветные  муравьи.  На  какое-то  время  я
отвлекся от акул, чтобы раздавить одну, особо  назойливую.  В  следующий
миг лопату дернуло, а я  отшатнулся  от  поручней  с  одним  пятифутовым
черенком в руках - остальное подчистую исчезло в аукульей  пасти.  Прямо
на меня летела другая рыбка. Взмахнув огрызком, словно битой, я отправил
ее назад, в море.
   Над нами, грузно  ударяя  неповоротливыми  крыльями  летучей  мыши  и
волоча за собой металлическую сеть, проплыла Далуза.  Рой  рыб  перестал
досаждать морякам и счел за благо укрыться под защитой моря.
   Команда отступила, высвобождая место для китовой туши,  что  неспешно
водворялась на палубу. Крен сохранился, кровь  стекала  по  шпигатам  за
борт. Самая свирепая из  акул,  не  желая  упускать  добычу,  ухитрилась
заскочить на борт. Подпрыгивая и клацая зубами, она отхватила  последний
окровавленный   шмат   и   скатилась   обратно.   Стая   покрутилась   в
нерешительности  среди  пыли  и  крови,  потом  оттащила  своих   убитых
собратьев на безопасное  расстояние,  не  торопясь  умяла  их  и  уплыла
восвояси.
   Мы же приступили к разделке. Первым делом с  панциря  срезали  полосы
кожи и погрузили их в медный чан с какими-то химикалиями для придания ей
большей гибкости. Затем все мясо с помощью ножей и топоров  отделили  от
костей и пропустили через ручную мясорубку, чтобы позже извлечь из фарша
воду и жир. Наши бондари отобрали несколько широких, как доски, ребер  и
распилили их на части - отличный материал для бочек. Из ребер поменьше и
позвонков наделают резных безделушек.
   Пообещав приготовить китовые отбивные, я умыкнул пару фунтов  требухи
и спрятал на камбузе.
   Невостребованные части лопатами  и  жесткими  металлическими  щетками
спихнули в море. От прикосновения влаги пыль скатывалась  в  темно-серое
тесто. Я знал, что вскоре  кристаллические  споры  сушняцкого  планктона
почуют присутствие воды и начнут расти, вбирая ее через мельчайшие  поры
и превращая пыль в прозрачную слюдяную раковину. Волшебный мир,  подумал
я, где можно перегнуться через перила и плеваться изумрудами.
   Нехитрый, но действенный способ  получения  синкопина  заключается  в
обработке жира этиловым спиртом. Пока команда пьянствовала,  я,  получив
свою пинту эля, взялся за дело.
   В самый разгар работы в дверь трижды постучали. Прежде чем открыть, я
убрал варево с плиты в печку. Это оказался Калотрик.
   - Разрази меня гром! - выругался он, спускаясь по лестнице и стягивая
свою изукрашенную молниями маску. На висках  и  щеках,  поросших  редкой
щетиной, проступили красные полосы. - Ну и пойло!
   Тут он принюхался и улыбнулся:
   - Всегда знал, что на тебя можно положиться, Джон!
   Расстегнув свою робу, он вытащил пластиковый пакет. На  дне  все  еще
кое-что перекатывалось.
   - Я тут приберег капельку, - сообщил он. - Давай по-быстрому?
   - Отчего бы и нет, - пожал плечами я. Калотрик извлек пипетку.
   - На самом деле  я  поболтать  зашел.  Ты-то  неплохо  устроился!  Hе
приходится жить среди этих вонючих матросов. Полные кретины! Подозреваю,
они вообще не умеют разговаривать. Ну, то есть как  мы  с  тобой,  -  он
протянул пипетку мне. - Давай, ты первый.
   Я с сомнением посмотрел на неслабую дозу, которую  он  излишне  щедро
отмерил.
   - Пожалуй, стоит сперва присесть, - решился я.
   - Давненько уже, а? - подмигнул Калотрик. -  Да-а-а,  дни  без  этого
ползут, что твоя черепаха.
   Я запрокинул голову и отсчитал пять капель Пламени. Во  рту  появился
металлический привкус, язык онемел. Из глаз покатились слезы.  Я  вернул
пипетку Калотрику. Тот потряс пакет и набрал больше  прежнего.  Внезапно
все куда-то поплыло. Я закрыл глаза.
   - Подмажем судьбу! - жизнерадостно  выкрикнул  Калотрик  традиционный
тост китобоев. Я непроизвольно ухватился за стул.
   Что-то закопошилось у основания позвоночника. Потом вдоль хребта, как
по проводам, взметнулась молния. Я явственно ощутил, что она  взорвалась
у  меня  в  голове.  Верхнюю  часть  черепа  снесло,  будто  крышку,  из
открывшейся дыры забило холодное синее  пламя.  Я  распахнул  глаза.  На
смену первоначальному неистовству пришло ровное спокойное горение, как у
паяльной лампы. Плита, грязная посуда, блаженная физиономия Калотрика  -
все  вокруг  излучало   странное   сияние,   словно   подпитывалось   из
собственного внутреннего источника. Где-то  в  стороне  плясали  голубые
искры. Я поднес к лицу руки - они тоже светились.
   - Когда? - спросил Калотрик - Что "когда"?
   - Когда у тебя будет первая партия Пламени?
   - Не знаю, - выдавил я, - перегонка продлится до завтрашнего  вечера,
раньше никак, но не поручусь, что из этого выйдет что-нибудь  путное.  Я
даже не знаю, насколько сильным оно получится.
   - Если перестараешься - не страшно, - хихикнул Калотрик.
   Я вспомнил, что кастрюля с китовыми потрохами остывает  в  печке,  но
подниматься, чтобы снова поставить ее на огонь,  не  было  ни  малейшего
желания Это было гораздо выше моих сил.
   - Так о чем ты? - переспросил Калотрик.
   - О сильнодействии, - ответил я после паузы.
   - Ах, да. Теперь вспомнил.
   - Один из нас должен будет рискнуть первым. Там могут  быть  примеси,
вероятно опасные. Тянем жребий?
   - Опасные, говоришь? - протянул Калотрик.  Он  задумался,  но  вскоре
просветлел. - Я тебе рассказывал о  парне,  который  все  время  достает
меня?
   - Нет. С тобой что, плохо обращаются? Пожалуйся помощникам.
   - Да не, это тот юнга - Мерфиг, сушнец.  Он  впервые  на  корабле,  и
лезет ко мне со своим трепом - ну, там, откуда я, да зачем... В печенках
у меня уже сидит. Это оттого, что у меня врать складно не выходит.
   Интересное признание, подумал я. Потому, что если это - ложь, то  это
очень  убедительная  ложь:  Калотрик  просто   лучился   невинностью   и
чистосердечием.
   - И?
   - Знаешь, он примерно твоего сложения - да ты видел его, у  него  еще
зеленая и белая мишени на щеках.
   - Ну.
   - Почему бы не испытать на нем?
   Я хорошенько подумал.
   - Ты предлагаешь, чтоб именно я подмешал Пламя именно в его обед?
   - А что тут такого? - изумился Калотрик. - Давай я это сделаю, если у
тебя... если сам не хочешь.
   Пламя пошло на убыль.
   - Во. Ты это и провернешь, - я потер левый глаз, тот, с серым  пятном
- он начал побаливать. Встав таки со стула, я вынул кастрюлю из печки  и
развел огонь.
   - Качни пару раз вон тот насос, Дюмонти, - устало попросил я.
   - Монти, - поправил он, выполняя просьбу. - Ух  ты,  да  у  тебя  тут
прилично. Твои друзья с Острова останутся довольны.
   - Несомненно.
   Только вот... Эти мои бывшие друзья, как оказалось, ни во что меня не
ставили... Само собой, о мести не может быть и речи  -  это  ниже  моего
достоинства. Я хочу  лишь  одного  -  справедливости.  Когда  покончу  с
перегонкой, выйдет изрядное количество синкопина. Но они не дождутся  ни
капли. Это я решил твердо. Калотрик, возможно, будет возражать. Но это я
уж как-нибудь улажу.

Глава 5

Ложь

   Расскажи мне о Земле, - попросила Далуза.
   Сколько pаз я повторял эту ложь, и cкольким  женщинам?  Я  cбилcя  cо
cчета...  Лет  двадцать  назад  незатейливая  сказка  расцвeла  в   моем
воображении  пышной  розой,  проросшей  из  грез  юности  и   вспитанной
отчаянием. Несчетное число раз я делал вид, что мне не хочется  ворошить
прошлое; несчетное  число  раз  фальшивая  боль  фальшивых  воспоминаний
отражалась на моем лице. Но Далуза заслуживает  гораздо  большего,  ради
нее я решил постараться на славу.
   - Ладно, - начал я, осторожно подбирая слова. - Но не обо всей Земле,
лишь о нескольких акрах, тут и там,  о  том,  что  случай  позволил  мне
увидеть самому. Тридцать четыре года назад я родился в Венеции,  древнем
городе, столице обширного края. Город выстроили  на  острове  и  нарекли
Невестой Моря. Со всех сторон к нему подступали соленые воды  той  части
Мирового  Океана,  что  называют  Серединой  Мира.  В  детстве  я  любил
смотреть, как пенные волны разбиваются о камни, следить за  игрой  света
на спинах могучих валов... Мне казалось тогда, что океан бесконечен, что
он, как воздух, объял всю планету. Воды всех океанов Земли хватит, чтобы
заполнить Море Пыли не один десяток раз.  Я  расскажу  тебе  о  Венеции.
Представь себе великолепный золотой город, столь древний, что даже камни
крошатся  под  ним.  Город,  некогда  гордый  и   славный,   блистающий,
прекрасный, вобравший в себя сокровища семи морей. Ни один флот  не  мог
сравниться с венецианским, искусство оставалось непревзойденным и нельзя
было найти правителей  мудрее.  Меж  прочих  городов  Италии  и  Богемии
Венеция возвышалась, словно алмаз среди сапфиров. Из всех жителей  Земли
именно венецианцы первыми обратили  взгляды  к  звездам.  Да,  это  было
задолго до того, как человек научился летать, но  именно  здешний  гений
воплотил  извечную  мечту  в  реальность.   Деревянные   птицы,   детища
бессмертного    Леонардо    Венецианского,     подымали     в     небеса
червонно-серебряные  знамена  города.  Но  пришел  день,   когда   земля
дрогнула. Поначалу это никого не тревожило - предложения  сыпались  одно
за другим, благо в средствах недостатка не  ощущалось.  Отгородить  море
дамбой? Не получится - Венеция окружена топями. Сделать остров-на-плаву?
Но природа отвечала на каждую новую  попытку  огнем  и  землетрясениями.
Скала под городом оказалась нестабильной, насквозь пронизанной  пещерами
и потоками лавы.
   Упадок наступил не сразу. Иной раз казалось, что  все  устроилось,  и
горожане гнали уныние прочь. Но стоило вернуться былой уверенности,  как
новый удар повергал надежду в прах, и погружение неуклонно продолжалось.
А потом жених окончательно предал Невесту Моря.
   В  мое  время  венецианцы  искали   прибежища   на   верхних   этажах
полузатопленных домов. Из жителей осталась едва  десятая  часть,  в  том
числе и мои родные, осколок древнего и благородного семейства. Я  хорошо
помню детство.  На  веслах  или  с  шестом  в  руках  направлял  я  свою
мертвенно-черную  пагоду   вдоль   затопленных   улиц,   по   спокойной,
незамутненной воде. Помню разбитые пилоны в  холодной  глубине,  статуи,
увенчанные морскими звездами, морских ежей,  резвящихся  на  присыпанных
песком мозаичных  ликах  венецианских  мадонн.  Иной  раз,  привлеченный
блеском сокровищ,  я  погружался  в  стылую  воду  и  возвращался  домой
продрогший,  с  водорослями  в  волосах,  встречая   молчаливые   упреки
матери... - на мгновение мой голос прервался. Мама умерла, когда  я  был
совсем маленьким, но боль потери так и не оставила меня. Ведь все это  -
моя жизнь, моя ложь, моя тень, неотделимая от  меня  самого.  Сегодня  я
парил  как  никогда  высоко,  хоть  для   этого   и   пришлось   придать
повествованию сложный, вычурный стиль,  столь  любимый  терранцами.  Мое
творение, моя ложь, моя душа. Мое  собственное  произведение  искусства.
Слезы готовы были навернуться на глаза.
   -   Это   было   ограниченное   общество,   стилизованное   в   ущерб
жизнеспособности,  но  вместе  с  тем  привлекательное,  как  безупречно
сохранившийся труп молодой  невесты.  И  все  же  мне  было  неизъяснимо
одиноко. Множество раз я покидал вечеринки и поэтические состязания лишь
для того, чтобы скитаться на  своей  черной  пагоде  по  сонным  улицам.
Большинство зданий было  давно  заброшено;  театры,  особняки,  пенсионы
разрушались среди сырости. Запустение не  смущало  меня,  напротив,  мне
нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно,  бродить  по  заплесневевшим
залам с фонарем. Иногда я подбирал необыкновенные раковины...
   - Что? - перебила Далуза.
   -  Раковины.  Внешний  скелет  морских  организмов.  Иной   раз   мне
попадались поросшие моллюсками напоминания о  минувших  днях  -  осколок
греческой  амфоры,  консервная  банка   из   индустриальной   эры,   еще
какой-нибудь свидетель утерянного прошлого...
   - А почему ты уехал?
   -  Я  стал  старше.  Пошли  разговоры  о  женитьбе,  о  необходимости
породниться с древним родом, еще более упадочным, чем наш. Неожиданно  я
осознал, что больше не вынесу и  недели  в  Венеции,  ни  дня  среди  ее
утонченной печали, ни часа среди ее  изысканного  отчаяния.  Можно  было
бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват... Но в тот  миг  вся
планета была мала для меня. Я покинул ее и с тех  пор  больше  не  видел
Венецию. Да и вряд ли доведется когда-нибудь...  Я  не  мог  продолжать.
Боль  стала  нестерпимой,  слишком  близко  к  сердцу  принимал  я  свою
вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные
годы отчужденности  и  пренебрежения,  слегка  скрашенные  сомнительными
родительскими деньгами.  Я  стремился  забыть  придурковатых  дружков  и
подкрепленные  здоровенными  кулаками  попытки  отца  слепить  меня   по
собственному образу и подобию. И  нервные  срывы.  Те  самые,  благодаря
которым я открыл для  себя  чудодейственные  свойства  транквилизаторов.
Стимуляторы, сперва законные, а затем  -  целое  созвездие  разноцветных
таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила,  вдыхаемая,  глотаемая,
вкалываемая. Все, чтобы  приглушить  обиду.  Cейчас-то  я  понимаю,  что
должен  быть  благодарен  обстоятельствам,  сделавшим   меня   уважаемым
представителем необычной, но прибыльной разновидности  фармакологии.  Во
всяком случае, мне ни разу не пришлось  об  этом  пожалеть.  А  потом  я
отправился спать.

***

   За завтраком матросы были болтливы сверх меры - самый крупный из них,
Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:
   - Знаете что? Наш кэп совсем рехнулся.
   Все согласно кивнули и вернулись к еде.
   Поднявшись ни свет ни заря, капитан развил бурную деятельность:  брал
образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул.
Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу,
после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными
делами. Через час мы достигли крилевых отмелей.  Десперандум  спустил  с
кормы огромное сито  и  вскоре  вся  палуба  вокруг  него  была  усыпана
планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых  форм:
пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблескивали своей кремниевой
скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.
   Незадолго до полудня мы заметили еще одного кита. Он лениво ворочался
среди пыли, наполняя окрестности хрустом  поглощаемого  планктона.  Трое
матросов совершили обряд кровопускания. Блакберн  зарядил  пушку  и,  ко
всеобщему удивлению, промахнулся. Впрочем, два следующих гарпуна  попали
в цель, а четвертый, выпущенный практически в упор, пробил зверю легкое.
Кит засипел, выпустил фонтан лиловой пены и забился в конвульсиях.
   Далуза как раз вернулась со своего обычного спирального облета. С юга
на полной скорости приближались акулы, но до них  оставалось  мили  две,
так что мы могли разделать тушу без лишней спешки.  Им  достанутся  лишь
отбросы. Интересно, как они вообще узнали о смерти кита. Может,  летучие
рыбы засекли бойню с воздуха? Или существует более тонкий способ?
   На юге вздымались массивные, лунно-бледные стены - скалы  полуострова
Чаек. На некотором расстоянии  от  подножия  утес  прочерчивала  широкая
светлая полоса. По рассказам я знал, что на самом деле  это  добрых  две
мили, битком набитые бел