Петр Николаевич Врангель

                                  ЗАПИСКИ
                      (ноябрь1916 г.- ноябрь 1920 г.)
 
                               КНИГА ПЕРВАЯ
 
                                  Глава I 
                           Смута и развал армии 
                            Накануне переворота

   После кровопролитных боев лета и осени 1916 года, к зиме на большей
части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими
рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях,
лошадях и материальной части за истекший боевой период.
   Двухлетний тяжелый опыт войны не прошел даром: мы многому научились, а
дорого обошедшиеся нам недочеты были учтены. Значительное число старших
начальников, оказавшихся не подготовленными к ведению боя в современных
условиях, вынуждены были оставить свои посты: жизнь выдвинула ряд
способных военачальников. Однако протекционизм, свивший себе гнездо во
всех отраслях русской жизни, по-прежнему сплошь и рядом выдвигал на
командные посты лиц далеко не достойных. Шаблон, рутина, боязнь нарушить
принцип старшинства все еще царили, особенно в высших штабах.
   Состав армии за два года успел существенно измениться, выбыла большая
часть кадровых офицеров и солдат, особенно в пехоте.
   Новые офицеры ускоренных производств, не получившие воинского
воспитания, чуждые военного духа, воспитателями солдат быть не могли. Они
умели столь же красиво, как и кадровое офицерство, умирать за честь родины
и родных знамен, но, оторванные от своих занятий и интересов, глубоко
чуждых духу армии, с трудом перенося неизбежные лишения боевой жизни,
ежеминутную опасность, голод, холод и грязь, они быстро падали духом,
тяготились войной и совершенно неспособны были поднять и поддержать дух
своих солдат.
   Солдаты после 2-х лет войны, в значительной массе, также были уже не те.
   Немногие оставшиеся в рядах старые солдаты, несмотря на все
перенесенные тяготы и лишения, втянулись в условия боевой жизни; но
остальная масса, те пополнения, которые беспрерывно вливались в войсковые
части, несли с собой совсем иной дух.
   Состоя в значительной степени из запасных старших сроков, семейных,
оторванных от своих хозяйств, успевших забыть пройденную ими когда-то
школу, они неохотно шли на войну, мечтали о возвращении домой и жаждали
мира. В последних боях сплошь и рядом наблюдались случаи "самострелов",
пальцевые ранения с целью отправки в тыл стали особенно часты. Наиболее
слабые по составу были третьеочередные дивизии.
   Подготовка пополнений в тылу, обучение их в запасных частях стояли в
общем весьма низко. Причин этому было много: неправильная постановка дела,
теснота и необорудованность казарм, рассчитанных на значительно меньшее
количество запасных кадров, а главное, отсутствие достаточного количества
опытных и крепких духом офицеров и унтер-офицеров инструкторов. Последние
набирались или из инвалидов, или из зеленой молодежи, которой самой надо
было учиться военному делу. Особенно резко все эти недочеты сказывались в
пехоте, где потери и убыль кадровых элементов были особенно велики.
   Со всем этим армия все еще представляла собой грозную силу, дух ее был
все еще силен и дисциплина держалась крепко. Мне неизвестны случаи
каких-либо беспорядков или массовых выступлений в самой армии и для того,
чтобы они стали возможными, должно было быть уничтожено само понятие о
власти и дан наглядный пример сверху возможности нарушить связывающую
офицеров и солдат присягу.
   Двухлетняя война не могла не расшатать нравственные устои армии. Нравы
огрубели; чувство законности было в значительной мере утеряно. Постоянные
реквизиции - неизбежное следствие каждой войны - поколебали понятие о
собственности. Все это создавало благоприятную почву для разжигания в
массах низменных страстей, но, повторяю, необходимо было, чтобы искра,
зажегшая пожар, была бы брошена извне.
   В этом отношении много старались те многочисленные элементы, которыми
за последние месяцы войны обрастала армия, особенно в ближайшем тылу;
"земгусары", призывного возраста и отличного здоровья, но питающие
непреодолимое отвращение к свисту пуль или разрыву снаряда, с
благосклонного покровительства и помощью оппозиционной общественности,
заполнили собой всякие комитеты, имевшие целью то устройство каких-то
читален, то осушение окопов. Все эти господа облекались во всевозможные
формы, украшали себя шпорами и кокардами и втихомолку обрабатывали низы
армии, главным образом, прапорщиков, писарей, фельдшеров и солдат
технических войск из "интеллигенции".
   Офицерство и главная масса солдат строевых частей, перед лицом
смертельной опасности, поглощенные мелочными заботами повседневной боевой
жизни, почти лишенные газет, оставались чуждыми политике. Часть строевого
офицерства лишь слабо отражала настроения, слухи и разговоры ближайших
крупных штабов. Конечно, высший командный состав не мог оставаться
безучастным к той волне общего политического неудовольствия и тревоги,
которая грозно нарастала в тылу, и, несомненно, грозила отразиться на
нашем военном положении.
   Становилось все более и более ясным, что там, в Петербурге,
неблагополучно.
   Беспрерывная смена министров, непрекращающиеся конфликты между
правительством и Думой, все растущее количество петиций и обращений к
Государю различных общественных организаций, требовавших общественного
контроля, наконец, тревожные слухи о нравственном облике окружавших
Государя лиц, - все это не могло не волновать тех, кому дороги были
Россия и армия.
   Одни из старших начальников, глубоко любя родину и армию, жестоко
страдали при виде роковых ошибок Государя, видели ту опасность, которая
нарастала и, искренне заблуждаясь, верили в возможность "дворцового
переворота" и "бескровной революции". Ярким сторонником такого взгляда
являлся начальник Уссурийской конной дивизии генерал Крымов, в дивизии
которого я в то время командовал 1-ым Нерчинским казачьим Наследника
Цесаревича полком. Выдающегося ума и сердца человек, один из самых
талантливых офицеров генерального штаба, которых приходилось мне встречать
на своем пути, он последующей смертью своей и предсмертными словами: "я
умираю потому, что слишком люблю родину", - доказал свой патриотизм. В
неоднократных спорах со мною в длинные зимние вечера он доказывал мне, что
так дальше продолжаться не может, что мы идем к гибели и что должны
найтись люди, которые ныне же, не медля, устранили бы Государя "дворцовым
переворотом"...
   Другие начальники сознавали, что изменить положение вещей необходимо,
но сознавали вместе с тем, что всякий переворот, всякое насильственное
выступление в то время, когда страна ведет кровавую борьбу с внешним
врагом, не может иметь места, что такой переворот не пройдет безболезненно
и что это будет началом развала армии и гибели России.
   Наконец, среди старшего командного состава было не малое число и
"приемлющих революцию" в чаянии найти в ней удовлетворение для своего
честолюбия или свести счеты с тем или другим неугодным начальником. Я
глубоко убежден, что ежели бы с первых часов смуты ставка и все
командующие фронтами были бы тверды и единодушны, отрешившись от личных
интересов, развал фронта, разложение армии и анархию в тылу можно было бы
еще остановить.

                                   * * *

  Зима 1916 года застала меня командиром 1-го Нерчипского казачьего
Наследника Цесаревича полка, входившего в состав Уссурийской копной
дивизии генерала Крымова. Кроме моего в состав дивизии входили Приморский
драгунский полк, который только что сдал старый его командир генерал
Одинцов, оказавшийся впоследствии одним из видных генералов красной армии.
Уссурийский и Амурский казачьи полки. Уссурийская дивизия, составленная из
сибирских уроженцев, отличных солдат, одинаково хорошо дерущихся как на
коне, так и в пешем строю, под начальством генерала Крымова успела
приобрести себе в армии заслуженную славу. Полк, которым я командовал уже
более года, только что за блестящую атаку 22 августа в Лесистых Карпатах
был награжден высоким отличием - Наследник Цесаревич был назначен шефом
полка.
   С отходом дивизии в армейский резерв, в Буковипу, в район местечка
Радауц, я должен был во главе депутации от полка отправиться в Петербург
для представления молодому шефу. Депутация вела с собой маленького
забайкальского коня, отличных форм, который должен был быть подведен
Наследнику, и везла с собой полную форму Нерчинского полка для поднесения
Цесаревичу.
   В состав депутации входили: старший полковник полка Маковкип -
блестящий офицер, потерявший в течении войны глаз, кавалер Георгиевского
оружия, отличный спортсмен, дважды бравший Императорский приз на
Красносельских скачках; командир 3-ей сотни, наиболее отличившейся в
упомянутой атаке, есаул Кудрявцев и полковой адьютант сотник Влесков.
   Выбрать офицеров в состав депутации было нелегко, всем хотелось
удостоиться этой чести, да и общий состав офицеров был таков, что трудно
было наметить наиболее достойных. Нерчинский казачий полк отличался и до
войны прекрасным офицерским составом. Полком долго командовал полковник
Павлов, б. Лейб-Гусар, оставивший родной полк в начале японской войны и
после кампании продолжавший службу на Дальнем Востоке. В описываемое время
генерал Павлов стоял во главе каваллерийского корпуса на Северном фронте.
Блестящий офицер, выдающийся спортсмен и знаток лошади полковник Павлов
сумел, командуя Нерчинским казачьим полком, в суровых условиях и на
далекой окраине, поднять полк на исключительную высоту. Горячий сторонник
чистокровной лошади, полковник Павлов сумел акклиматизировать
чистокровного коня и в суровом климате Сибири. Он посадил всех офицеров
полка на чистокровных лошадей, завел офицерскую скаковую конюшню и за
последние перед войной годы ряд офицерских скачек на петроградском
ипподроме был выигран офицерами полка на лошадях полковой конюшни. Высоко
поддерживая уровень строевой службы, полковник Павлов требовал от офицеров
и соответствующих моральных качеств, тщательно подбирая состав полка. Ко
времени назначения моего командиром полка большинство старых офицеров были
офицеры, начавшие службу при полковнике Павлове. Со своей стороны мне. у
далось привлечь в полк ряд прекрасных офицеров.
   Большинство офицеров Уссурийской дивизии и в частности Нерчинского
полка во время гражданской войны оказались в рядах армии адмирала Колчака,
собравшись вокруг атамана Семенова и генерала Унгерна. В описываемое мною
время оба генерала, коим суждено было впоследствии играть видную роль в
гражданской войне, были в рядах Нерчинского полка, командуя 6-ой и 5-ой
сотнями; оба в чине подъесаула.
   Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с
несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял
полковым адьютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре,
после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной
казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах
начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров.
Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и
неразборчивость в средствах для достижения цели.
   Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с
трудом военное училище), ни широкого кругозора и я никогда не мог понять,
каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план гражданской
войны.
   Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул "барон", как звали его
казаки, был тип несравненно более интересный.
   Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли
ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев
крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбою
в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или Закавказье, где
обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре.
   Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с
раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев,
молодой вышла вторично замуж и, по-видимому, перестала интересоваться
своим сыном. С детства мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон
Унгерн с возникновением японской войны бросает корпус и зачисляется
вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит
всю кампанию. Неоднократно раненый и награжденный солдатским Георгием, он
возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с
превеликим трудом кончает таковое.
   Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы,
барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в
Приамурье, но там остается не долго. Необузданный от природы, вспыльчивый
и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн
затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой
ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь,
постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами
отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были
оставить полк.
   Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина
проделать верхом. Он оставляет полк верхом, в сопровождении охотничьей
собаки и с охотничьим ружьем за плечами. Живя охотой и продажей убитой
дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии
и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война
застает его там.
   Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои
услуги монголам и предводительствуя монгольской конницей, сражается за
независимость Монголии. С началом Русско-Германской войны Унгерн поступает
в Нерчинский полк, и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза
раненный в течении одного года, он получает орден Св. Георгия,
Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.
   Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми
усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он
живет войной.
   Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только
совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы,
но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины и против воинского
воспитания, - это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов
Майн-Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков
сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного
достатка, производит впечатление человека совершенно от них отрешившегося.
Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть
внешний офицерский облик.
   В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и
острый ум и, рядом с этим, поразительное отсутствие культуры и узкий до
чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и,
рядом с этим, безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая
пределов расточительность, и удивительное отсутствие самых элементарных
требований комфорта.
   Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской
смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на
гребень волны и с прекращением смуты он также неизбежно должен был
исчезнуть.

                                   * * *

  Я выехал в Петербург в середине ноября; несколькими днями позже должны
были выехать офицеры, входившие в состав депутации.
   Последний раз я был в Петербурге около двух месяцев назад, когда
приезжал лечиться после раны, полученной при атаке 22 августа. Общее
настроение в столице еще ухудшилось со времени последнего моего посещения;
во всех слоях общества чувствовались растерянность, сознание неизбежности
в ближайшее время чего-то огромного и важного, к чему роковыми шагами шла
Россия. В то же время, если в среде кругов, близких к Думе и
Государственному Совету, среди так называемой "общественности" и была
видимость какой-то напряженной работы, в сущности не шедшей дальше
словопрений и политической борьбы, если в рабочей среде и в тыловых
воинских частях и велась глухо более планомерная разрушительная работа,
конечно, не без участия немецкого золота, то широкие слои населения
проявляли обычную инертность, погрязши всецело в мелких заботах
повседневной жизни. Также стояли хвосты у лавок, также полны были
кинематографы и театры, те же серые обывательские разговоры слышались в
толпе.
   В верхах, близких к Государю и двору, по-видимому, продолжали не
отдавать себе отчета в надвигающейся грозе. Высшее общество и высшая
бюрократия были, казалось, всецело поглощены обычными "важными" вопросами,
кто куда будет назначен, что говорится в партии Великого Князя или
Императрицы... Светская жизнь шла своей обычной чередой, и казалось, что
кругом меня не участники грядущей драмы, а посторонние зрители.
   Через несколько дней после приезда я назначен был дежурным
флигель-адьютантом к Его Императорскому Величеству. Мне много раз
доводилось близко видеть Государя и говорить с Ним. На всех видевших Его
вблизи Государь производил впечатление чрезвычайной простоты и неизменного
доброжелательства. Это впечатление являлось следствием отличительных черт
характера Государя - прекрасного воспитания и чрезвычайного умения
владеть собой.
   Ум Государя был быстрый, Он схватывал мысль собеседника с полуслова, а
память его была совершенно исключительная. Он не только отлично запоминал
события, но и лица, и карту; как-то, говоря о Карпатских боях, где я
участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких
пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои эти
происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем, и участок,
занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное
значение.
   Я вступил в дежурство в Царском Селе в субботу, сменив
флигель-адъютанта герцога Николая Лейхтенберского. Государь в этот день
завтракал у Императрицы. Мне подан был завтрак в дежурную комнату. После
завтрака Государь гулял; а затем принял нескольких лиц, сколько я помню,
вновь назначенного министром здравоохранения, профессора Рейна и министра
финансов Барка.
   Обедали на половине Императрицы. Кроме меня посторонних никого не было,
и я обедал и провел вечер один в Семье Государя. Государь был весел и
оживлен, подробно расспрашивал меня о полку, о последней блестящей атаке
полка в Карпатах. Разговор велся частью на русском, частью, в тех случаях,
когда Императрица принимала в нем участие, на французском языках. Я был
поражен болезненным видом Императрицы. Она значительно осунулась за
последние два месяца, что я Ее не видел. Ярко выступали красные пятна на
лице. Особенно поразило меня болезненное и как бы отсутствующее выражение
ее глаз. Императрица, главным образом, интересовалась организацией
медицинской помощи в частях, подробно расспрашивала о новом типе только
что введенных противогазов. Великие Княжны и Наследник были веселы, шутили
и смеялись. Наследник, недавно назначенный шефом полка, несколько раз
задавал мне вопросы - какие в полку лошади, какая форма... После обеда
перешли в гостиную Императрицы, где пили кофе и просидели еще часа полтора.
   На другой день, в воскресенье, я сопровождал Государя, Императрицу и
Великих Княжен в церковь, где Они присутствовали на обедне. Маленькая,
расписанная в древне-русском стиле церковь была полна молящихся. Видя, как
молится Царская Семья, я невольно сравнивал спокойное, полное глубокого
религиозного настроения лицо Государя с напряженным, болезненно
экзальтированным выражением Императрицы.
   По возвращении из церкви я застал уже во дворце прибывшего сменить меня
флигель-адъютанта графа Кутайсова.
   26 ноября, в день праздника кавалеров ордена Св. Георгия, все кавалеры
Георгиевского креста и Георгиевского оружия были приглашены в Народный
дом, где должен был быть отс