Юрий Домбровский.
   Хранитель древностей


     Собрание сочинений в шести томах. Т. 4. Издательство "Терра", М.: 1992.
     OCR Бычков М.Н.



           Памяти  Файзулы  Турумова, героически погибшего 22 июня 1941 года
      в  Брестской  крепости,  с  почтением  и  благодарностью за его подвиг
      посвящает автор.


           Теперь,  наконец,  мы  оживаем,  однако  по  природе человеческой
      лекарства  действуют  медленнее,  чем  болезни, и как тела наши растут
      медленно,  а  разрушаются  быстро,  так  и таланты легче задушить, чем
      породить или даже оживить, ибо и бездействие тоже имеет свою сладость,
      и праздность, ненавистная сначала, тоже становится приятною.
           Что же сказать, если в продолжение пятнадцати лет - великая часть
      жизни    человеческой!    -   столько   народу   погибло   по   разным
      обстоятельствам,  а  даровитейшие  по жестокости Вождя! - мы, немногие
      уцелевшие,  пережили  не только себя, но и других: ведь из нашей жизни
      исторгнуто  столько  лет,  в  течение  которых  молодые молча дошли до
      старости, а старики почти до самых границ человеческого возраста".

                                                    Тацит. Жизнь Агриколы, 3

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ   *

        Глава первая

     Впервые я увидел этот необычайный город, столь непохожий ни на один  из
городов в мире, в 1933 году и помню, как он меня тогда удивил.
     Выезжал я из Москвы в ростепель, в хмурую и теплую погодку. То  и  дело
моросил дождичек, и только-только начали набухать  за  заборами,  на  мокрых
бульварах и в бутылках на подоконниках  бурые  податливые  почки.  Провожали
меня с красными прутиками  расцветшей  вербы,  потешными  желтыми  и  белыми
цветами ее, похожими на комочки пуха. Больше ничего  не  цвело.  А  здесь  я
сразу очутился среди южного лета. Цвело все, даже то, чему вообще цвести  не
положено - развалившиеся заплоты (трава
     била прямо из  них),  стены  домов,  крыши,  лужи  под  желтой  ряской,
тротуары и мостовые.
     Час стоял ранний, дорога предстояла дальняя. От станции до города  меня
довезли, а по городу надо было идти  пешком>  Но  Алма-Ата  спала,  спросить
дорогу было не у кого, и я двинулся наугад. Просто потому пошел,  что  лучше
все-таки идти, чем стоять. Шел, шел, шел - прошел километра три и понял, что
кружу на одном месте. Главное - не за что зацепиться глазом, все  одинаково:
глинобитные заборы, за ними аккуратные  мазанки,  редко  белые,  все  больше
синие и зеленые (потом  я  узнал,  что  здесь  в  белила  хозяйки  добавляют
купорос); крепкие сибирские избы из  кругляка,  не  закрытые,  а  прямо-таки
забитые деревянными ставнями с черными болтами,  кое-где  рабочие  бараки  и
желтые двухэтажные здания железнодорожного типа - с  лестницами,  балконами,
застекленными террасами (только  закончен  Турксиб).  И  все  это  одинаково
захлестнуто, погружено до крыш в сады. Сады везде.  Один  сад  рос  даже  на
мостовой: клумбы, газон,  небольшой  бетонный  фонтанчик.  Желтые  тюльпаны,
красные и сизые маки и тот  необыкновенный  цветок  с  черными  глянцевитыми
листьями, не  то  багровый,  не  то  красно-фиолетовый,  который  алмаатинцы
приносят из-под ледников и зовут ласково и почтительно по имени и отчеству -
Марья Коревна (марьин корень, очевидно).
     В другом месте, тоже прямо на мостовой, мне повстречалась рощица  белых
акаций. Просто повернул я за угол - и вдруг выбежала навстречу  целая  семья
высоких, тонких, гибко изогнутых деревьев. "Восточные танцовщицы", - подумал
я. И они в самом деле всем - лакированными багровыми иглами,  перламутровыми
сережками (точь-в-точь морские ракушки), кистями белых  цветов  (точь-в-точь
свадебные  покрывала),  этой  необычайной  гибкостью  напоминали   танцующих
девушек. От деревьев исходил сладкий, пряный запах, и он был так тяжел,  что
не плыл, а стоял в воздухе. Солнце еще не встало, а под акациями уже трубили
шмели и кружили большие белые бабочки.
     Здесь я увидел, что зелень в этом городе расположена террасами,  первый
этаж - вот эти акации. Над акациями фруктовые сады, над садами тополя, а над
тополями уже только горы да горные леса на них. Вот сады-то  меня  и  путали
больше всего: поди-ка разберись, где ты находишься,  если  весь  город  один
сплошной сад, - сад яблоневый, сад урючный, сад вишневый, сад  миндальный  -
цветы розовые, цветы белые, цветы кремовые.
     А над садами тополя. Потом я узнал - они и есть в городе самое главное.
Без них ни рассказать  об  Алма-Ате,  ни  подумать  о  ней  невозможно.  Они
присутствовали при рождении города. Еще ни улиц, ни домов не было, а они уже
были.
     Весь город, дом за домом, квартал за кварталом, обсажен  тополями.  Нет
такого окна в городе, высунувшись из которого ты не увидел  бы  прямо  перед
собой белый блестящий или черный морщинистый ствол. От Алма-Аты до  Ташкента
проходит большая дорога - день и ночь по ней мчатся грузовики. Но называется
она не улица, не шоссе, не дорога, а просто - аллея. "Ташкентская аллея",  -
говорят алмаатинцы. И в  самом  деле,  огромный  сотнекилометровый  тракт  -
всего-навсего только одна большая тополевая аллея.
     Алма-атинский тополь - замечательное дерево. Он высок,  прям  и  всегда
почти совершенно неподвижен. Когда налетает  буран,  другие  деревья,  гудя,
гнутся в дугу, а он едва-едва помахивает вершиной. Не дерево, а колоссальная
триумфальная колонна на площади (не забудьте, каждому из этих  великанов  по
доброй сотне лет). Но нет дерева более живого и говорливого, чем тополь.  От
самых корней до вершин он полон живой  мелкой  листвой,  шумит,  пульсирует,
переливается серебром и чернью.
     А над тополями уже горы.
     Отроги Тянь-Шаньского хребта. "Кажется,  что  два  мощных  сизых  крыла
распахнулись над городом - держат его в воздухе и не дают упасть.  Но  в  то
далекое утро сизыми эти крылья казались мне только снизу - там, где залегали
дремучие горные боры, - вершины  же  их  были  нежно-розовыми.  Кто  был  на
Каспии, тот знает: вот так на заре горят  чайки,  когда  они  пролетают  над
водой.
     Я стоял, смотрел на горы, на тополя, на белые акации под ними и  думал:
куда же идти, ведь здесь никогда не найдешь дорогу. Встало  солнце,  и  хотя
люди еще спали за  замками,  ставнями,  болтами  и  решетками  -  город  уже
проснулся. С час как бойко шла перекличка петухов. Горланили -  один  бойчее
другого - все дворы города. Не смолкая,  чирикал  и  заливался  вишенник.  С
сухим электрическим треском вспархивала розовая и синяя саранча.  Заливались
где-то на задах лягушки. Потом я узнал:  в  городе  зверья  не  меньше,  чем
людей. В городском парке по вечерам  ухает  филин.  По  улицам,  как  только
смеркнется, носятся  летучие  мыши,  иволги  кричат  и  поют  на  автобусной
остановке в центре. На тесовые крыши предместий (их тут зовут  по-старому  -
"станицы") садятся фазаны. Сидит такой  красно-желтый  красавец  и  тревожно
озирается по сторонам: залетел с прилавка (так здесь называются  травянистые
холмы) и сам не поймет зачем. Дикие козочки  забегают  осенью  и  ягнятся  в
окраинных садах. Словом, нигде в мире, сказал мне один зоолог, дикая природа
не подходит так близко к большому городу, как в Алма-Ате.
     Нельзя  сказать,  чтобы  улицы  выглядели  нарядно.  Это  еще  не  была
"красавица Алма-Ата" сороковых, а тем более пятидесятых годов: хаты,  хатки,
странные саманные постройки, где добрую  половину  дома  занимает  стена,  а
окошко находится под  крышей;  потом  вдруг  выкатится  крепкая,  как  орех,
русская изба с резными подоконниками и широкими воротами, за  ней  потянется
длинная турксибская постройка на целый квартал - масса окон, террас, дверей,
лестниц - и снова хаты, хатки.  Глина  саман,  тес,  тростник.  Ни  бутового
камня, ни кирпича. Новых двухэтажных домов  мало  -  старых  совсем  нет.  В
общем, мирно спящая казачья станица самого начала века.
     И вдруг произошло чудо: я пересек улицу и очутился  в  совершенно  ином
городе. Улицы здесь были широкие, мощеные, дома  многоэтажные,  изукрашенные
сверху донизу, к  каждому  из  них  вела  лестница  с  огромными  церковными
ступенями из белого  камня.  Крыши  у  этих  хором  были  тоже  особенные  -
сводчатые, и кончались они то шпилем, то  цветным  куполом,  то  петухом.  И
везде резное дерево, белый камень, колонны, узорчатые водостоки.
     Здание, мимо которого  я  шел,  растянулось,  как  мне  показалось,  на
несколько кварталов. Оно походило на старинный пассаж  или  крытые  торговые
ряды. Мне почему-то пришли в голову такие  слова,  как  "Деловой  двор"  или
"Славянский базар". А напротив "Делового двора" стоял самый настоящий дворец
Шехерезады, такой, как его рисуют на коробках папирос, -  обвитая  кружевами
громадина с башней на крыше, с множеством окон и широкими узорчатыми дверями
- не дверями, а целыми воротами. Так и хочется их распахнуть настежь.
     Я повернул за угол и тут увидел знаменитый собор. Мне  о  нем  пришлось
много слышать и раньше, но увидел я что-то совершенно неожиданное. Он  висел
над  всем  городом.  Высочайший,  многоглавый,  узорчатый,  разноцветный,  с
хитрыми карнизами, с гофрированным железом крыш. С колокольней, лестницей  -
с целой системой  лестниц,  переходов  и  галерей.  Настоящий  храм  Василия
Блаженного, только построенный  заново  пятьдесят  лет  тому  назад  уездным
архитектором. Собор стоял в парке, и около него никого не  было,  только  на
широких ступенях спал старый казах с ружьем за плечами, в войлочной шляпе. Я
постоял, покашлял, вздохнул - старик все спал. Я тронул  его  за  плечо.  Он
пошевельнулся, поднял голову, посмотрел на  меня  и  очень  чисто  по-русски
спросил, сколько времени. Часы висели напротив. Мы оба поглядели. Оказалось,
что уже пять.
     Сторож вздохнул.
     - Рано, рано стали летом приходить  поезда,  -  сказал  он.  (Я  был  с
чемоданом.) - Вы что -  прямо  с  вокзала?..  И  пешком  через  весь  город?
Здорово!  Значит,  верст  пять  отмахали,  если  напрямик.  Нездешний?  А-а,
нездешний! А куда же вы сейчас? А-а,  на  Октябрьскую?  Ну,  ну!  Значит,  в
бывшие  номера?  Да  нет,  нет,  не  закрыты.  И  сейчас  какие  приезжающие
останавливаются. Есть, есть такие! Их в тысяча девятьсот  одиннадцатом  году
один наш семирек отстроил. Ну как же, все, все знаем! Во время гражданской в
них еще товарищ Дмитрий Фурманов проживал. "Мятеж" его читали? Ну  вот,  как
раз про них! А вот так и пройдете - прямо, прямо через парк - и  они.  Сразу
увидите их. Крыльцо такое выдающее и крыша скатом.  Их  сразу  узнаете.  Они
среди всех зданий выделяющие. Тоже зенковской постройки.
     - Какой? - спросил я. - Зен... зенковской?
     - Ну, зенковской, зенковской, - повторил сторож настойчиво. - Вот сразу
видно нездешнего. Андрей Павлович Зенков. Он при  царизме  весь  этот  город
снова выстроил - вот все это! - Сторож сделал рукой круг.  -  И  собор  этот
тоже его. И собор, и ряды, и магазин Шахворостова, и офицерское собрание,  и
благородное собрание, и две гимназии, и суд окружной (там теперь типография)
- все, все его.
     - Как, все построил один человек? - спросил я.
     - Один, один - не десять! - подтвердил он  с  удовольствием.  -  Андрей
Павлович, инженер Зенков. Знаменитейший строитель был. И теперь еще жив.  Но
теперь что... А я еще его когда помню! Тогда  помню,  когда  на  этом  месте
ничего не было. Все начисто землетрясение снесло. Одни  завалы  остались.  Я
молодой парень был, батрачил. Так нас с лопатами сюда гоняли. Хотели  уж  на
другое место город перенести и с Зенковым советовались,  а  он  отсоветовал.
Говорит: "Незачем переносить - строили  неправильно,  вот  и  снесло.  А  мы
построим как следует  -  и  будет  стоять  век.  Ни  одно  землетрясение  не
шелохнет". И вот верно, стоит - не шелохнется.
     - Так, может, и землетрясений с той поры Не было? - спросил я.
     - Здравствуйте! А одиннадцатый год? - обиделся  сторож.  -  Страшнейшее
землетрясение было! Земля провалилась,  горы  разошлись.  А  что  зенковское
было, то так и осталось стоять. Даже стекла не вылетели. А вы знаете,  какое
это строение? Второе в мире по вышине. И ни  гвоздя,  ни  железинки  -  одно
дерево - вот! Что там - никто  не  знает,  может  -  клей  какой.  Весь  мир
удивляется. Иностранцы приезжали - смотрят, ничего понять не могут, как так?
Вот что это за здание. А вы: "Землетрясений не было!" Тут такое было, что...
     Он махнул рукой, кинул берданку через плечо и пошел вокруг собора.
     Так через несколько часов после того, как я спрыгнул со ступенек вагона
на алма-атинскую землю, пришлось мне услышать от первого  же  встретившегося
мне старого казаха это имя. "Андрей Павлович Зенков.  Знаменитый  инженер  -
тот, кто отстроил город Верный после землетрясения".
     А осенью 1960 года, уезжая из Алма-Аты, я  зашел  в  Центральный  музей
Казахстана и попросил дать мне снимки всех строений Зенкова. В музее у  меня
старое и доброе знакомство. Во время оно  я  пробыл  там  три  года  старшим
научным сотрудником и делал все, что мне  поручали:  ездил  в  экспедиции  и
командировки,  разрывал  курганы,   описывал   древние   черепки,   диктовал
старенькой, дряхленькой машинистке текстовки ко всем вещам мира, неосторожно
попавшим в музей, от николаевской  копейки  до  летучей  собаки  с  Яванских
островов, делал еще сотню дел, больших и малых, нужных и ненужных, и в музее
меня помнили. Через пять минут сотрудница принесла мне целую  гору  снимков.
Кто-то догадался их уложить в черный конверт из-под  фотобумаги.  Я  раскрыл
его, встряхнул, и вот на стол посыпались один за другим виды старого Верного
- все, что чертил, рассчитывал и  строил  Зенков.  Я  увидел  черную  весну,
бревенчатый мост без перил и свай через  тихую  грязную  речонку,  а  вокруг
тонкие, голые прутья  ив,  затем  деревянное  здание  офицерского  собрания,
высокое,  нарядное,  кудрявое  -  не  то  купеческий  памятник   где-то   на
Ваганькове, не то фанерная пирамида в  парке  -  терем  в  русском  стиле  с
высоким-превысоким крытым крыльцом с  петухами  и  деревянными  полотенцами;
около него остановились бородатые мужики  и,  улыбаясь,  глядят  в  объектив
аппарата. У терема широкие ступени и маленькая дверь в глубине крыльца - это
производит впечатление мощи и устойчивости так, как  ее  понимал  архитектор
Зенков. Он был очень затейлив, этот огромный ларец,  неуклюжий  и  сквозной,
весь увешанный деревянными кружевами и полотенцами.
     Еще и еще падали на стол снимки, и вот мелькнул покатый, тупой (ни дать
ни взять  мучной  ларь)  архиерейский  дом;  выспреннее  и  лаконичное,  как
вицмундир чиновника, застегнутый на все  пуговицы,  здание  гимназии  (здесь
учился Фрунзе); магазин колониальных товаров купца... купца... Я  так  и  не
разобрал его фамилии, набранной светлыми металлическими буквами на высокой и
крутой, как радуга, вывеске, прочел только, что торгует он с сыновьями.
     Удивительно точно и ясно вышла на старой фотографии диковатая и смешная
молодость города. На ней все молодо и непривычно. Вот растет на первом плане
тонюсенькое дерево, коленчатое, с ветвями только  у  самой  вершины,  такое,
какое теперь никогда не встретишь на улицах Алма-Аты. Сейчас от самых гор до
вокзала несется сплошной поток не умолкающей ни на минуту зелени. Она  такая
густая, что даже фонари здесь тоже кажутся  зелеными.  А  на  снимке  торчит
что-то узловатое, кривое, несуразное. Но ведь я отлично знаю это дерево. Оно
и до сих пор растет там же, на углу Красина и Горького. Под  ним  у  меня  и
встречи были разные, и свидания я назначал там.  Это  такой  же  чернокожий,
шумливый великан, как и все его собратья, что ныне сторожат улицы  Алма-Аты.
Значит, сколько же лет этому снимку? Тридцать, сорок, пятьдесят? Еще больше?
     Стоит перед открытой дверью магазина понурая лошаденка с телегой, а  на
ней сидит кто-то, свесив ноги в сапогах, и ждет. Еще одна лошадь идет  снизу
- я знаю, с мучного рынка,  от  лабазов  купца  Шахворостова.  Сейчас  здесь
заводское здание, но я застал еще эти белые, приземистые,  слепые  строения,
похожие на монастырскую стену. Идут быстрым, бодрым шагом двое мужчин - тоже
в сапогах (семиреки не любят ботинок). На ступеньках  сидят  (смотрю  уже  в
лупу) две старухи, а около них раскрытые мешки. Неужели продают  семечки?  А
здесь ведь, похоже, не расторгуешься, милые! Считаю:
     двое идут, двое сидят на телегах да  еще  две  -  значит,  всего  шесть
человек. Подумать только! Шесть человек в яркий солнечный день на протяжении
двух кварталов самой людной в городе улицы!
     Итак, ранняя весна какого-то фантастически далекого года - десятого или
одиннадцатого - возле узорчатого строения  Зенкова.  Я  люблю  рассматривать
старые снимки тех мест, по которым хожу уже добрых полсотни лет. На них  все
смещено во времени и на все  проливается  какой-то  новый,  резкий,  боковой
свет. Вещи от него молодеют, люди улыбаются и становятся во  фронт,  старые,
вросшие в землю здания снова вздымают свои фасады и резные узорчатые главы.
     Однажды в ясный весенний день какого-то из этих годов бродячий фотограф
(представитель  Всемирного  почтового  союза,  как  значится  на   открытке)
установил здесь на мостовой свой треножник, мановением руки разбросал  зевак
и щелкнул объективом. Это  было  лет  пятьдесят  тому  назад;  и  вот  через
полстолетия я смотрю на все, что он увидел, его же глазами. Он удивлялся - и
я удивляюсь. Он радовался всем этим необычайным куполам, радугам и шпилям  -
и я радуюсь.
     А о строителе этого великолепия я и посейчас  знаю  не  так  уж  много.
Знаю, что он был военным инженером ("фортификатором", как тогда говорили)  и
строил не только быстро и пышно, но еще - и это главное - крепко.  А  это  в
Верном ценилось превыше всего.
     У города Верного в то время была тревожная и плохая  слава.  Его  знали
как край света и гнездо землетрясений необычайной разрушительной  силы,  как
город на вулкане.
     Говорили, что в городе  Верном  надо  строить  либо  глухие  деревянные
коробки, либо одноэтажные, плоские, прижатые к земле дома с толстыми стенами
и мощными фундаментами.
     Но Зенков возражал: нужны цемент, железо  и  дерево.  И  вот  он  начал
возводить из тянь-шаньской ели многоэтажные здания, окружал центр  обширными
дворцами и наделял эти дворцы всем тем, что должно  было  неминуемо  рухнуть
при первом же толчке, - шпилями, куполами, башнями. Он как  бы  смеялся  над
разрушительной силой землетрясения, дразнил ее.
     "С глубокой верой за успехи будущего я не боюсь за наш город,  -  писал
Зенков в "Семиреченских областных ведомостях" {Номера от 8 и 10  марта  1911
года.}, - за нашу Семиреченскую и в то же время сейсмическую область. Я верю
в ее будущее, я верю, что... наш  город  украсится  солидными,  в  несколько
этажей,  каменными,  бетонными  и  другими  долговечными  строениями...  При
специальном   устройстве   фундаментов...   вполне   допустима   конструкция
грандиозных  по  высоте,   до   30-40   этажей...   зданий..."   И   дальше:
"Наблюдательный ум  человека,  его  энергия,  гений  творчества,  покоряющий
стихийные силы природы (замечательные слова находил Зенков,  когда  писал  о
своем высоком ремесле), - уже теперь вселяют  надежду,  что  стихийная  сила
землетрясений не страшна грандиозным постройкам человека".
     Прошу заметить: это писалось в м_а_р_т_е  1_9_1_1  г_о_д_а,  сейчас  же
после великого - десять баллов -  землетрясения  {А  оно  было  точно  очень
велико.  Земля  после  него  долго  гудела,  как  огромный   колокол.   "Как
сейсмическое явление, по определению ученых (акад.  Голицын),  землетрясение
это является одним из величайших, известных науке. Оно во  многом  превышает
силою своею последние землетрясения в Мессине, Шемахе и в самом г. Верном  в
1887 г. Сейсмографы многих сейсмических станций Европы были им  испорчены  и
перест