А.С. Грин
   Блистающий мир
 
   ПРОЕКТ "ОБЩИЙ ТЕКСТ"   http://textshare.da.ru  http://textshare.tsx.org 
 
 
   А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.
   Москва, Изд. "Правда", 1965, т.3, сс. 66-214
 
 
   "Это - там..."
   Свифт
   Часть I
 
   ОПРОКИНУТАЯ АРЕНА
    Семь  дней  пестрая  суматоха  афиш  возвещала   городским   жителям   о
необыкновенном выступлении в цирке "Солейль" "Человека Двойной Звезды";  еще
никогда не говорилось  так  много  о  вещах  подобного  рода  в  веселящихся
гостиных, салонах, за  кулисами  театра,  в  ресторанах,  пивных  и  кухнях.
Действительно, цирковое искусство еще никогда не обещало  так  много,  -  не
залучало волнения в  область  любопытства,  как  теперь.  Даже  атлетическая
борьба - любимое развлечение  выродившихся  духовных  наследников  Нерона  и
Гелиогабала - отошла на второй план, хотя уже приехали и гуляли  напоказ  по
бульварам зверские туши Грепера и Нуара - негра из  африканской  Либерии,  -
раскуривая толстейшие регалии, на удивление и сердечный  трепет  зрелых,  но
пылких дам. Даже  потускнел  знаменитый  силач-жонглер  Мирэй,  бросавший  в
воздух фейерверк светящихся  гирь.  Короче  говоря,  цирк  "Солейль"  обещал
истинно небывалое. Постояв с минуту перед афишей, мы полнее всяких  примеров
и сравнений усвоим  впечатление,  производимое  ею  на  толпу.  Что  же  там
напечатано?
   "В среду, - говорила  афиша,  -  23  нюня  1913  года  состоятся  первое,
единственное и последнее выступление
   ранее  никогда  нигде  не   выступавшего,   поразительного,   небывалого,
исключительного феномена, именующего себя "Человеком Двойной Звезды".
   Не имеющий веса Летящий бег Чудесный полет
   Настоящее парение в воздухе, которое будет исполнено без  помощи  скрытых
механических средств и каких бы то ни было приспособлений.
   Человек Двойной Звезды остается висеть в воздухе до  3-х  секунд  полного
времени.
   Человек Двойной Звезды - величайшая научная загадка нашего века.
   Билеты,  ввиду   исключительности   и   неповторимости   зрелища,   будут
продаваться с 19-го по день представления; цены утроены".
   Агассиц, директор цирка "Солейль", дал журналистам следующие  объяснения.
Несколько дней назад к нему пришел неизвестный человек; даже изощренный глаз
такого пройдохи, как Агассиц,  не  выцарапал  из  краткого  свидания  с  ним
ничего, кладущего штамп. На визитной карточке посетителя  стояло:  Э.  Д.  -
только; ни адреса, ни профессии...
   Говоря так, Агассиц принял вид человека, которому известно гораздо более,
чем о том можно подумать, но сдержанного в силу важных причин. Он сказал:  -
Я видел несомненно  образованного  и  богатого  человека,  чуждого  цирковой
среде. Я не делаю тайны из того, что наблюдал в нем, но... да, он - редкость
даже и для меня, испытавшего за тридцать лет немало. У нас он не служит.  Он
ничего не требовал, ничего не просил. Я ничего не знаю о нем. Его адрес  мне
неизвестен. Не было смысла допытываться чего-либо в  этом  направлении,  так
как одно-единственное его выступление не связано ни  с  его  прошлым,  ни  с
личностью. Нам это не нужно.  Однако  "Солейль"  стоит  и  будет  стоять  на
высоте, поэтому я не мог выпустить такую редкую птицу. Он предложил  больше,
чем дал бы сам Барнум, воскреснув и явившись сюда со всеми своими зверями.
   Его  предложение  таково:  он   выступит   перед   публикой   один   раз;
действительно один раз, ни больше, ни меньше, - без гонорара, без  угощения,
без всякого иного вознаграждения. - Эти три "без" Агассица свистнули солидно
и вкусно. - Я предлагал то и то, но он отказался.
   По его просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению. Он  отошел  к
двери, подмигнул таинственно и лукаво, а затем, - без  прыжка,  без  всякого
видимого усилия, плавно отделясь в воздух, двинулся через стол, задержавшись
над ним, - над этой вот самой чернильницей, - не менее  двух  секунд,  после
чего неслышно, без сотрясения, его ноги вновь коснулись земли. Это было  так
странно, что я вздрогнул, но он остался спокоен, как клоун Додди после того,
как его повертит в зубах с трапеции Эрнст Вит. - "Вот все,  что  я  умею,  -
сказал он, когда мы уселись опять, - но  это  я  повторю  несколько  раз,  с
разбега и с места. Возможно, что  я  буду  в  ударе.  Тогда  публика  увидит
больше. Но за это поручиться нельзя".
   Я спросил - что он  знает  и  думает  о  себе  как  о  небывалом,  дивном
феномене. Он пожал плечами. - "Об этом я знаю не больше вашего; вероятно, не
больше того, что знают некоторые сочинители о своих  сюжетах  и  темах:  они
являются. Так это является у меня". Более  он  не  объяснил  ничего.  Я  был
потрясен. Я предложил ему миллион; он отказался - и  даже  -  зевнул.  Я  не
настаивал. Он  отказался  так  решительно  и  бесспорно,  что  настойчивость
равнялась бы унижению. Но, естественно, я спросил, какие причины  заставляют
его выступить публично. - "Время от времени, - сказал он, - слабеет мой дар,
если не оживлять его; он восстанавливается вполне, когда есть  зрители  моих
упражнений. Вот - единственное ядро, к которому я прикован". Но я ничего  не
понял;  должно  быть,  он  пошутил.  Я  вынес  впечатление,  что  говорил  с
замечательным человеком, хранящим строжайшее инкогнито. Он молод,  серьезен,
как анатом, и великолепно одет. Он  носит  бриллиантовую  булавку  тысяч  на
триста. О всем этом стоит задуматься.
   На  другой  же  день  утренние  и  вечерние  газеты  тиснули  интервью  с
Агассицем; в одной газете появился даже импровизированный портрет  странного
гастролера.   Усы   и   шевелюра   портрета   сделали   бы    честь    любой
волосорастительной рекламе. На читателя,  выкатив  глаза,  смотрел  свирепый
красавец, Между тем виновник всего  этого  смятения,  пересмотрев  газеты  и
вдосталь полюбовавшись интересным портретом, спросил: - "Ну, Друд, ты будешь
двадцать третьего в цирке?"
   Сам отвечая себе, он прибавил: - "Да. Я буду и посмотрю, как это  сильное
дуновение, этот удар вихря погасит маленькое  косное  пламя  невежественного
рассудка, которым чванится "царь природы". И капли пота покроют его лицо..."
   II
   Не менее публики подхвачена была волной  острого  интереса  вся  цирковая
труппа, включая прислугу, билетеров и  конюхов.  Пошел  слух,  что  "Двойная
Звезда" (как приказал он обозначить себя в афише) - граф и миллиардер,  и  о
нем вздыхали уже наездницы, глотая  слюнки  в  мечтах  ресторанно-ювелирного
качества; уже пытали зеркало балерины,  надеясь  каждая  увлечь  сиятельного
оригинала, и с пеной на губах спорили, - которую из них купит  он  подороже.
Клоуны   придумывали,    как    смешить    зрителя,    пародируя    новичка.
Пьяница-сочинитель Дебор уже смастерил им несколько  диалогов,  за  что  пил
водку и бренчал серебряной мелочью. Омраченные завистью гимнасты, вольтижеры
и жонглеры твердили единым духом, до последнего  момента,  что  таинственный
гастролер-шарлатан из Индии, где научился действовать немного  внушением,  и
предсказывали фиаско. Они же пытались распространить весть, что соперник  их
по арене - беглый преступник.  Они  же  сочинили,  что  "Двойная  Звезда"  -
карточный шулер, битый неоднократно. Им же принадлежала интересная повесть о
шантаже, которым будто  бы  обезоружил  он  присмиревшего  Агассица.  Но  по
существу дела никто не мог ничего сказать: дымная спираль сплетни вилась, не
касаясь центра. Один лишь клоун Арси, любивший повторять: "Я  знаю  и  видал
все, поэтому ничему не удивляюсь", - особенно подчеркивал свою фразу,  когда
разговор поднимался о "Двойной Звезде"; но на больном, желчном  лице  клоуна
отражался тусклый испуг, что его бедную жизнь может поразить нечто, о чем он
задумывается с волнением, утратив нищенский  покой,  добытый  тяжким  трудом
гримас и ушибов.
   Еще  много  всякого  словесного  сора  -  измышлений,  болтовни,  острот,
издевательств и предсказаний -  застряло  в  ушах  разных  людей  по  поводу
громкого выступления, но всего не подслушаешь. В  столбе  пыли  за  копытами
коней Цезаря не важна отдельно каждая сущая  пылинка;  не  так  уж  важен  и
отсвет  луча,  бегущего  сквозь  лиловые  вихри  за  белым  пятном  золотого
императорского шлема. Цезарь пылит... Пыль - и Цезарь.
   III
   23-го окно  цирковой  кассы  не  открывалось.  Надпись  гласила:  "Билеты
проданы без остатка". Несмотря на высокую цену,  их  раскупили  с  быстротой
треска; последним билетам, еще 20-го, была устроена лотерея, - в силу  того,
что они вызвали жестокий спор претендентов.
   Пристальный взгляд,  брошенный  в  этот  вечер  на  места  для  зрителей,
подметил бы несколько необычный состав публики. Так, ложа прессы была набита
битком, за приставными стульями блестели пенсне и воротнички  тех,  кто  был
осужден, стоя, переминаться с ноги на ногу. Была также полна ложа  министра.
Там сиял нежный, прелестный мир красивых глаз и тонких лиц  молодых  женщин,
белого шелка и драгоценностей, горящих как люстры на фоне мундиров и фраков;
так лунный водопад в бархате черных теней струит и искрит стрежи  свои.  Все
ложи,  огибающие  малиновый  барьер  цветистым  кругом,  дышали  роскошью  и
сдержанностью нарядной толпы; легко, свободно смеясь, негромко, но отчетливо
говоря, эти люди рассматривали противоположные стороны огромного цирка.  Над
ареной, блистая, реяла воздушная пустота, сомкнутая высоко вверху куполом  с
голубизной вечернего неба, смотрящего в открытые стеклянные люки.
   Выше кресел помещалась физиономическая пестрота интеллигенции, торговцев,
чиновников и военных; мелькали  знакомые  по  портретам  черты  писателей  и
художников; слышались  замысловатая  фраза,  удачное  замечание,  изысканный
литературный  оборот,  сплетни  и  семейные  споры.  Еще  выше   жалась   на
неразгороженных скамьях улица - непросеянная толпа: те, что бегут, шагают  и
проплывают тысячами пар ног. Над ними же,  за  высоким  барьером,  оклеенным
цирковыми плакатами, на локтях, цыпочках, подбородках и грудях, придавленных
теснотой, сжимаясь шестигранно, как  сот,  потели  парии  цирка  -  галерея;
силясь  высвободить  хотя  на  момент  руки,  они  терпели  пытку  духоты  и
сердцебиения; более спокойными в этом месиве выглядели лица людей выше  семи
вершков.  Здесь  грызли  орехи;  треск  скорлупы  мешался  с   свистками   и
бесцеремонными окриками.
   Освещение a giorno, возбуждающе яркий свет такой силы, что все, вблизи  и
вдали, было как бы наведено светлым лаком, погружало противоположную сторону
в блестящий туман, где, однако, раз останавливался там взор, все виделось  с
отчетливостью бинокля, - и  лица  и  выражения.  Цирк,  залитый  светом,  от
укрепленных под потолком трапеций, от  медных  труб  музыкантов,  шелестящих
нотами среди черных пюпитров, до свежих опилок, устилавших арену, -  был  во
власти электрических люстр, сеющих веселое упоение. Закрыв глаза, можно было
по слуху намечать все точки пространства - скрип стула,  кашель,  сдержанный
полутакт флейты, гул барабана, тихий, взволнованный разговор и шум, подобный
шуму воды,  -  шелеста  движений  и  дыхания  десятитысячного  человеческого
заряда, внедренного разом в поперечный разрез круглого здания. Стоял  острый
запах тепла, конюшен, опилок и тонких духов  -  традиционный  аромат  цирка,
родственный пестроте представления.
   Начало задерживалось; нетерпение овладело публикой; по галереям несколько
раз, вспыхивая неровным треском, перекатились аплодисменты. Но вот звякнул и
затрепетал третий звонок. Бухнуло  глухое  серебро  литавр,  взвыл  тромбон,
выстрелил  барабан;  медь  и  струны  в  мелькающем  свисте  флейт   понесли
воинственный марш, и представление началось.
   IV
   Для этого вечера дирекция выпустила лучшие силы цирка. Агассиц знал,  что
к вершине горы ведут крутые тропинки. Он постепенно накаливал душу  зрителя,
громоздя впечатление на впечатление, с расчетливым и строгим  разнообразием;
благодаря  этому  зритель  должен  был  отдать  весь  скопленный  жар   души
венчающему концу: в конце программы значился "Двойная Звезда".
   Арена ожила: гимнасты сменяли коней, кони - клоунов, клоуны -  акробатов;
жонглеры и фокусники следовали за укротителем львов. Два  слона,  обвязанные
салфетками, чинно поужинали, сидя за накрытым столом, и, княжеским движением
хобота  бросив  "на  чай",  катались   на   деревянных   шарах.   Задумчивое
остолбенение клоунов в момент неизбежного  удара  по  затылку  гуттаперчевой
колбасой вызвало не одну мигрень слабых голов,  заболевших  от  хохота.  Еще
клоуны  почесывались  и  острили,  как  наездник  с  наездницей,  на   белых
астурийских конях, вылетели и понеслись вокруг арены. То бы Вакх и  вакханка
- в шкурах барса,  венках  и  гирляндах  роз;  они,  мчась  с  силой  ветра,
разыграли мимическую сцену  балетного  и  акробатического  характера,  затем
скрылись, оставив в воздухе блеск и трепет грациозно-шальных тел,  одержимых
живописным движением.  После  них,  предшествуемые  звуком  трубы,  вышли  и
расселись львы, ревом заглушая оркестр;  человек  в  черном  фраке,  стреляя
бичом, унизил их, как хотел; пена валилась из их пастей, но они вальсировали
и  прыгали   в   обруч.   Четыре   гимнаста,   раскачиваясь   под   куполом,
перебрасывались с одной трапеции на другую жуткими вольтами. Японец-фокусник
вытащил из-за ворота трико тяжеловесную стеклянную вазу, полную воды и живых
рыб. Жонглер доказал, что нет предметов, которыми  нельзя  было  бы  играть,
подбрасывая их на воздух и ловя, как ласточка мух,  без  ушибов  и  промаха;
семь зажженных ламп взлетали из его рук с легкостью фонтанной струи.  Концом
второго отделения был наездник Ришлей, скакавший на  пяти  рыжих  белогривых
лошадях  и  переходя,  стоя,  с  одной  на  другую  так   просто,   как   мы
пересаживаемся на стульях.
   Звонок возвестил антракт; публика повалила в фойе, курительные, буфеты  и
конюшни. Служители прибирали  арену.  За  эти  пятнадцать  минут  племянница
министра Руна Бегуэм, сидевшая в его ложе, основательно  похоронила  надежды
капитана Галля, который, впрочем, не  сказал  ничего  особенного.  Он  глухо
заговорил о любви  еще  утром,  но  им  помешали.  Тогда  Руна  сказала  "до
свиданья" - с весьма вразумительным холодом выражения,  но  ослепшее  сердце
Галля не поняло ее ровного, спокойного взгляда; теперь, пользуясь  тем,  что
на них не смотрят, он взял опущенную руку девушки и  тихо  пожал  ее,  Руна,
бестрепетно отняв руку, повернулась  к  нему,  уткнув  подбородок  в  бархат
кресла. Легкая, светлая усмешка легла меж ее бровей прелестной морщинкой,  и
взгляд сказал - нет.
   Галль  сильно  похудел  в  последние   дни.   Его   левое   веко   нервно
подергивалось. Он остановил на  Руне  такой  долгий,  отчаянный  и  пытливый
взгляд, что она немного смягчилась.
   - Галль, все проходит! Вы - человек сильный. Мне искренно жаль,  что  это
случилось с вами; что причиной вашего горя - я.
   - Только вы и могли быть, - сказал Галль, ничего не видя, кроме нее. -  Я
вне себя. Хуже всего то, что вы еще не любили.
   - Как?!
   - Эта страна вашей души  не  тронута.  В  противном  случае  воспоминание
чувства, может быть, сдвинуло бы ваше сердце с мертвой точки.
   - Не знаю. Но хорошо, что наш разговор переходит в область соображений. К
этому я прибавлю, что смотрела бы, как на несчастье, на любовь, если поразит
она меня без судьбы.
   Руна покойно обвела взглядом ряд лож, точно желая выяснить, не таится  ли
уже теперь где-нибудь это несчастье среди пристальных  взглядов  мужчин;  но
восхищение так надоело  ей,  что  она  относилась  к  нему  с  презрительной
рассеянностью богача, берущего сдачу медью.
   - Любовь и судьба - одно... - Галль помолчал.  -  Или...  что  вы  хотите
сказать?
   - Я подразумеваю исключительную  судьбу,  Галль.  Знаю,  -  Руна  скорбно
двинула обнаженным плечом, - что такой судьбы я... недостойна. - Высокомерие
этого слова скрылось в бесподобной улыбке. - Но я все  же  хочу,  чтобы  эта
судьба была особенная.
   Галль понял по-своему ее горделивую мечту.
   - Конечно, я вам не пара, - сказал он с искренней обидой  и  с  не  менее
искренним восторгом. - Вы достойны быть королевой. Я - обыкновенный человек.
Однако нет вещи, над которой я задумался бы, прикажи вы мне исполнить ее.
   Руна повела бровью,  но  улыбнулась.  Сильная  любовь  возбуждала  в  ней
религиозное умиление. Когда Галль не понял ее, она  захотела  подвинуть  его
ближе к своей душе. Так добрые люди любят, посетовав нищему  о  его  горькой
доле, заняться анализом своих ощущений на тему: "добрый  ли  я  человек"?  А
нищему все равно.
   - Для королевы я, пожалуй, умнее, чем  надо  быть  умной  в  ее  сане,  -
сказала Руна. - Я ведь знаю людей. Должна вас изумить. Та  судьба,  с  какой
могла бы я встретиться, не смотря на нее вниз, - едва ли возможна. Вероятно,
нет. Я очень тщеславна. Все, что я думаю о том, смутно  и  ослепительно.  Вы
знаете,  как  иногда  действует  музыка...  Мне  хочется  жить  как   бы   в
несмолкающих звуках торжественной, всю меня перерождающей  музыки.  Я  хочу,
чтобы внутреннее волнующее блаженство было осмыслено властью, не знающей  ни
предела, ни колебаний.
   Эту маленькую,  беззастенчивую  исповедь  Руна  произнесла  с  грациозной
простотой молодой матери, нашептывающей засыпающему ребенку сны властелинов.
   - Экстаз?
   - Я не знаю. Но слова заключают больше, чем о том думают люди, жалеющие о
немощи слов. Довольно, а то вы измените мнение обо мне в дурную сторону.
   - Я не меняю мнений, не меняю привязанностей, - сказал Галль и, видя, что
Руна задумалась, стал молча смотреть на  ее  легкий  профиль,  собирая,  для
полноты  впечатления,  все,  что  о  ней  знал.  Десяти  лет  она   написала
замечательные  стихи.  Семнадцатый  и  восемнадцатый  годы  она  провела   в
кругосветном плавании, и ее экзотические  рисунки  были  проданы  с  большой
выставки по дорогой цене, в пользу слепых. Она не искала популярности  этого
рода - не любила ее. Она великолепно играла; ей по очереди пророчили то  ту,
то другую славу, - она славы не добивалась. В ее огромном  доме  можно  было
переходить из помещения в помещение с  нарастающим  чувством  власти  денег,
одухотворенной  художественной  и  разносторонней   душой.   Независимая   и
одинокая, она проходила жизнь в  душевном  молчании,  без  привязанностей  и
любви, понимая  лишь  инстинктом,  но  не  опытом,  что  дает  это,  еще  не
испытанное ею чувство. Она знала все европейские языки, изучала  астрономию,
электротехнику, архитектуру и садоводство, спала мало, редко выезжала и  еще
реже устраивала приемы.
   Этот невозмутимый, холодный мир был заключен в совершенную  оболочку.  По
мягкости линий и выражения ее лицо было лицом блондинки, но  под  сверкающей
волной черных волос давало непостижимое сочетание зноя и нежности. Ее вполне
женственная, без впечатления хрупкости, фигура веяла  свежестью  и  весельем
ясного тела. Она была чуть пониже Галля; он же, при среднем  росте,  казался
выше благодаря эполетам.
   Галль  -   интеллигентный   воин   с   немного   расплывчатым   лицом   и
меланхолическими глазами доброго человека, которым  пытался  иногда  придать
высокомерное выражение, передумав о Руне Бегуэм все, что  пришло  на  мысль,
обратил внутренний взгляд к себе, но, не найдя там ничего особенного,  кроме
здоровья, любви, службы и аккуратных привычек, почувствовал печаль смирения.
Ему не следовало говорить о любви. Все же в момент третьего звонка,  как  бы
дернутый его трелью за язык, он успел  сказать:  "Я  желаю  вам  счастья..."
Конец фразы: "если бы - со мной..." - застрял в его горле. Он разгладил  усы
и приготовился смотреть представление.
   V
   Последний перед выходом "Двойной Звезды" номер назывался "Бессилие оков".
Он состоял в том, что широкоплечего, низкорослого человека связали по  рукам
и ногам толстенными  веревками,  опутали  проволокой;  сверх  того  опоясали
кандалами руки и ноги. Затем его накрыли пр