ратьях своих ближних, но это довольно слабое суждение. Он говорил о трагедии представителей различных вероисповеданий, беспрекословно считавших, что их вера - единственный верный путь на этой земле. Он говорил о различных сектах, претендующих на "охрану" врат в Рай, не допускающих туда никого из инакомыслящих. Он говорил о трагедии своего народа, который совершенно искренне хотел, чтобы и все другие прошли во врата Рая, хотя на деле таких врат не существовало.
     Янчи не спорил, он просто размышлял вслух. Он как бы жил среди своего народа и в своей юности. Поначалу его слова казались непоследовательными и не имеющими смысла, но Янчи был не тем бродячим путешественником, который брел бесцельно. Почти все, что он делал, говорил или думал, было связано с укреплением веры в своих слушателях о единстве человечества. Когда он вспоминал о своем детстве и юности, прошедших в родной стране, на его место можно было поставить любого другого человека, - человека любого вероисповедания, который вспоминает со счастливой грустью о лучших часах своей жизни в счастливой стране. Он трогательно говорил об Украине, может быть, несколько сентиментально о том безвозвратно ушедшем времени. Рейнольдс почувствовал, что Янчи говорит искренне, от души, вспоминая счастье, которое не могло бы родиться в самообмане, хотя и невольном. И это читалось в его усталых и добрых глазах. Янчи не отрицал существования трудностей жизни, вспоминал, как приходилось много часов проводить в поле. Вспоминал и о голоде, летней засухе и о больших морозах, когда по степям разгуливал страшный сибирский ветер. Но все же с его слов можно было представить картину счастливой жизни страны. Золотой страны, не тронутой страхом и репрессиями. Он вспоминал золотое пшеничное поле, раскинувшееся до самого горизонта, освещенное солнечными лучами, и где под ветром ходили волны. Смех, песни и танцы, скачки на лошадях, катание на тройках с бубенцами под холодными морозными звездами - все это осталось там, в прошлом. Как медленно плывущий вниз по Днепру пароход, ласкаемый теплом летней ночи, под звуки музыки, затихающей над водой. Он с тоской вспоминал ночные запахи сурепки, зерна, жасмина, свежескошенного сена, плывшего на лодках через реку... Именно в этот момент Юлия резко поднялась и вышла из комнаты, пробормотав что-то о кофе. Рейнольдс лишь на миг увидел ее лицо и наполненные слезами глаза, когда она уходила.
     Очарование живых картин воспоминаний было нарушено, но след этой волшебной атмосферы все еще неведомым образом продолжал витать в комнате. Рейнольдс не поддавался иллюзиям. Но, высказывая все эти бесцельные обобщения, Янчи, скорее всего, обращался непосредственно к нему, пытаясь развеять сложившиеся убеждения и предрассудки, заставить почувствовать яркий трагический контраст между счастливым народом, о котором он только что говорил, и зловещими апостолами мировой революции. Он хотел заставить его сомневаться в невозможности столь полного превращения. Это было неслучайно, сухо подумал Рейнольдс. Первая часть рассказа Янчи была посвящена нетерпимости и намеренной слепоте человечества в целом. Янчи сознательно хотел заставить его увидеть в себе микрокосм всего человечества. Рейнольдс с неловкостью ощутил, что своих целей Янчи не достиг. Ему не понравились выбивающие из колеи, ставящие под сомнения полунамеки, начинающие уже его беспокоить, и он сознательно старался отбросить их прочь. Несмотря на свою старую дружбу с Янчи, полковник Макинтош никогда бы не одобрил его действия этой ночью, мрачно подумал Рейнольдс. Полковнику Макинтошу не нравилось, когда его агентов выводили из душевного равновесия. Они всегда должны быть сосредоточены на конечной цели. Только дело и только работа, а не интерес к каким-то там побочным проблемам... Рейнольдс недоверчиво подумал об этих побочных проблемах и тут же забыл о них.
     Янчи и Шандор говорили между собой тихо и дружелюбно. Слушая их разговор, Рейнольдс понял, что неправильно оценил взаимоотношения между ними. Это не были отношения господина и слуги, нанимателя и нанимаемого. Атмосфера была слишком легкой, слишком непринужденной. Янчи так же внимательно и предупредительно слушал Шандора, как и тот слушал, что ему говорил Янчи. Между ними существовала духовная связь, подумал Рейнольдс, связь невидимая, но прочнейшая, связь-преданность, общие идеалы, а Шандор не делал различия между идеалами и человеком, который в эти идеалы верил. Янчи обладал особенным даром убеждать, который, в свою очередь, рождал ответную преданность, как постепенно стал понимать Рейнольдс, а такая преданность была сродни идеализации. Даже сам Рейнольдс, бескомпромиссный индивидуалист, каким его неизбежно сделали характер и соответствующая подготовка, стал чувствовать магнетизм его тонкого притяжения.
     Ровно в одиннадцать часов дверь распахнулась, и с улицы ворвался Козак, принеся с собой холодный и морозный воздух. Он небрежно бросил в угол большой бумажный мешок и так же энергично отправил туда мотоциклетные очки. Лицо и руки у него посинели от холода, но он делал вид, что не обращает на это внимания. Он даже не сел ближе к огню, а расположился за столом. Закурил сигарету и зажал ее губами в уголке рта. Рейнольдс весело отметил, что дым ел ему глаза, но Козак упрямо не убирал сигарету: там, куда он ее поместил, она и должна оставаться.
     Доклад его был коротким и точным. Он встретился с Графом, как и было обговорено раньше. Дженнингса в отеле уже нет. Ходили осторожные слухи, что он себя плохо чувствует. Граф не знал, где он находится, но совершенно точно было известно, что его не переводили в штаб-квартиру АВО или в какой-либо из ее известных центров в Будапеште. Его также не увезли обратно в Россию, как предполагал Граф, или в любое другое безопасное место за пределами города. Он попытается узнать, куда того увезли, но надежда на это была слишком мала. Граф, сказал Козак, был почти уверен, что они не увезут профессора в Россию. Это слишком важная фигура для научной конференции. Возможно, они прячут его, используя строгую систему безопасности, пока не прибудут известия из Штеттина. Если Брайан все еще находится там, то русские заставят Дженнингса принять участие в конференции, позволив поговорить по телефону с сыном. Но если сын Дженнингса сбежал, тогда профессор почти наверняка будет отправлен в Россию. Будапешт находится слишком близко от границы, и русские не могут себе позволить потерять не поддающийся оценке престиж, если профессору все же удастся убежать... И была еще одна деталь, вернее, чрезвычайно беспокоящая информация: исчез Имре, и Граф нигде не может его найти.

***

     Затем наступил бесконечный замечательный воскресный день, с лазурным безоблачным небом, тихий и безветренный, с ослепительно белым солнцем, превращающим заметенные снегом равнины и сосны в сияющую рождественскую открытку. Он, этот день, и потом оставался таким же в воспоминаниях Рейнольдса. Ему казалось, что он видит этот день сквозь дымку или сквозь смутно запомнившийся сон. Будто этот день прожит кем-то другим, таким он казался отдаленным и нереальным, когда он хотел припомнить, что же произошло в тот день!
     Причиной было не состояние его здоровья и не раны, им полученные. Доктор говорил ему о чудодейственности своей мази сущую правду. Он еще не мог свободно двигаться, но боль в спине исчезла. Рот и челюсть тоже быстро приходили в норму. Правда, порой внезапная боль напоминала, что раньше на этом месте во рту были зубы, - до того как он скверно обошелся с гигантом Коко. Он признавался себе, что не сдержался. Беспокойство буквально разрывало его на части. Беспокойство не позволяло ему оставаться неподвижным и требовало выхода. Он постоянно вымеривал комнату шагами, глядел через полузамерзшее стекло на улицу, пока флегматичный Шандор не попросил его успокоиться. Снова утром, в семь часов, они слушали передачи Би-би-си. И опять не получили для себя послания. Брайан Дженнингс не прибыл в Швецию. Рейнольдс понимал, что на это почти не оставалось надежды. Но и раньше у него были задания, кончавшиеся неудачно. Неудачи его никогда не волновали. Сейчас его волновал только Янчи, ибо он знал, что этот мягкий человек, пообещавший ему помощь, выполнит свое обещание любой ценой. А Янчи знал, какой ценой придется заплатить за попытку спасти самого сильно охраняемого человека в коммунистической Венгрии. И еще больше он беспокоится не из-за Янчи, какое бы восхищение и уважение он к нему не испытывал, а из-за его дочери, обожавшей своего отца. Ведь ее сердце было бы разбито и безутешно, потеряй она последнего человека из своей семьи. При этом хуже всего было бы то, что она считала бы его, Рейнольдса, единственной причиной смерти своего отца. И между ними тогда выросла бы непреодолимая стена. Рейнольдс в сотый раз смотрел на ее улыбку, панически осознавая, что этого он боится больше всего. Они провели вместе большую половину дня. Рейнольдс полюбил и эту медленную улыбку, и голос, произносивший его имя. Однако однажды, когда, так же улыбаясь, она назвала его "Михай", он бесцеремонно оборвал ее, даже нагрубил. Но тут же увидел ее недоуменную обиду в глазах, улыбка потухла и исчезла с лица. Он почувствовал в своем сердце боль, и смущ
ение не покидало его весь остаток дня... Рейнольдс был благодарен только тому, что полковник Макинтош не мог наблюдать за ним в этот момент, ибо рассматривал его как наиболее вероятного кандидата, который заменит когда-нибудь его на этом посту. Но полковник, услышав все это, все равно бы этому не поверил.
     Бесконечно тянущийся день медленно клонился к вечеру, солнце садилось за дальними холмами на западе, озаряя покрытые снегом вершины сосен золотыми огненными вспышками. Темнота быстро покрыла землю, звезды зажглись белым светом в морозном небе. Наступило время ужина, прошедшего почти в полном молчании. После ужина Янчи и Рейнольдс с помощью Юлии попытались примерить и подогнать содержание пакета, привезенного прошлым вечером Козаком. В пакете находились два комплекта формы АВО. Они не сомневались, что Граф считал возможным использовать оба комплекта, когда посылал их. Где бы ни находился старый Дженнингс, комплекты наверняка окажутся необходимыми. Эта форма была все равно, что волшебные слова "Сезам, откройся" для каждой двери в Венгрии. Их могли надеть только Янчи и Рейнольдс. Никакую форму невозможно было натянуть на могучие плечи Шандора.
     Козак уехал на мотоцикле вскоре после девяти вечера в своей обычной яркой одежде с сигаретой за каждым ухом и еще одной, незажженной, в уголке рта. Настроение у него было приподнятое. Он не мог не заметить напряженного отношения между Рейнольдсом и Юлией в эти вечерние часы, что и послужило причиной его одобрительной улыбки.
     Он должен вернуться к одиннадцати часам, но не позднее полуночи. Пришла и прошла полночь, но Козака не было и в помине. Пробило час... Час тридцать... Беспокойство нарастало, появились уже признаки отчаяния, когда наконец он объявился за несколько секунд до двух часов. Он приехал не на мотоцикле, а сидел за рулем большого серого "опеля", затормозив, выключил двигатель и выкарабкался из кабины с небрежным безразличием человека, привыкшего к такой жизни и все делающего со скукой. Только позже все узнали, что в ту ночь Козак впервые сел за руль автомобиля. Этот факт полностью оправдывал его задержку с прибытием.
     Козак привез с собой хорошие новости и новости плохие, документы и инструкции. Хорошей новостью было то, что Граф обнаружил местонахождение Дженнингса с почти нелепой легкостью. Шеф АВО Фурминт лично ему сообщил в ходе беседы о местонахождении профессора. Плохая новость была вдвойне плохой: профессора увезли в известную тюрьму Шархаза, находившуюся в ста километрах к югу от Будапешта.
     Она считалась самой неприступной крепостью Венгрии, поэтому-то там держали таких врагов государства, которых уже никто и никогда больше не должен был увидеть. Сам Граф, к сожалению, не мог ничем помочь. Полковник Гидаш лично поручил ему проверить лояльность населения в Годолье, где обнаружилось много недовольных. Как отрицательный факт, можно было расценивать и отсутствие Имре. Граф опасался, что у того нервы совершенно сдали и он от них сбежал.
     Козак передал еще, что Граф сожалеет, Что не может предоставить более подробные сведения о Шархазе, потому что сам там никогда не бывал. Сфера его действий была ограничена Будапештом и северо-западной Венгрией. Внутреннее устройство и распорядок в тюрьме в данном случае не имели значения, передал Граф. Выполнению цели мог помочь, пожалуй, только полный и незапланированный блеф; Отсюда и соответствующие документы. Их подготовили для Янчи и Рейнольдса, и выглядели они идеально. Полный комплект удостоверений АВО для обоих и письмо на личном бланке "Алам-ведам-михатосога", подписанное Фурминтом и подтвержденное министром кабинета с необходимыми и правильно поставленными печатями обоих учреждений, в котором предлагалось начальнику тюрьмы Шархаза передать подателям сего документа профессора Гарольда Дженнингса.
     Граф высказал предположение, что, если бы спасение профессора все еще так же остро стояло на повестке дня, у них бы имелся неплохой шанс: для освобождения пленника не существовало более высокой инстанции, чем та, от имени которой был подготовлен этот документ. Кроме того, даже мысль о том, что кто-то по своему собственному желанию проникнет за стены страшной Шархазы, была столь фантастичной, что люди не хотели даже и думать о подобном.
     Еще Граф предложил, чтобы Козак и Шандор сопровождали их до постоялого двора в Петеле, небольшой деревушке в пяти милях севернее тюрьмы, и ждали там у телефона, чтобы все члены организации могли находиться в контакте, друг с другом. А для завершения операции в этот примечательный день Граф предоставил и необходимый транспорт, не сказав, где ему удалось его заполучить.
     Рейнольдс восхищенно покачал головой.
     - Этот человек потрясающ! Только небо знает, как ему удалось все это проделать за один день! Можно подумать, что ему предоставили отпуск, чтобы он занимался только нашим делом. - Он взглянул на Янчи, который не выражал вообще никаких эмоций. - Как вы думаете?
     - Мы пойдем в тюрьму, - спокойно ответил Янчи.
     Он смотрел на Рейнольдса, но тот знал, что слова эти предназначаются Юлии.
     - Если появится хоть какая-то надежда на хорошие новости из Швеции, мы пойдем туда, в тюрьму. Он старик. Бесчеловечно заставлять его умирать так далеко от жены и родины. Но если мы не пойдем туда... - Он оборвал фразу и улыбнулся. - Знаете ли вы, что добрый Бог... впрочем, я упомяну только святого Петра... Знаете, святой Петр сказал бы мне: "Янчи, у нас нет здесь для тебя места. Ты не можешь ожидать доброты и милости от нас. Какую доброту и милость имел ты в своем сердце для Гарольда Дженнингса?.."
     Рейнольдс смотрел на него и думал, как этот человек раскрылся вчерашним вечером перед ним. Для него сострадание к людям, братьям и вера во всеохватное сверхъестественное сострадание являлись опорой существования. Знал, что он врал Юлии. Он взглянул на дочь и увидел понимающую ее улыбку. Он понимал, что ее так просто не провести, потому-то глаза ее оставались темными, потрясенными и безжизненными.

***

     "...Конференция в Париже заканчивается этим вечером, когда будет сделано официальное заявление. Ожидается, что министр иностранных дел отправится сего дня самолетом на родину - прошу прощения... нужно правильно сказать: "завтра вечером" - доложит о результатах кабинету министров. Еще не известно..."
     Голос диктора уплыл, стал тише и замолчал вовсе, когда щелкнул тумблер радиоприемника. Долгое время все молчали, и никто не смотрел друг на друга. Наконец Юлия прервала молчание неестественно спокойным и будничным голосом:
     - Ну наконец-то! Не так ли? Условная фраза, которую мы так долго ждали. Сегодня вечером, завтра вечером. Парень свободен. Он в безопасности в Швеции. Вам лучше сразу отправиться.
     Рейнольдс встал. Он не чувствовал ни облегчения, ни подъема, которые должны были бы появиться теперь, когда перед ними наконец зажегся зеленый свет. Он просто ощущал пустоту, такую же, какую уловил в тот вечер в глазах Юлии.
     И еще чувствовал странную тяжесть на сердце.
     - Если мы знаем, то и коммунисты должны будут знать об этом. Его в любой момент могут отправить в Россию. У нас нет времени, чтобы тратить его понапрасну.
     - Это действительно так. - Янчи натянул на себя шинель. Как и Рейнольдс, он уже был одет в позаимствованную униформу. Затем натянул свои военные перчатки. - Пожалуйста, не беспокойся о нас, моя дорогая. Будь, пожалуйста, в нашей "штаб-квартире" ровно через сутки, начиная с этого момента. И не проезжай через Будапешт. - Он поцеловал ее и вышел в темноту мрачного утра.
     Рейнольдс, заколебавшись, полуобернулся к Юлии, увидел, как она отвернулась и уставилась в огонь, и вышел, не сказав ни слова.
     Забираясь на заднее сиденье "опеля", он увидел мельком лицо Козака, провожавшего его взглядом: тот улыбался от уха до уха.

***

     Через три часа под тяжелыми и низкими облаками, готовыми разразиться снегопадом, Шандор и Козак высадились на обочине дороги недалеко от постоялого двора деревни Петеле. Поездка прошла без всяких происшествий. Хотя они и предполагали, что могут наткнуться на блокпосты, ни одного такого поста им не встретилось. Коммунисты были очень уверены в себе, и причин вести себя иначе у них не было.
     Через десять минут перед ними возник огромный, серый, все заслоняющий мрачный силуэт Шархазы. Старое, окруженное неприступными стенами здание было окружено тремя кругами колючей проволоки. Земля между ними была вспахана, а по проволоке, без сомнения, пропущен электрический ток. Но кроме этого, в рыхлой земле были зарыты осколочные мины. Внутреннее и внешнее кольца были утыканы вышками, на которых стояли охранники с пулеметами. Бросив взгляд на тюрьму, Рейнольдс почувствовал первое прикосновение страха, осознавая безумие затеянного предприятия. Янчи вполне разделял его чувства, но ничего вслух не говорил, увеличив на последней полумиле скорость, и остановился перед входом в виде большой арки. Один из охранников подбежал к ним с пистолетом в руке и потребовал документы, но тут же с уважением отступил в сторону, когда в форме АВО из машины вышел Янчи. Наградив охранника презрительным взглядом, он потребовал начальника тюрьмы. Униформа АВО внушала ужас даже тем, у кого не было никаких веских причин для страха. И это нашло свое подтверждение в том, что Янчи и Рейнольдс уже через пять минут были в кабинете начальника. Он совсем не походил на руководителя подобного учреждения, как его представлял себе Рейнольдс. Высокий, сутуловатый, в хорошо сшитом темном костюме, с высоким лбом и тонким интеллигентным лицом. Он носил пенсне. Тонкие ловкие пальцы напоминали большие руки опытного хирурга или артиста. Фактически он являлся и тем и другим, считаясь за пределами Советского Союза самым крупным знатоком по психологическому и физическому разрушению человеческой личности.
     Рейнольдс видел, что у того не возникло никаких подозрений относительно их личностей. Он предложил им выпить, улыбнулся, когда они отказались, жестом указал на стулья и взял из рук Янчи документ-ходатайство об освобождении профессора.
     - Х-ма... нет сомнений в подлинности этого документа, не так ли, джентльмены? - Этот человек должен быть очень уверен в себе, отметил Рейнольдс, если употребляет подобное обращение вместо обычного "товарищ". - Но иного и нельзя ожидать от моего доброго друга Фурминта. Ведь конференция открывается, кажется, сегодня, верно? И мы не можем позволить, чтобы профессор Дженнингс отсутствовал на ее открытии. Это самый яркий бриллиант в нашей короне, если можно употребить это до некоторой степени вышедшее из моды выражение. У вас имеются собственные документы, джентльмены?..
     - Естественно. - Янчи предъявил свои, Рейнольдс сделал то же самое, и начальник тюрьмы удовлетворенно кивнул, посмотрев на Янчи, затем кивнул на телефон.
     - Вы знаете, очевидно, что у меня прямая линия с Андраши Ут. Я никогда не