Герберт Уэллс.
    Статьи

   -----------------------------------------------------------------------
   "Собрание сочинений в 15-ти томах. Том 14".
   М., "Правда", 1964 (Б-ка "Огонек").
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ СОБРАНИЮ СОЧИНЕНИЙ (изд. "ШИПОВНИК")
   Пер. - К.Чуковский

   Мне сказали: "Напишите предисловие к русскому изданию ваших сочинений".
   Я удивился и обрадовался. Признаться, мне и в голову не приходило,  что
меня читают по-русски. И  теперь,  когда  я  приветствую  своих  нежданных
читателей, - не правда ли, мне простительна некоторая гордость? Английский
автор, выступающий перед читателями таких мастеров, как Толстой, Тургенев,
Достоевский,   Мережковский,   Максим   Горький,   имеет   право    слегка
возгордиться.
   "Расскажите нам о себе", - попросили меня. Но чуть я принимаюсь за  это
дело и пытаюсь рассказать русскому читателю,  что  я  за  человек,  мне  с
особенной силой приходит в  голову,  какая  страшная  разница  между  моим
народом и вашим; разница в общественном отношении и в  политическом.  Вряд
ли можно найти хоть одну общую черточку, хоть один клочок общей почвы,  на
которой мы могли бы сговориться. Нет общего мерила, которым  мы  могли  бы
мерить друг друга.
   Когда я думаю о России, я представляю себе то, что я читал у  Тургенева
и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну,  где  зимы  так
долги, а лето знойно и  ярко;  где  тянутся  вширь  и  вдаль  пространства
небрежно возделанных полей; где  деревенские  улицы  широки  и  грязны,  а
деревянные  дома  раскрашены  пестрыми  красками;   где   много   мужиков,
беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон  и  бородатых
попов, где безлюдные плохие дороги тянутся по бесконечным  равнинам  и  по
темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел  бы  я
знать, так ли.
   А вы, в  России,  как  представляете  себе  Англию?  Должно  быть,  вам
мерещатся дымные фабричные трубы; города, кишащие рабочим людом; спутанные
линии рельсов,  жужжание  и  грохот  машин  и  мрачный  промышленный  дух,
обуявший собою всех и вся. Если так,  это  не  моя  Англия.  Это  север  и
средняя полоса. Моя же Англия лежит к югу от Темзы. Там нет ни железа,  ни
угля; там узкие, прекрасно возделанные поля, обсаженные дубами  и  вязами,
там густые заросли хмеля, как будто аллеи виноградников;  там  каменные  и
кирпичные дома;  опрятные  деревушки,  но  мужики  в  этих  деревушках  не
хозяева, а наемники; там красивые старинные церкви и  священники  -  часто
богатые люди; там обширные парки, и за ними ухаживают, как за садами;  там
прекрасные старинные усадьбы зажиточных людей. Там я родился и провел  всю
свою жизнь, - только  на  несколько  лет  отлучался  в  Лондон  и  немного
путешествовал. Там у меня тоже есть  маленький  домик  с  красной  крышей,
площадкой для тенниса и небольшим цветником. Этот домик я выстроил сам. Он
стоит на берету, между двумя морскими курортами - Фолкстоном и  Сэндгэтом,
расположенными почти рядом, и, когда летними вечерами  я  прогуливаюсь  на
сон грядущий по маленькой террасе перед  окнами  моего  кабинета,  я  вижу
вращающиеся огни маяков на дружественных берегах Франции,  в  девятнадцати
милях от меня.
   Мне сейчас сорок два года, и я родился в  том  странном  неопределенном
сословии, которое у нас в Англии называется средним классом. Я ни  чуточки
не аристократ; дальше деда и бабки не помню никаких своих предков, да и  о
тех я знаю весьма немного, так как они умерли до моего рождения.  У  моего
деда по матери был постоялый двор. Кроме того, он держал почтовых лошадей,
покуда не прошла железная дорога, а мой дед по отцу был старший садовник у
лорда де Лисли в Кенте. Он несколько раз менял свою профессию,  и  ему  то
везло, то нет. Отец мой долгое время держал под Лондоном мелочную лавчонку
и пополнял свой бюджет  игрою  в  крикет.  В  эту  игру  люди  играют  для
развлечения, но она бывает также и зрелищем, а за зрелища  платят  деньги.
Это породило игроков-профессионалов вроде моего отца. Со  своей  торговлей
он прогорел, и моя мать, которая до замужества была  горничной,  поступила
экономкой в богатую усадьбу.
   Мне тогда было двенадцать лет. Меня тоже прочили в лавочники. Чуть  мне
пошел тринадцатый год,  я  был  взят  из  школы  и  поступил  мальчиком  в
аптекарский магазин,  но  не  имел  там  удачи  и  должен  был  перейти  в
мануфактурную лавку. Я пробыл там около  года,  но  потом  натолкнулся  на
мысль, что у меня есть возможность добиться лучшего положения  посредством
высшего образования, доступ к которому так легок у нас в Англии и с каждым
годом становится все  легче.  Таким  образом,  я  принялся  изо  всех  сил
заниматься, чтобы получить нужные мне права, которые дадут мне возможность
поступить в университет. Спустя некоторое  время  я  и  поступил  в  Новый
Лондонский университет, который так разросся и прославился теперь.  Там  я
получил  ученую  степень  и  разные  знаки   отличия,   весьма,   впрочем,
незначительные. Моим главным  предметом  была  сравнительная  анатомия,  и
занимался  я  под  руководством  профессора  Хаксли,  о  котором   русские
читатели, без сомнения, знают. Первое  русское  имя,  которое  я  научился
уважать, было имя биолога А.О.Ковалевского.
   Добившись диплома, я пошел в учителя и стал  преподавать  биологию.  Но
через два-три года бросил преподавание и  занялся  журнальной  работой:  в
Англии это гораздо прибыльнее, да и влечение к этому делу  всегда  у  меня
было большое. Сначала я писал критические заметки, статьи и т.д., но потом
пристрастился  к  фантастическим  рассказам,  используя  в   них   богатые
увлекательными возможностями идеи современной науки. На такие произведения
в Англии и в Америке Значительный  спрос,  и  моя  первая  книга,  "Машина
времени", вышедшая в 1895 году, привлекла изрядное  внимание  и  вместе  с
двумя  последующими  книгами,   "Война   миров"   и   "Человек-невидимка",
обеспечила мне популярность - как раз такую, что я без особого  риска  мог
целиком отдаться литературному труду.
   Писательство - одна из нынешних форм авантюризма. Искатели  приключений
прошлых  веков  ныне  сделались  бы  писателями.   Пускай   хоть   немного
посчастливится твоей книге - ну хоть так, как посчастливилось моим, - и  в
Англии ты тотчас же превращаешься в человека достаточного, вдруг получаешь
возможность ехать куда хочешь, встречаться с кем  хочешь.  Все  открыто  и
доступно тебе. Вырываешься из тесного круга, в  котором  вертелся  до  тех
пор, и вдруг начинаешь сходиться и общаться с огромным количеством  людей.
Ты, что называется, видишь свет. Философы и ученые, военные и политические
деятели, художники и всякого рода специалисты, богатые и знатные люди -  к
ним ко всем у тебя дорога, и ты  пользуешься  ими,  как  вздумаешь.  Вдруг
оказывается, что тебе уже незачем читать обо всем в газетах и в книгах, ты
все  начинаешь  узнавать  из  первых  рук,  подходишь  к   самым   истокам
человеческих дел. Не забудьте, что Лондон не только  столица  королевства;
он также центр мировой империи и огромных мировых начинаний.
   Быть художником - не значит ли это искать выражения для окружающих  нас
вещей? Жизнь всегда была мне страшно  любопытна,  увлекала  меня  безумно,
наполняла меня образами и идеями, которые, я  чувствовал,  нужно  было  ей
возвращать. Я любил жизнь и теперь люблю ее все больше и больше. То время,
когда я был приказчиком или сидел в лакейской, тяжелая борьба моей  ранней
юности - все это живо стоит у меня в памяти и по-своему освещает  мне  мой
дальнейший путь. Теперь у меня есть друзья и среди пэров и среди нищих,  и
ко всем я простираю свое жадное любопытство и свои  симпатии  и  ими,  как
нитями паутины, связываю верхи  и  низы  человечества.  Эту  широту  моего
общественного положения  я  почитаю  едва  ли  не  самой  счастливой  моей
особенностью, а другая  счастливая  моя  особенность  та,  что  я  человек
непритязательный, скромный, никому ничего не навязываю,  преследую  только
литературные цели, не мечтаю о том, чтобы играть роль в свете, и ни на что
не променяю я своей настоящей работы: наблюдать и писать, о чем хочу.
   Почему я заговорил  об  этом?  Потому  что  моя  неустойчивость  и  мои
переходы от одного общественного положения к другому могут  объяснить  тот
утопический  элемент,  который  был  присущ  моим  первым   произведениям.
Неустойчивые, неоседлые люди никогда не могут принять мир таким, каков  он
есть; но теперь, когда я перестал быть бродягой, я перешел уже  за  предел
тех научно-фантастических идей, которые прежде были причиной моего успеха.
Правда, всего только месяц назад я держал корректуру новой  фантастической
повести "Война в воздухе" - о летательных машинах и о  мировой  войне,  но
такого рода вещи, повторяю, перестали  поглощать  все  мое  внимание.  Чем
дальше, тем фантастичнее и ярче  кажется  мне  реальная  действительность.
Первая моя вещь в реалистическом роде появилась в 1900 году под  названием
"Любовь и мистер Люишем", вторая  вещь  -  "Киппс",  посвященная  изучению
приказчичьей души, вышла в 1905 году. В промежутке  между  ними  мною  был
создан ублюдок, помесь  фантастики  и  реализма,  -  "Морская  дева",  где
любовь, как мучительная страсть, символизирована в образе сирены. Теперь я
заканчиваю сразу два романа, и оба, надеюсь,  появятся  сразу  в  будущем,
1909 году.  Один  называется  "Тоно  Бенге"  и  будет  объемистее  обычных
современных романов. В нем содержится попытка  проследить  карьеру  одного
продавца патентованных  медицинских  средств,  основавшего  для  их  сбыта
особое промышленное товарищество, и таким образом  выставить  напоказ  всю
нелепую, построенную  на  рекламе,  торгашескую  цивилизацию,  средоточием
которой является все тот же Лондон. Не  в  пример  моим  прошлым  романам,
которые, в сущности говоря, были всегда как бы монографиями,  посвященными
одному персонажу, этот новый роман будет заключать  в  себе  разнообразные
типы.  Другой  роман  посвящен  современному  положению  женщины;  в   нем
изображается развитие страсти в душе английской девушки новейшего  типа  -
лондонской студентки [речь идет о романе "Анна-Вероника"].
   Начиная с 1900 года я написал  еще  третью  серию  книг,  и  серия  эта
теперь, полагаю, закончена. Это мои социологические этюды; они были  нужны
мне для моих  романов.  Я  стал  писать  их  почти  случайно.  Прежде  чем
описывать жизнь тех или других  личностей,  мне  понадобилось  самому  для
себя, так сказать, для своего собственного назидания  изучить  те  условия
общественной жизни, в которых мы плаваем, как рыба в воде. Я написал книгу
под названием "Предвидения", которая, принимая мир как некую развивающуюся
систему, представляет собою попытку предсказать то,  что  может  случиться
через сорок  -  пятьдесят  лет.  Еще  я  не  окончил  этой  книги,  а  уже
почувствовал, что мне необходимо писать другую и представить прогресс мира
как  воспитательный  процесс;   это   я   выполнил   в   книге   "Создание
человечества". Эта книга привела меня к более общим  вопросам,  которые  я
пытался решить в "Современной утопии". Но в то  самое  время,  когда  мною
писались  эти  книги,  из  них,  как  две  боковые  ветви,   выросли   два
фантастических романа: "Пища богов", где открытая учеными пища увеличивает
все предметы до гигантских размеров и таким образом изменяет масштаб  всех
человеческих дел, и другой роман - "В дни кометы",  где  представлены  все
последствия внезапного роста нравственных чувств в человечестве.
   Я всегда был социалистом, еще со времен студенчества; но социалистом не
по Марксу, а скорее по Родбертусу, - и вот однажды меня соблазнила  мысль:
взять все положения социализма, развить их по-своему до последней  степени
и посмотреть, что из всего этого выйдет; так создались еще две мои книги -
"Новые миры вместо старых" и "Первое и последнее".
   Русскому читателю нужно знать, что наш  английский  социализм  во  всех
отношениях отличается от американского и от  континентального  социализма.
Мы, англичане, парадоксальный  народ  -  одновременно  и  прогрессивный  и
страшно консервативный, охраняющий старые традиции; мы  вечно  изменяемся,
но без всякого драматизма; никогда мы не знали внезапных переворотов.
   Со времен Норманского завоевания, 850 лет тому назад,  у  нас  менялись
династии  и  церковные  иерархии,  но  чтобы  мы   что-нибудь   "свергли",
"опрокинули", "уничтожили", чтобы мы "начали все сызнова" - как это бывало
почти   с   каждой   европейской   нацией,   -   никогда.    Революционная
социал-демократия  континента  не  встречает  отклика  в  широких   кругах
английского народа.  Тем  не  менее  мы  все  гуще  и  плотнее  насыщаемся
социализмом.  Наш  индивидуализм   уступает   место   идеям   общественной
организации. Мы парламентарны по природе и по своему социальному развитию,
в котором принимают участие все слои и все  классы  народа.  Консерваторы,
либералы и отъявленные социалисты ходят друг к другу в гости и за десертом
обсуждают те уступки, которые они могут сделать  один  другому,  -  все  в
равной степени не веря в какие-нибудь твердые, непоколебимые формулы и все
же молчаливо допуская страшную сложность и запутанность государственных  и
общественных вопросов. Это чувство, скорее национальное, чем принадлежащее
лично мне, я надеюсь, будет  замечено  в  моих  социальных  этюдах  каждым
русским читателем.
   Эти  этюды  писались  с  1901  года.  Они   послужили,   так   сказать,
руководством для моих дальнейших писаний. Ими я как бы сказал себе:  "Если
ты хочешь  стать  изобразителем  современной  жизни,  вот  как  ты  должен
поступать". Ведь у меня под ногами не было твердой почвы, вера отцов наших
давно перестала  быть  нашей  верой.  Мне  оставалось  либо  определить  и
выяснить свою собственную точку зрения, либо писать о  жизни  разбросанно,
бессвязно и  неуверенно.  Теперь,  после  этой  теоретической  работы,  я,
кажется, имею некоторое право отдаться своему  призванию  и  приняться  за
изображение хоть  небольшой  части  этого  огромного,  величавого  зрелища
жизни, которое окружает меня и дает пищу моему наблюдению и опыту.
   Иначе говоря, я надеюсь после всех  приготовлений  засесть  наконец  за
писание бытовых романов и отдаться этой работе на много лет.
   Я столько распространяюсь о себе  и  вдаюсь  в  такие  подробности  вот
почему: ежели русские настолько добры, что читают меня  и  даже  выпускают
теперь  собрание  моих  сочинений,  так   пускай   же   они   знают   меня
по-настоящему, а не как-нибудь. Но, конечно, никто живее  меня  самого  не
чувствует,  от  каких   случайностей   и   превратностей   опыта   зависит
литературная работа. Что такое, в сущности, делаем  мы  все,  мы,  которые
думаем и пишем? Мы отнюдь не какая-то  особая  каста  вдохновенных  людей,
которые могут вещать о своих откровениях темному, непросвещенному миру. Мы
просто голоса разнообразных людей, и каждый из нас выражает то, что думает
и чувствует.
   Многим из нас суждено прожить лишь одно мгновение - и  потом  исчезнуть
навсегда. Кое-что из подмеченного нами, кое-что  из  предсказанного  нами,
может быть, и  вспомнят  потом,  но  кто  это  предсказал,  кто  подметил,
забудут, и  потеряют  из  виду,  и  никогда  уж  не  припомнят  опять.  Мы
рассказываем наши рассказы неведомым и безмолвным слушателям, и если мы им
даем наибольшую меру нашего чувства и ума, чего  еще  можно  требовать  от
нас? Наше дело - трудиться. А будет ли  труд  наш  для  немногих  или  для
многих, хорош ли он будет или плох, на много лет или на секунду -  не  все
ли это равно? Это касается только издателя и литературного критика.

   1908



ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ДЖОРДЖА МИЙКА "ДЖОРДЖ МИЙК - САНИТАР НА ВОДАХ"
   Пер. - Н.Снесарева

   Не всем понравится эта книга, и не всем  понравится  ее  автор.  "Ну  и
пусть", - как говорят мальчишки. Я мийкист и знаю, скоро появятся на свете
другие мийкисты. Для  них  и  напечатана  эта  книга.  Мистер  Мийк  очень
типичная и вместе с тем незаурядная  личность  -  он  выступает  от  имени
самого  многочисленного  класса  современного  общества  и  вместе  с  тем
выделяется из него, потому что способен выразить себя почти  с  предельной
полнотой. Кто любит не только книги, но и реальную жизнь,  поймет,  что  я
хочу сказать. В наше время сотни тысяч людей всех классов берутся за  перо
и оставляют на бумаге его следы, но далеко не  у  всех  чернильные  штрихи
сливаются в единое целое и оживают. Мистер  Мийк  иногда  вытворяет  своим
пером ужасающие вещи - есть в его книге страницы, которые отпугнут даже не
очень грамотного человека, - и все же он пишет. Тут сама жизнь,  описанная
с откровенностью, присущей немногим. У  него  нет  пошлости,  свойственной
деланно  тактичным  и  деланно  благородным   людям,   и   он   испытывает
поразительно мало нежных чувств к самому мистеру Мийку. Поразительно мало,
на мой взгляд, принимая во внимание обстоятельства  его  жизни.  Ему,  без
всякого  сомнения,  присуща  порой  безыскусственная   простота   великого
художника слова. Год тому назад он принялся, и горд добавить  -  по  моему
совету, изображать себя на бумаге, и вот он перед вами - его  автопортрет,
удивительно удачно исполненный.
   Мое знакомство с мистером Мийком началось по  почте.  Не  помню,  когда
именно он выделился из общей массы незнакомых докучливых людей,  переписка
с  которыми  неизбежно  отнимает  часть  жизни  у  всякого  писателя,  но,
помнится, я увидел в нем человека необычного и интересного  еще  до  того,
как узнал как следует, какое  положение  он  занимает  в  нашем  обществе.
Несколько  лет   тому   назад   я   непосредственно   принял   участие   в
социалистическом движении, и его первые письма как-то были с этим связаны.
Он горячо ратовал за "единство социалистов", столь же  возможное  на  этом
свете, как и единодушие богословов, - а потом, мне кажется, он рассказал о
себе и своих планах. Я  очень  хорошо  помню:  он  предлагал  литературные
проекты, все  абсолютно  не  осуществимые.  Он  хотел  написать  книгу  на
достаточно трудную тему - о нравственности -  и  романтическую  повесть  о
научном прогрессе. Я, разумеется, его отговаривал, и  вряд  ли  достаточно
вежливо, потому что я бываю не  очень-то  вежлив  с  людьми,  которые,  не
обладая специальными знаниями в области естественных и общественных  наук,
берутся  за  эти  темы  -  по-своему  простые,  но   требующие   известной
подготовки. Может быть, тогда-то я ему сказал: "Писать надо не о том, чего
вы, естественно, знать не можете, - а о единственном, о  чем  люди  вообще
имеют право писать, - о личном восприятии жизни. Вы чего только не видели,
чего только не испытали; я, как писатель, с радостью отдал бы за  все  это
левую руку. Попробуйте, напишите об этом!"
   Свою просьбу я повторил более настойчиво, когда встретился  с  мистером
Мийком. Он пришел ко мне в солнечный праздничный день. Но мне  не  удалось
поговорить с ним обо всем так подробно, как мне бы  хотелось,  потому  что
одновременно явился другой посетитель, не менее  настоятельно  требовавший
моего внимания. Мистер Мийк - откровенный художник, у  него  есть  прямота
мудреца, и я без смущения признаюсь ему  теперь,  что  тогда  меня  сильно
поразила и озадачила его внешность. На нем был плохо сшитый черный костюм,
сильно запыленный после путешествия, которое он совершил в этот день,  был
он неловок, и что-то у него было с глазами - не знаю, как  назвал  бы  это
окулист, - затемнение белка, что ли - и формы они были странной;  невольно
подумалось: не слеп ли он? И он действительно слеп на  один  глаз,  как  я
впервые узнал из книги; он плохо видит, плохо  ходит  и  не  очень  внятно
говорит. Держался он, как теоретически полагается дж