ез  энное
количество часов с минутами добрый дядя-ученый-энтузиаст свалит к  себе  в
Краснококшайск и - привет? А им что?  Опять  мойва?  Суп  пакетный?  Гуляш
дважды съеденный, колбаса "Молодежная"?.. Ай-ай-ай,  Свен,  стыдно,  Свен,
маленьких дразнить...
   - Я никого не дразню, - защищался Свен.  Он  даже  перестал  изображать
этакого викинга из морозильника, он почти орал, ручонки горе воздев:  -  Я
хочу, чтоб так было всегда! У нас! У вас! На любой планете!  Чтобы  каждое
желание каждого легко осуществлялось! И не иначе!
   -  Слыхали   уже.   Обрыдло.   Партия   торжественно   провозглашает...
Провозглашала, провозглашала, а потом - раз! - и все умолкли.  Ты  сказал:
хотеть значит мочь, а мы так не умеем, не научились. Зато  мы  можем  так,
как не хотим. И здорово можем. Лучше всех во Вселенной! Парадокс, Свенчик,
мон шер, и тебе его, с твоими инопланетными мозгами, не  понять...  Ладно,
побеседовали - пора и честь знать. Веди дальше, друг Вергилий.
   И  в  самом  деле,  какая  знакомая  ситуация!   Помнится,   Данте   ее
замечательно подробно описал в бессмертном труде! И  вот  спустя  столетия
история повторяется на  новом,  как  и  требует  марксизм-ленинизм,  более
высоком  витке  спирали.  Там,  у  Данте,  грешники  сильно  мыкались   от
содеянного ими ранее, а здесь - от ранее не содеянного, то  есть  попросту
несделанного, но по-прежнему желаемого. Такова се ля ви...
   Все-таки  непривычен  советский  человек  к  чудесам,  даже  если   они
объясняются красивыми учеными  терминами.  Зойка  не  стала  шагать  через
подпространство -  или  субподпространство?  -  а  направилась  к  дверям,
подальше  от  большой  жрачки,  открыла  высоченную  их   половинку   и...
остановилась.
   - Что там? - спросил из-за спины Свен.
   Зойка молча подвинулась.
   В крохотном гостиничном номере - койка у стены, стул у  окна,  тумба  с
телевизором, кресло, обязательный эстамп - на расшатанной  сотнями  буйных
постояльцев кровати тихо спал  очередной  командированный,  умаявшийся  от
беготни по начальству и  магазинам.  Спал  не  раздеваясь,  улегся  поверх
каньового покрывала в рубашке, в брюках,  в  носках,  подоткнул  под  щеку
жесткую вату подушки, смотрел свои нехитрые командировочные сны и знать не
знал о  грандиозном  межгалактическом  эксперименте,  вольно  затеянном  в
приютившем его отеле. Проспал он эксперимент. Или же - как вариант! -  это
и было его заветным желанием: отоспаться, вырубиться на триста - четыреста
минут из суровой действительности, которую, кроме как во сне, и  видеть-то
больно.
   - No comments, - сказала Зойка и тихонько прикрыла дверь.
   Свен комментариев и не требовал, все, выходит, ясно ему было, он вообще
малость притих, присмирел, уже не вещал о глобальности умыслов, о грядущем
переустройстве земного  быта  и  о  вступлении  нашей  голубой  планеты  в
братство миров потребителей желаний. Он топал за  Зойкой  и  помалкивал  в
тряпочку.
   А  Зойка,  поняв,  что  в  сей  милой   дьяволиаде   (спасибо   Михаилу
Афанасьевичу за летучий термин!) двери ведут не  туда,  куда  положено,  а
невесть куда они ведут странника, напрягла  воображение  и  рванула  прямо
сквозь ближайшую стену - напролом. По  архитектурно-планировочным  законам
положено было бы очутиться в сортире, а она вовсе даже очутилась на  некой
улице, судя по антуражу  -  не  столичной,  но  по  количеству  магазинных
вывесок мощно обскакавшей Арбат или какой-нибудь Столешников переулок: все
первые этажи невысоких домов были заняты магазинами. Тут тебе и "Обувь", и
"Одежда",  и  "Ткани",  и  "Промтовары",  и   "Культтовары"   (улавливаете
разницу?), и "Спорттовары", и непременный писчебеднобумажный "Школьник", и
"Книги", и даже "Зоомагазин", не говоря уж о "Продтоварах",  "Гастрономе",
"Булочной", "Бакалее", "Диете", "Кондитерской"  и  "Молочной".  Народу  на
такой замечательной улице, к удивлению  Зойки,  сшивалось  немного,  нигде
никаких очередей, нигде никаких толп с повышенным спросом, никаких нервных
выкриков типа: "Кто последний?", или "Вас здесь не стояло!", или  "Просили
не занимать, у кассирши обед!". Редкие культурные - или  культтоварные?  -
горожане шли не торопясь  по  ладно  заасфальтированному  тротуару,  чинно
заходили в магазинные двери, пропуская женщин и детей  вперед,  и  оттуда,
из-за  дверей,  тоже  никаких  склочных  шумов  не  доносилось,  а  другие
граждане, наоборот, выходили, даже пропуская вперед женщин и детей, из тех
же дверей, неся  под  мышками  цветные  коробки,  свертки,  сумки  или  же
полиэтиленовые пакеты с красивыми портретами  Аллы  Б.Пугачевой  и  членов
группы "Ласковый каждый месяц". Пакеты с покупками вестимо.
   - Кино, - сказала Зойка.
   Все это и  впрямь  сильно  смахивало  на  съемку  высокохудожественного
фильма в жанре соцреализма, а столь необычно ведущие себя покупатели легко
могли быть зачислены по ведомству массовки: погуляют себе в  декорациях  -
пятерик в кармане.
   - Мечта кинорежиссера? - задумчиво угадал  Свен.  -  Вряд  ли...  Здесь
синтезированы желания по крайней мере сотни испытуемых. Может, один из них
- режиссер?
   - Если и так, то не Феллини и не Бергман,  -  подбила  бабки  Зойка.  -
Как-то  все  это  не  по-краснококшайски,  извини,  Свен,  придумано,  без
полета... Любопытно, а в магазинах-то как с дефицитом, не напряженно?..
   И услышала:
   - Совсем даже не напряженно.
   Оглянулась: Свен сказал? Нет, Свен не говорил, Свен молчал, Свен глазел
на витрину магазина "Обувь", где - мать моя  женщина!  -  выставлены  были
баретки  всемирно  известных  фирм  "Саламандра",   "Топмэн",   "Батя"   и
"Парижская коммуна", красивые мужские и женские баретки по  сходным  ценам
выставлены были в провинциальной мечте Зойкиных постояльцев. Тогда кто  же
такое сказал, если не Свен?..
   Спокойные люди спокойно текли по  тротуарам  мечты,  обтекали  Зойку  и
Свена, не замечая их, а некоторые даже и протекали  _сквозь_  них,  словно
существуя в ином измерении, или, может,  "сквозной"  эффект  этот  сгоряча
почудился возбужденной  Зойке,  поскольку  текущие  мимо  -  или  все-таки
сквозь? - люди вольно оставляли в  ее  натруженных  мозгах  обрывки  своих
фраз, осколки мыслей, левые  и  правые  части  сложносочиненных,  а  также
сложноподчиненных предложений забывали они в Зойкиных  сдвинутых  по  фазе
мозгах, и вся эта лингвистическая окрошка  переливалась  там,  плескалась,
бурлила и булькала.
   Да-да, совсем даже не напряженно, еще раз булькала навязчивая окрошка и
полилась дальше в следующем порядке, а  вернее,  беспорядке:  возьму-ка  я
"саламандеров" пару, а я возьму три пары, а я тыщу пар и  продам,  где  до
получки триста в загашнике, и нет нам и не будет покоя  в  прекрасном,  но
все же яростном мире изобилия, но молока шестипроцентного завезли  -  хоть
залейся, пива - залейся, водки - залейся, бензина  АИ-76  -  залейся,  вот
потому я этой сучке мохера сто метров, джерси сто  метров,  джинсовки  сто
метров, Коленьке, ангелу, постной ветчинки всего  полкилы  на  закуску,  а
пол-литра туда, а поллитра сюда, это  ж  какие  деньги  нужны,  но  мохера
по-прежнему сто метров, зато партия  в  который,  елки,  раз  торжественно
провозглашает, что настаивать надо на смородинном листе,  где  до  получки
уже двести в загашнике, а если и не укупим всего,  не  сдюжим,  то  славно
погужуемся в море и на суше, и мохера  сто  метров,  но  даже  тетрадей  в
клеточку пятьсот штук, юбки в клеточку мне и золовке, кепи в клеточку всем
парням, попугая заморского,  ара  по  национальности  в  клеточку  посади,
деточкам малым сырку бы голландского хоть сто грамм, но плащи  голландские
- навалом, но носки финские со стрелками - полстраны обуем, и  стрелки  на
часах с серпом и молотом, время кремлевское,  выверенное  перестройкой,  а
тут - ну как серпом по яйцам мне эти женины, блин, потребности,  деньги-то
я не кую, а яиц-то, яиц - видимо-невидимо, хочешь - жни, а  хочешь  -  куй
плюс все кругом видимо и, что характерно,  все  без  очереди,  без  давки,
культурненько, и закуски вдоволь, и кругом, братцы мои, голова кругом плюс
весна без конца и без края, без конца и без края мечта.
   - Не-е-ет! - закричала Зойка. - Не  на-а-а-до!  -  закричала  Зойка.  -
Погасите свет!
   Почему свет? При чем здесь свет?..
   Когда в мозгах  полощется  окрошка,  возможно  ли  разумное  сказать?..
Откуда цитата? Не исключено, из Шекспира.
   А свет, между прочим, погас.
   - Где я? - испуганно спросила Зойка.
   По инерции испуганно,  потому  что  ничего  она  уже  не  боялась,  все
пугалки, как говаривала ее покойная бабушка, давно пораспугались.
   - Нигде, - ответил Свен. - Вы же сами пожелали...
   - А они?
   - Кто?
   - Люди. Они как будто прошли сквозь меня  со  своими  мыслями,  прошли,
протопали, как стадо...
   - Наверно, вы того тоже пожелали... А они по-прежнему там. На улице.
   - В мире изобилия? Вы что, Свен, коммунизм нам  смоделировали?  Вот  уж
спасибо, вот уж не ждали, не гадали, не хотели...
   - Если финские плащи и фээргэшные башмаки - это, по-вашему,  коммунизм,
тогда - да, тогда - простите. Только,  полагаю,  люди  ни  о  каком  таком
коммунизме не думают, люди  просто-напросто  хотели  купить,  -  заметьте,
купить, а не взять по потребностям, как  в  вашем  книжном  коммунизме!  -
купить то, что хотели.
   - И купили?
   - Почему бы нет.
   - И все, что они купили, у них останется?
   - Зоя, милая, это же только модель  реальности.  Я  пытаюсь  установить
уровень ваших желаний,  а  значит,  готовность  общества  существовать  по
принципу "хочу - могу". Поясняю: когда эксперимент  завершится,  никто  из
испытуемых даже не вспомнит о виденном.
   - И я?
   - Вы - нет. Но, если захотите...
   - Почему это я - нет?
   - Потому что по вашей реакции я и  определяю  вышеназванную  готовность
общества.
   - Казенно говоришь, Свенчик. Прямо-таки  передовица  из  "Правды"...  -
Зойка опять накалялась, как лампочка Ильича. Все-таки Свен -  не  наш,  не
наш, ну точно - инопланетянин с рыбкиной кровью, и вовсе  начхать  ему  на
нас, вовсе наплевать и нагадить, экспериментатору фигову!.. Так она сейчас
думала, поскольку смена настроений у Зойки всегда  происходила  мгновенно,
без пастельных полутонов: от  черного  к  белому  и  наоборот.  -  Только,
значит, по моей реакции и определишь?
   - И еще по уровню желаний испытуемых.
   - А ты о них думал? О людях?
   - Я только о них и думаю.
   Как накалилась, так и погасла. Выключили. Свен  и  выключил.  Верно,  о
людях он думает, чего зря заводиться. Другое дело, что  думает  он  о  них
как-то не по-людски, но это уже - издержки инопланетного  происхождения...
Одернула себя: неужто веришь, что он - со звезды?.. А откуда? Не из Красно
же кокшайска, в самом-то деле... Чужой он.  Чужой,  чужой,  чужой!  И  чем
скорее отвяжется, тем лучше, тем легче. И ей, Зойке, и всем, всем, всем...
Сколько у него времени осталось?
   Спросила:
   - Сколько у тебя еще времени?
   Свен пожал плечами:
   - Не могу подсчитать.  Выключиться  сложно,  держу  эксперимент.  Часов
пять, наверно. Или меньше...
   - Так мало?!
   Казалось, только пятнадцать минут назад - не больше! - входила  голышом
в теплый Атлантический...
   - Увы, Зоя, время сильнее нас.
   Время всегда было сильнее нас. Только фантасты в  своих  книгах  вольно
подчиняли его людям, обходились с ним, как со старым будильником:  захотел
- на час подвинул, захотел - вовсе остановил. Но и с фантастами  время  не
чикается: и сами они помирают, и книги ненадолго переживают их...
   Как хотелось бы Зойке вернуться  назад,  во  вчера,  сбежать  с  работы
пораньше, приехать  в  свой  Девятый  проезд  до  темноты  и  _никого_  не
встретить под тополем!
   Пусть бы кто другой нашел Свена.
   Пусть никто не нашел бы его!
   Известно:  человек  предполагает,  а  Бог  располагает.  Вон  ведь  как
выходит: Бог един для всей Вселенной, раз смог он  свести  в  урочный  миг
двух разных представителей двух разных цивилизаций. Захотел - смог. На  то
он и Бог!
   А Свен-то, Свен куда следом?..


   - Зажгите свет! - воскликнула она.
   И  конечно  же  сразу  же  он  зажегся,  зажглось  солнце,  все  кругом
замечательно осветило, и  Зойка,  сощурившись,  вышла  в  чистое  поле,  в
ромашки, в лебедку какую-то, в травы, травы, травы,  которые,  как  пелось
некогда, не успели от росы серебряной согнуться. Согнуться  не  успели,  а
трава в поле мокрой была - ну не от росы, ну от дождя,  к  примеру.  Зойка
стояла по колено в мокрой и холодной  траве,  а  мимо  громыхал  товарняк,
который вез колбасу от Москвы до самых до  окраин.  Зойка  уже  ничему  не
удивлялась. Она  не  удивилась  и  тому,  что  колбасу  вели  на  открытых
железнодорожных платформах, везли аккуратными штабелями,  а  сама  колбаса
более походила на свежесрубленные мачтовые  сосны.  Но  в  полуметровых  в
обхвате срезах  колбасных  бревен  легко  угадывалась  и  розовая  забытая
нежность  "докторской",  и  белые  жировые  пятнышки   "любительской",   и
темно-вишневая    упругость    "салями",    и    раблезианская    наглость
"ветчинно-рубленой"...


   Колбасный сытый дух витал над русским полем. Былина.


   Бесконечно шел поезд.  Начинался  за  горизонтом  и  пропадал  за  ним.
Прогибались, вопили под колесами  рельсы,  тяжко  дышала  насыпь,  ходуном
ходила многострадальная железная дорога, десятилетиями кормящая страну, на
ладан дышащая  родимая  "железка",  сработанная,  говорят,  еще  писателем
Гариным-Михайловским в промежутке между сочинением романов "Детство  Темы"
и "Студенты".
   Чье это желание? - подумала Зойка.
   И сама себе ответила: _всехнее_.
   А  приснилось  оно,  допустим,  тому  чуваку,  что  спал   сейчас,   не
раздеваясь, в одноместной камере Зойкиного отеля.
   - Все! - отрезала Зойка. - Не могу больше!
   Не оглядываясь - черт с ним, со Свеном! - рванулась на насыпь, как Анна
Каренина, в секундной тьме проскочила ее и возникла на Божьем свете  -  на
тротуаре перед старым, малость облупившимся, но вполне еще справным домом,
перед явно парадным подъездом, поскольку над ним висела  доска  с  блеклой
надписью:  "Дом  ребенка".  А  на  ступеньках   крыльца   стояла   пожилая
благообразного вида женщина и ожидающе смотрела на Зойку.
   - Здравствуйте, - машинально сказала Зойка.
   - Вы опоздали, - строго сказала женщина.
   - Куда? - удивилась Зойка.
   - К раздаче.
   - К какой раздаче?
   Женщина не ответила, открыла  парадную  дверь  и  вошла  в  дом.  Зойка
загипнотизированно двинулась следом. Да впрочем,  плевать  ей  было,  куда
идти, лишь бы вырваться, выкарабкаться из колбы, в которую Свен -  кстати,
где он? - запихнул ее, и всех остальных виновных-невиновных запихнул, гад,
и разглядывает, изучает: на что  они  все  сгодятся?  А  на  что  они  все
годились? Да ни на что не годились, не пофартило Свену... Но  где  же  он,
где? Отстал? Заплутал в лабиринте супержеланий, растерялся, плачет,  "ау!"
кричит?..
   А  женщина  спешила  по  приютскому  коридору,  и  Зойка  зачем-то   не
отставала, более того - страшилась отстать.  До  странности  тихо  было  в
доме, где, по разумению  Зойки,  все  ходуном  ходить  должно.  В  коридор
выходило множество дверей, Зойка мимолетно заглядывала  за  них  и  видела
пустые  комнаты,   заставленные   пустыми   Малышевыми   кроватями.   Даже
постельного белья не было  -  только  голые  матрасы,  от  детских  ночных
конфузов потерявшие первоначальный цвет. И окна без штор, и полые шкафы  с
распахнутыми, зудящими  на  сквозняке  дверцами,  и  пластмассовые  мишки,
зайцы, паровозы, брошенные впопыхах, забытые, поломанные. Уронили мишку на
пол...
   Боязно было Зойке. Хотелось крикнуть, но голос пропал,  только  шептать
могла. Шла и шептала: "Господи, только не это! Господи, только не это!"  А
что "не это", не ведала.
   Женщина добралась до конца коридора, до высокого окна в торце, толкнула
раму, впустила в дом холодный рассветный воздух.
   - Вы опоздали, - повторила. - Они ушли.
   И впрямь был рассвет. Красное солнце  вставало  над  пустым  городом  -
таким же пустым, как и дом. Пустая широкая улица  упиралась  в  солнце,  и
асфальт, наверно, плавился там, потому что воздух противно  пахнул  гарью.
Где-то далеко в памяти  Зойки  на  минутку  проснулось  радио  и  красивым
контральто приказало солнцу ярче брызнуть. Солнце не послушалось,  оно  не
умело - ярче, оно не  владело  Зойкиной  памятью  на  когда-то  популярные
песни.
   - Видите, - сердито молвила женщина, - никого нет. Единственное, чем  я
могу вам помочь, так только вот... - Она подняла с пола куклу с оторванным
глазом и протянула Зойке.
   Зойка взяла куклу и машинально прижала к груди. Кукла внятно  и  больно
вякнула: "Мама".
   - Она вас признала, это хорошо, -  сказала  женщина.  -  Идите,  милая,
идите, а я здесь все опечатаю и оприходую.
   Она прошла мимо Зойки, уже забыв о ней, уже думая,  наверно,  о  тяжком
процессе опечатывания и оприходования, а Зойка крикнула вслед:
   - Постойте! Я ничего не понимаю. Где дети?
   Женщина притормозила на миг, обернулась, раздраженная тем, что вот ведь
отрывают от дела, что вот  ведь  не  понимают  очевидного,  что  вот  ведь
приходится объяснять, тратить время впустую.
   - Всех моих детей  забрали  матери.  Пришли  и  забрали.  Насовсем.  Вы
слишком поздно спохватились, милая, берите, кого дали. Она же ваша, да?
   - Моя? - Зойка посмотрела на куклу. Кукла была в пристойном  состоянии,
платьице сравнительно чистое, волосы все целы,  руки-ноги  на  месте.  Вот
только глаз... Но глаз можно сделать из пуговицы, у Зойки  дома  хранилась
коробка, в которой накопилось за годы множество разных  пуговиц,  и  среди
них наверняка есть подходящая - для глаза. - Моя? - повторила Зойка.  Черт
ее знает, может, и была у Зойки такая же, симпатичная - с белой паклей  на
башке, с ватными ножками и ручками, со скрипучим словом "мама" в крохотной
груди... - Моя! - сказала Зойка.
   -  Значит,  все,  -  подвела  итог  женщина.  -  Дом   закрывается   за
ненадобностью. О чем мечтала, то и сбылось. Покиньте помещение, девушка...
   Зойка брела по коридору к выходу, прижимая к груди безглазую  куклу,  и
хотела только одного:  открыть  входную  дверь  и  очутиться  в  отеле,  в
прохладном холле, рядом со своими девочками, старшая из  которых  годилась
Зойке  в  матери.  Так  и  вышло.  В  мире,  сочиненном  Свеном,   желания
исполнялись точно и без задержки: открыла дверь,  очутилась  в  прохладном
холле, рядом со своими девочками.


   Девочки вели себя _странно_. Одна мирно вязала. Другая, отвернувшись от
действительности, тяжко переживала  за  судьбу  бразильской  телевизионной
рабыни: по ящику в сотый раз гнали любимый народонаселением сериал. Третья
и четвертая тихо беседовали, а годящаяся в матери кассирша читала донельзя
замусоленный детектив, который вторую неделю гулял в отеле по рукам.  Сейф
с деньгами, отметила внимательная Зойка, был  преступно  раскрыт,  а  ведь
там,  кроме  неконвертируемых  "деревянных",  имелась  и  "валюта   первой
категории", как то: американские доллары,  британские  фунты,  французские
франки и, не исключено, испанские песеты.
   - Что здесь происходит? - громогласно и по возможности строго  спросила
Зойка.
   На родной голос все обернулись.
   -  Зоенька  Александровна!  -  вроде   бы   даже   удивилась   дежурная
регистраторша Лена. - А мы думали, вы ушли.
   - Куда это я ушла? Среди бела дня...
   - Ну и что такого? Клиентов же нет. И никогда не будет! Разве  директор
вам не сказал?
   - Какой директор? Он болен.
   - С утра был здоров. Он сказал: Москва закрыта для  приезжих  навсегда.
Но мы все равно на посту - работа есть работа.
   Ничего не понимая, Зойка посмотрела по  сторонам.  Холл  был  пуст.  Ни
людей, ни чемоданов, ни сумок с пожитками. У автоматических  дверей  отеля
дремал на стуле гнида швейцар, а  не  меньшая  гнида  гардеробщик,  вообще
безрабо