х, напористых, бесчестных стяжателей, чей размах  пока  что  немного
сдерживает лишь низменная алчность их жен и сыновей.  И  тут  недостаточно
сказать, что никто из них не "выставляет угощения" и что  простые,  добрые
люди при случае вправе поколотить свою жену и детей так  просто,  любя,  и
что они не потерпят проповедей мистера Сиднея Уэбба.

   Из книги "Англичанин смотрит на мир", 1914.



ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ "ВОЙНА В ВОЗДУХЕ"
   Пер. - Р.Померанцева

   Чтобы читатель должным образом оценил роман "Война в воздухе",  я  хочу
предварить его несколькими словами. "Война в воздухе" стоит в одном ряду с
такими написанными мной в разные годы произведениями,  как  "Освобожденный
мир"  и   "Когда   спящий   проснется".   Романы   эти   обычно   называют
"научно-фантастическими", или "романами о будущем",  но  удачнее  было  бы
определить их как "фантазии о возможном". Автор обращается к тому, что уже
наметилось в реальности, и показывает, как велики могут  быть  последствия
этих явлений, когда они разовьются.
   Я хочу напомнить читателю, что "Война  в  воздухе"  написана  в  тысяча
девятьсот седьмом году и начала печататься главами в "Пэлл-Мэлл мэгэзин" с
января тысяча девятьсот восьмого года. Иными  словами,  еще  до  появления
самолетов и дирижаблей. Блерио перелетел  Ла-Манш  только  в  июле  тысяча
девятьсот девятого года,  а  цеппелин  переживал  тогда  еще  пору  своего
детства.
   Читатель не без улыбки сопоставит  догадки  и  представления  автора  с
достигнутыми ныне успехами.
   И все же мне хочется думать, что книга эта не устарела. Она писалась не
для того, чтобы доказать возможность полетов, и не затем, чтоб  объяснить,
как именно люди будут летать. Главная ее мысль состоит в  другом,  и  опыт
последующих лет скорее усилил, чем  ослабил  ее.  Я  хотел  показать,  что
летающие машины в корне изменят характер войны: она будет идти не на линии
фронта, а на огромных территориях. Ни одна сторона -  будь  то  победитель
или  побежденный  -  не  будет  застрахована  от  страшных  разрушений,  и
поскольку разрушительные силы  неизмеримо  возрастут,  возрастет  также  и
общая неуверенность. Поэтому "Война в воздухе" кончается не победой  одной
из сторон, а гибелью социального строя. Все, что случилось  в  мире  после
написания этой "фантазии о возможном",  только  укрепило  меня  в  прежнем
мнении. После недавней поездки в Россию, впечатления о которой я изложил в
книге "Россия  во  мгле",  я  перечел  свой  выдуманный  рассказ  о  крахе
цивилизации, не выдержавшей напряжения современной  войны  -  таков  конец
"Войны в воздухе", - и поднялся в собственных глазах. В  тысяча  девятьсот
седьмом году, читая эту главу, многие от души смеялись и объявляли  ее  не
чем иным, как плодом расстроенного воображения писателя-фантаста. Такой ли
уж смешной она кажется вам сегодня?
   И еще я прошу читателя помнить эту дату - тысяча девятьсот седьмой год,
- когда он будет читать о принце Карле Альберте и графе фон  Винтерфельде.
За семь лет до мировой войны ее тень  уже  нависла  над  нашим  лучезарным
миром и была вполне различима для глаза писателя-фантаста и  всякого,  кто
наделен здравым смыслом. Катастрофа надвигалась на нас при дневном  свете.
Но каждый считал, что кто-то другой должен остановить ее, прежде  чем  она
разразится.   За   этой   катастрофой   последовали   другие.   Постоянное
обесценивание валюты, сокращение производства, упадок просвещения в Европе
достигли такого предела,  что  теперь  несомненны  для  каждого  разумного
человека. Национальные распри и  империалистическое  соперничество  влекут
целые  народы  навстречу  гибели.  Этот  процесс  протекает   с   той   же
очевидностью, с какой назревали военные события  в  годы  написания  книги
"Война в воздухе".
   Неужто мы и сейчас поручим свою судьбу кому-то другому?

   По книге "История мистера Полли" и "Война в воздухе",
   Одемс-пресс. (Дата не обозначена.)



ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АНАТОЛЮ ФРАНСУ В ДЕНЬ ЕГО ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТИЯ
   Пер. - Н.Явно

   Cher Maitre [дорогой мэтр (франц.)], Вы творите для всего мира, и  весь
мир поздравляет Вас в этот день по  случаю  радостного  события  -  Вашего
восьмидесятилетия. Вам исполнилось восемьдесят лет,  и  все  же,  когда  я
посетил Вас на днях, чтобы  лично  засвидетельствовать  свое  почтение,  и
увидел  Вас,   как   всегда,   улыбающегося,   любезного,   внимательного,
оживленного, мне показалось, что годы Вас не коснулись. И  в  самом  деле,
что могут годы поделать с Вами, когда Вы уже и сейчас бессмертны! На время
Вы поселились здесь, на прекрасной земле Франции, но Вам  уготовано  место
среди  великой  плеяды  писателей,  которые  уже  обитают  в  Элизиуме   и
обращаются к молодежи с юношеским пылом и ко всем остальным с  неугасающей
мудростью - к ныне живущим и к грядущим поколениям на много веков  вперед!
Миллионы еще  не  родившихся  читателей,  став  взрослыми,  найдут  в  Вас
освободителя,  тонкого  собеседника,  самого  близкого  друга.  Мы,   Ваши
современники, только первые из тех последователей, кто будет с  любовью  и
уважением произносить Ваше имя.
   Мы, писатели Англии, не сплоченный  отряд,  а  скорее  разбросанные  по
стране одиночки: у нас нет академии,  объединяющей  нас,  нет  признанного
всеми руководителя, и, должно быть, совсем случайно  мне  выпало  счастье,
как могло бы выпасть другим, более значительным  и  достойным,  рассказать
Вам, какое место Вы занимаете в сердцах  и  мыслях  читателей,  живущих  в
странах, где говорят на английском языке. Те из нас, кто может, читают Вас
в оригинале и наслаждаются  Вашим  неподражаемым  французским  языком;  но
нелишне сказать словечко-другое и о тех читателях,  которые  не  входят  в
число знающих французский язык, которым  недоступна  безграничная  Франция
мысли. Почти все Ваши произведения, мне кажется, переведены на  английский
язык, и в Англии и Америке десятки тысяч людей знают Вас  только  в  Вашем
английском обличье.  В  любом  переводе  произведение  что-то  теряет,  но
большинство Ваших переводчиков послужило Вам с честью,  а  некоторые  -  с
успехом; и в Ваших  произведениях  заложены  такие  богатства,  что  Вы  в
состоянии заплатить высокую пошлину, которую один язык взимает с  другого,
и сохранить при этом достаточно, чтобы завоевать самые тонкие умы.  Все  в
мире образованные и преуспевающие люди знают  Вас  и  свидетельствуют  Вам
свое уважение. Но, мне думается, я достаточно хорошо Вас понимаю, чтобы  с
уверенностью сказать: больше даже, чем такое восхищение. Вас порадует  то,
что  немало  есть  шахтеров  в  Шотландии,  железнодорожников  в   Англии,
лондонских служащих и приказчиков в провинциальных городках, которые  вряд
ли знают более ста слов по-французски и, однако,  вспыхивают  от  радости,
когда  слышат  Ваше  имя;  немало  есть  рабочих,  ведущих  борьбу  против
бесчисленных попыток поработить их души, кому Вы  несете  бесценные  дары:
счастье, духовное раскрепощение и вдохновение. Порой мне хочется украсть с
полки какой-нибудь нашей публичной библиотеки и  послать  Вам  захватанный
экземпляр  "Таис"  или  "Острова  Пингвинов"  в  английском  переводе  как
свидетельство того, что и у нас Вы стали властителем умов.
   Когда я  выступаю  так  от  лица  читателей  Ваших  книг  в  английском
переводе, вполне естественно мое желание рассказать о том, как свободно Вы
носите свое английское платье. Во многих отношениях Вы  типичный  француз.
Вы  воплощаете  Францию  с  ее  величием,  Францию  свободы,  равенства  и
братства.  Но  Вас  не  связывает  ни  узость  взглядов,  ни  национальная
ограниченность. В прошлом, до наполеоновских войн, англичане и французы не
ощущали между  собой  тех  различий,  той  тенденции  искать  непримиримые
противоречия,  которая  так  часто  проявляется   в   наши   дни.   Теснее
переплетались наши духовные устремления. Тогда еще помнили,  что  норманны
послужили для нас связующим звеном, что бургундец был  надежным  союзником
англичанина, что у британца и бретонца единое прошлое, помнили,  как  были
франк и фламандец по крови близки англосаксу. Мы - норманны,  и  саксы,  и
франки, и фламандцы, и шотландцы, и бургундцы, и гасконцы,  и  анжуйцы,  -
по-братски соревнуясь, строили наши готические соборы; а  наши  рыцари,  и
лучники, и принцы, и епископы вместе затевали распри и ездили  из  края  в
край. Наши литературы  неразрывно  связаны,  у  них  общие  корни,  и  они
постоянно обогащают друг друга. По сути дела,  ни  одному  англичанину  не
покажутся чуждыми ни Рабле, ни Монтень -  эти  писатели  сродни  Свифту  и
Стерну, а  Вольтер  сегодня  снова  оживает  в  произведениях  Шоу.  Таких
современных английских писателей, как Честертон и Беллок,  можно  было  бы
свободно принять за французов, если бы они писали на французском языке.  И
Вы нам очень близки - Ваш  склад  ума.  Ваш  юмор.  Мы  воспринимаем  Ваше
творчество как родственное нам. По всей вероятности, в Англии и в  Америке
у Вас гораздо больше литературных последователей, чем  во  всех  романских
странах,  вместе  взятых.  Некоторые  из  самых   многообещающих   молодых
писателей Америки просто в долгу у Вас.
   Многие среди нас, пишущих на английском языке  -  и  среди  них  видные
писатели, - сочли бы за великую честь, если  бы  их  сравнили  с  Анатолем
Франсом. И наконец можно сказать, что на  нашу  английскую  литературу  Вы
оказываете даже большее влияние, чем на литературу своей  страны.  Поэтому
нас  нельзя  принимать  как  незваных  гостей,  назойливых  поклонников  и
случайных пришельцев на празднестве по случаю  Вашего  дня  рождения.  Мы,
английские писатели, здесь по праву, мы здесь потому, что мы близки Вам  и
нас покоряет Ваш ум и могучий талант.

   1924



ПРЕДИСЛОВИЕ К "МАШИНЕ ВРЕМЕНИ"
   Пер. - М.Ландор

   "Машина времени" была опубликована в 1895 году. Легко заметить, что она
написана неопытной рукой; но в ней была известная оригинальность,  спасшая
ее от забвения; спустя треть века еще можно найти  для  нее  издателей  и,
возможно, даже читателей. В окончательном своем виде  -  если  не  считать
некоторых мелких исправлений - книга была написана в Севеноаксе,  графство
Кент.  Ее  автор  зарабатывал  себе  на  хлеб  как   журналист.   Наступил
неурожайный месяц, когда едва ли  одна  его  статья  была  напечатана  или
оплачена в какой-либо из газет, где он сотрудничал; поскольку все редакции
в Лондоне, склонные его терпеть, были завалены его не  напечатанными  пока
статьями, не имело смысла писать что-нибудь еще,  пока  не  растает  ворох
рукописей. Чем сокрушаться по поводу  столь  печального  оборота  дел,  он
написал эту повесть, надеясь, что ее  удастся  напечатать  в  каком-нибудь
новом месте. Он помнит, как писал ее  как-то  поздним  летним  вечером,  у
открытого окна, и докучливая хозяйка ворчала, стоя во тьме снаружи, что он
без конца жжет свет. Хозяйка уверяла спящий мир, что не уйдет к себе, пока
лампа не потухнет; он писал под аккомпанемент ее ворчания.  И  он  помнит,
как обсуждал эту книгу и лежащие в ее основе идеи, гуляя в  Ноул-парке  со
своей милой спутницей,  которая  так  поддерживала  его  в  эти  бурные  и
голодные годы, когда будущее было смутно и полно надежд.
   Главная мысль казалась ему тогда его собственной находкой. Он хранил ее
до той поры, надеясь однажды развить в более обширной книге,  чем  "Машина
времени",  но  крайняя  необходимость  написать  что-то  ходкое  заставила
немедленно дать ей применение. Как заметит  проницательный  читатель,  это
очень неровная книга: спор, которым она открывается, куда лучше и  обдуман
и написан, чем последующие главы. Эта повесть была, как тоненькое деревце,
выросшее от глубокого корня. Первая часть, в которой  объясняется  главная
мысль, уже увидела свет в 1893 году, в "Нейшнл обсервер" у Хенли. А вторая
- с напряжением писалась в 1894 году в Севеноаксе.
   Теперь эту главную мысль знают  все.  И  она  никогда  не  принадлежала
автору целиком: другие тоже к ней приближались. Автора натолкнули на нее в
восьмидесятые годы  студенческие  споры  в  лабораториях  и  дискуссионном
обществе Королевского колледжа науки, и он несколько  раз  поворачивал  ее
разными сторонами, прежде чем положить в основу книги. Это мысль о Времени
как  четвертом  измерении;   трехмерное   настоящее   оказывается   частью
вселенной, имеющей четыре измерения.  С  этой  точки  зрения  единственная
разница между временем и другими измерениями состоит в том, что вдоль него
движется сознание, - это и  составляет  движение  настоящего.  Как  видно,
может быть различное "настоящее" - в зависимости от принятого направления,
в котором движется часть вселенной; тем самым высказывалось  представление
об  относительности,  вошедшее  в  научный  обиход  значительно   позднее.
Поскольку часть вселенной, именуемая "настоящее", - это реальность,  а  не
математическая абстракция, она должна обладать известной глубиной, которая
может быть различной. Поэтому "теперь" не одновременно для всех, оно может
быть более короткой или длинной мерой времени - подобное утверждение могло
быть по достоинству оценено только современной мыслью.
   Но моя повесть вовсе не исследует какую-нибудь из этих возможностей;  я
ни в малейшей степени не знал, как подступиться к такому  исследованию.  Я
не был достаточно подготовлен к этому, да и не в форме повести можно  было
его продолжить. Поэтому  экспозиция  при  помощи  парадоксов  переходит  в
романтическую историю, носящую явственный  отпечаток  времени,  когда  она
писалась, - времени Стивенсона и раннего Киплинга. До того  автор  сочинил
уже нечто в псевдотевтонском, натаниэль-готорновском  стиле:  по  счастью,
этот  опыт,  напечатанный  в  "Сайенс  Скулс  Джорнэл"  (1888-1889),  ныне
невозможно достать. Все золото мистера Габриэля  Уэллса  не  вернет  этого
сочинения. Существовал и набросок, посвященный той же идее; он должен  был
появиться в "Фортнайтли  ревью"  в  1891  году,  но  так  и  не  появился.
Назывался он "Неподвижная вселенная" и тоже исчез бесследно. А  его  менее
еретический предшественник, "Новое открытие единичного", где доказывалось,
что  атомы  обладают  индивидуальными  характеристиками,  увидел  свет   в
июльском номере того же года. Когда редактор мистер  Фрэнк  Гаррис  понял,
что взялся печатать "Неподвижную вселенную" на двадцать  лет  раньше,  чем
следовало, он поспешил вынуть статью из номера и осыпать автора  упреками.
Если и остались оттиски, то  лишь  в  архивах  "Фортнайтли  ревью",  но  я
сомневаюсь в этом. Долгие годы я думал, что у меня сохранилась  копия,  но
когда я стал ее искать, то не нашел.
   "Машина времени" - если не иметь в виду главной мысли -  "устарела"  не
только с художественной, но и с философской  стороны.  Автору,  достигшему
ныне  зрелости,  она  кажется  попросту  ученическим  сочинением.  В   ней
отразились его тогдашние  взгляды  на  человеческую  эволюцию.  Теперь  же
представление об  элоях  и  морлоках,  на  которых  разделится  в  будущем
человечество, кажется ему достаточно грубым. В юности  он  был  совершенно
поражен и заворожен  Свифтом,  и  наивный  пессимизм  "Машины  времени"  и
родственного ей "Острова доктора Моро"  был  неловкой  данью,  принесенной
автором этому мастеру, которому он стольким обязан. Кроме того, геологи  и
астрономы конца века повторяли страшную  ложь  о  "неизбежном"  охлаждении
мира, они твердили, что жизнь угаснет  и  человечество  погибнет.  Выхода,
казалось, не было. Пройдет миллион лет или даже  меньше  -  и  игра  будет
сыграна. Вот что внушали нам тогдашние авторитеты.  А  теперь  сэр  Джеймс
Джине пишет  "Вселенную  вокруг  нас"  и  с  улыбкой  обещает,  что  жизнь
продлится еще миллиарды лет. Поскольку человеку дают  такую  отсрочку,  он
успеет совершить что угодно и проникнуть куда  угодно;  правда,  сознание,
что ты рожден  слишком  рано,  оставляет  слабый  привкус  горечи  и  дает
некоторый повод для пессимизма.  Но  современная  философия  психологии  и
биологии предлагает средство и от этой беды.
   Чтобы расти, надо ошибаться, и эта юношеская проба пера не  вызывает  у
автора угрызений совести. Напротив, когда в статьях и речах упоминают  его
милую старую "Машину времени", это тешит его  тщеславие:  она  по-прежнему
представляет практичный и удобный способ заглянуть в прошлое или  будущее.
На столе перед ним лежит сейчас "Путешествие доктора Бартона по  времени",
опубликованное в 1929 году: здесь говорится о вещах, о которых мы тридцать
шесть лет назад и не подозревали. "Машина времени" появилась в одно  время
с ромбовидным безопасным велосипедом и просуществовала столько же, сколько
и он. А сейчас ее собираются выпустить в таком превосходном  издании,  что
автор не сомневается: она его переживет.  Он  уже  давно  перестал  писать
предисловия к своим книгам, но это исключительный  случай.  Автор  горд  и
счастлив, что представилась возможность вспомнить и дружески рекомендовать
своего бедствующего и неунывающего тезку, который жил - если спуститься по
шкале времени - тридцать шесть лет назад.

   1931



ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ "СЕМЬ ЗНАМЕНИТЫХ РОМАНОВ"
   Пер. - М.Ландор

   Мистер Кнопф попросил меня написать предисловие к этому  сборнику  моих
фантастических  повестей.  Они  помещены  в  хронологическом  порядке,  но
позвольте мне сразу предупредить тех, кто не знаком пока  ни  с  одной  из
моих  вещей,  что  им,   вероятно,   приятней   всего   будет   начать   с
"Человека-невидимки" или  "Борьбы  миров".  В  "Машине  времени"  суховато
написано то, что связано с четвертым измерением, а "Остров  доктора  Моро"
оставляет по себе довольно тяжелое чувство.
   Эти  повести  сравнивали  с  произведениями  Жюля  Верна;  литературные
обозреватели склонны были даже когда-то  называть  меня  английским  Жюлем
Верном. На самом деле нет решительно никакого литературного сходства между
предсказанием будущего у великого  француза  и  этими  фантазиями.  В  его
произведениях речь почти всегда идет о вполне осуществимых изобретениях  и
открытиях,  и   в   некоторых   случаях   он   замечательно   предвосхитил
действительность. Его романы вызвали практический интерес: он  верил,  что
описанное им будет изобретено. Он  помогал  своему  читателю  освоиться  с
будущим изобретением  и  понять,  какие  оно  будет  иметь  последствия  -
забавные, волнующие или вредные. Многие из его предсказаний осуществились.
Но мои повести, собранные  здесь,  не  претендуют  на  достоверность;  это
фантазии совсем другого толка. Они принадлежат  к  тому  же  литературному
роду, что и "Золотой осел"  Апулея,  "Истинные  истории"  Лукиана,  "Петер
Шлемиль" [повесть немецкого романтика Адельберта  Шамиссо  (1781-1838)]  и
"Франкенштейн" [роман английской  писательницы  Мэри  Шелли  (1798-1851)].
Сюда  же  относятся  некоторые  восхитительные  выдумки  Дэвида   Гарнета,
например, "Леди, ставшая лисицей". Все это фантазии, их авторы  не  ставят
себе целью говорить о том, что на деле может случиться:  эти  книги  ровно
настолько же убедительны, насколько убедителен хороший, захватывающий сон.
Они завладевают нами благодаря художественной иллюзии, а не  доказательной
аргументации, и стоит закрыть книгу и трезво поразмыслить, как  понимаешь,
что все это никогда не случится.
   Интерес  во  всех  историях  подобного  типа  поддерживается  не  самой
выдумкой, а нефантастическими элементами. Эти истории обращены к  чувствам
читателя  точно  так  же,  как  и  романы,   "пробуждающие   сострадание".
Фантастический элемент -  о  необычных  ли  частностях  идет  речь  или  о
необычном мире - используется только для того, чтобы  оттенить  и  усилить
обычное  наше  чувство  удивления,  страха  или  смущения.  Сама  по  себе
фантастическая находка - ничто, и когда за  этот  род  литературы  берутся
неумелые писатели, не понимающие этого главного принципа, у них получается
нечто невообразимо глупое и экстравагантное. Всяк