ог
похвалиться богатой фантазией, но та, что у  него  имелась,  была  поглощена
преобразованием "Убежища" в некий воздушный замок, где  он  сам  в  качестве
кастеляна   оказывал   гостеприимство   небольшой   компании    медоточивых,
состоятельных джентльменов средних  лет,  настроенных  весьма  благодушно  и
охотно покрывающих расходы по своему содержанию. Попечители, которым  мистер
Тилбоди был  обязан  своим  положением  и  перед  которыми  ему  приходилось
отчитываться,  не   имели   счастья   фигурировать   в   этом   исправленном
филантропическом проекте. Что же касается самих попечителей, то,  по  словам
вышеупомянутого грэйвиллского остряка, провидение, поставившее их  во  главе
большого  благотворительного  предприятия,  тем  самым  даровало  им   повод
проявлять свою склонность к бережливости. О выводах, которые, по его мнению,
напрашивались отсюда, мы говорить не  будем;  они  не  подтверждались  и  не
опровергались  обитателями   "Убежища"   -   лицами,   бесспорно,   наиболее
заинтересованными. Призреваемые доживали здесь остаток своих дней, незаметно
сходили в строго пронумерованные могилы, а на  смену  им  появлялись  другие
старики, до такой степени похожие на прежних, что большего сходства  не  мог
бы пожелать и сам враг рода человеческого.  Если  "Убежище"  служило  местом
кары  за  неумение  жить  по  средствам,  то  престарелые  грешники   искали
справедливого возмездия за этот грех с  настойчивостью,  свидетельствовавшей
об искренности их раскаяния. Одним из таких грешников мы и  намерены  теперь
заинтересовать нашего читателя.
     Что касается одежды, то человек этот  выглядел  малопривлекательно.  Не
будь зимнего времени,  поверхностный  наблюдатель  мог  бы  принять  его  за
хитроумное изобретение землепашца,  не  расположенного  делить  плоды  своих
трудов с воронами, кои не трудятся, не прядут, и устранить  это  заблуждение
помог  бы  только  более  пристальный  взгляд   (на   что   не   приходилось
рассчитывать), ибо человек  этот  шел  в  зимних  сумерках  к  "Убежищу"  по
Эберсаш-стрит не быстрее, чем  это  можно  было  бы  ожидать  от  огородного
пугала, даже обретшего вдруг юность, здоровье и беспокойный  характер.  Одет
он  был,  вне  всякого  сомнения,  плохо,  и  вместе  с  тем  в  его  одежде
чувствовалось изящество и вкус; по всему  было  видно,  что  это  проситель,
рассчитывающий получить место в "Убежище", куда только бедность и  открывала
дорогу. В армии нищих мундиром служат лохмотья: они и  есть  знаки  различия
между рядовым составом и офицерством, вербующим новобранцев.
     Старик вошел в ворота, заковылял по широкой дорожке, уже побелевшей  от
густого снега, и, время от времени стряхивая дрожащей рукой снежные  хлопья,
забиравшиеся в каждую складку его платья,  наконец  предстал  перед  большим
круглым фонарем, который горел по ночам у главного входа  в  здание.  Словно
желая скрыться от этих  безжалостных  лучей,  он  свернул  влево  и,  пройдя
довольно  большое  расстояние  вдоль  фасада,  позвонил  у   гораздо   менее
внушительной двери, где свет горел только в полукруглом окне  над  входом  и
равнодушно рассеивался выше уровня человеческого роста. Дверь открыл не  кто
иной, как величественный мистер Тилбоди. Увидев посетителя, который сразу же
обнажил голову и несколько уменьшил радиус своей раз  и  навсегда  согбенной
спины, эта важная особа не выразила ни удивления, ни досады. Мистер  Тилбоди
был  в  необычно  хорошем  расположении  духа,   что   следовало   приписать
благотворному влиянию времени года: ибо подошел сочельник, и  завтра  должна
была наступить та благословенная, одна триста шестьдесят пятая  часть  года,
которую все добрые христиане  встречают  великими  подвигами  благочестия  и
ликованием. Мистер Тилбоди был преисполнен чувствами, приличествующими такой
поре года, и его мясистое лицо и белесые глаза, слабый блеск которых  только
и помогал отличить эту физиономию от перезрелой  тыквы,  так  рассиялись  на
этот раз, что мистеру Тилбоди, право,  не  мешало  бы  понежиться  в  лучах,
исходивших от его собственной персоны. Он был в шляпе, в высоких сапогах,  в
пальто и при зонтике, как и подобало человеку, приготовившемуся выйти в ночь
и непогоду по долгу милосердия; ибо мистер Тилбоди, минуту назад  покинувший
жену и детей, собрался в город, намереваясь закупить все то, что подкрепляет
ежегодную ложь о пузатеньком святом, который забирается  в  каминные  трубы,
чтобы вознаградить отменно благонравных и, главное,  правдивых  мальчиков  и
девочек. Поэтому он не пригласил старика войти в дом,  хотя  поздоровался  с
ним приветливо.
     - Здрасте, здрасте! Вовремя явились! Еще минута, и вы меня  не  застали
бы. Я спешу, пойдемте,- пройдем немного вместе.
     - Благодарю вас,- ответил старик, и свет, падавший из  открытой  двери,
обнаружил на его худом, бледном, но отнюдь  не  лишенном  благородства  лице
что-то похожее на разочарование,- но если попечители... если мое прошение...
     - Попечители,- сказал мистер Тилбоди, захлопнув перед  ним  дверь  и  в
прямом и в переносном смысле и лишив вместе со светом  и  луча  надежды,-  с
общего согласия не согласились принять вас.
     Есть чувства, которые не подобает проявлять в  рождественские  дни,  но
юмор, равно как и смерть, не считается со временем года.
     - О боже мой! - воскликнул старик таким слабым и  сиплым  голосом,  что
возглас  этот  прозвучал  отнюдь  не  выразительно  и  показался  совершенно
неуместным, по крайней мере, одному из тех, кто слышал его. Другому же... но
разве нам, мирянам, дано что-нибудь знать об этом!
     - Да,- продолжал  мистер  Тилбоди,  приноравливаясь  к  походке  своего
спутника, который машинально и без особого успеха старался идти  по  следам,
им  же  самим  проложенным  в  снегу,-  принимая   во   внимание   некоторые
обстоятельства, весьма необычные обстоятельства,  надеюсь,  вы  понимаете...
попечители решили, что принять вас вряд  ли  будет  удобно.  Будучи  старшим
смотрителем "Убежища" и занимая также должность секретаря почтенного  совета
попечителей,- когда мистер Тилбоди полным голосом провозгласил  этот  титул,
дом, видневшийся сквозь пелену снега, словно утратил часть своего  величия,я
считаю  себя  обязанным  повторить  вам  слова  председателя   совета,   его
преподобия Байрэма, а он сказал, что при данных  обстоятельствах  пребывание
ваше в "Убежище"  в  высшей  степени  нежелательно.  Я  почел  своим  долгом
передать почтеннейшему совету попечителей то, что вы сообщили  мне  вчера  о
своей нужде, болезни и о тех  испытаниях,  которые  провидению  угодно  было
ниспослать вам, когда вы, как это и следовало ожидать, намеревались изложить
свою просьбу  самолично;  однако  же  после  тщательного  и,  я  бы  сказал,
благочестивого рассмотрения вашего дела - чему способствовало также  чувство
милосердия, приличествующее кануну праздника,- было решено, что мы не вправе
вызвать хотя бы малейшее сомнение в полезности "Убежища",  которое  милостью
божией вверено нашим заботам.
     К этому времени они вышли на улицу; фонарь у ворот еле виднелся  сквозь
падающий снег. Следы, протоптанные стариком, уже занесло, и он замедлил шаг,
видимо не зная, куда идти. Мистер Тилбоди прошел немного вперед и оглянулся,
неохотно расставаясь с представившейся ему возможностью поговорить.
     -  Принимая  во  внимание  некоторые  обстоятельства,-  повторил   он,-
решение...
     Но мистер Тилбоди втуне расточал свое красноречие; старик  уже  пересек
улицу, свернул к пустырю и нетвердыми шагами  отправился  прямо  куда  глаза
глядят, а так как идти ему, собственно говоря, было некуда, то поступок этот
не был таким уж бессмысленным, как это могло показаться на первый взгляд.
     И вот почему на следующее утро, когда ради такого дня колокола во  всем
Грэйвилле  названивали  особенно  рьяно,  маленький  краснощекий  сынок  его
преподобия Байрэма, пробиравшийся по сугробам к дому благочестия, споткнулся
о труп грэйвиллского филантропа Амоса Эберсаша.

 * ТАЙНА ДОЛИНЫ МАКАРДЖЕРА * 

                          перевод Ф.Золотаревской

     Милях в девяти от Индийского  холма,  на  северо-западе,  лежит  долина
Макарджера. Это, собственно, даже и не долина, а просто ложбинка между двумя
невысокими лесистыми  склонами.  Расстояние  от  устья  до  верховьев  (ведь
долины, как и реки, имеют свое  определенное  строение)  не  превышает  двух
миль, а ложе в самом широком месте чуть  больше  дюжины  ярдов.  Всю  ширину
долины занимает небольшой ручей, полноводный  в  зимнюю  пору  и  высыхающий
ранней весной; так что лишь водное русло отделяет друг от друга два  пологих
склона, заросших непроходимым колючим кустарником  и  толокнянкой.  Ни  одна
живая душа  не  заглядывает  в  долину  Макарджера,  разве  только  случайно
забредет сюда кто-нибудь из наиболее предприимчивых окрестных охотников.  За
пять миль от этого места даже название его никому не  известно.  Впрочем,  в
тех    краях     можно     найти     много     безымянных     географических
достопримечательностей, гораздо более интересных, чем долина  Макарджера,  и
вы напрасно стали бы расспрашивать местных жителей  о  происхождении  именно
этого названия.
     Если двигаться от устья в глубь долины, то на полпути можно  обнаружить
еще одну долину с коротким сухим ложем, перерезывающую горный склон  справа.
Пересечение двух долин образует площадку в два-три акра.  На  ней  несколько
лет назад находился полуразвалившийся дощатый  домик,  состоявший  всего  из
одной  комнаты.  Каким  образом  удалось  построить   хижину,   пусть   даже
незатейливую  и  маленькую,  в  столь  неприступном  месте,-  это   загадка,
разрешение которой утолило бы ваше любопытство, но едва ли принесло  бы  вам
какую-либо пользу. Возможно, нынешнее  ложе  ручья  было  когда-то  дорогой.
Известно только, что в этой долине одно  время  велись  довольно  тщательные
горные изыскания, а стало быть, сюда должны были каким-то образом добираться
рудокопы и вьючные  животные  с  инструментом  и  продовольствием.  По  всей
вероятности, прибыль  от  разработок  не  оправдывала  тех  затрат,  которые
понадобились бы на то, чтобы  соединить  долину  Макарджера  с  каким-нибудь
центром цивилизации, знаменитым своим лесопильным заводом.  Как  бы  там  ни
было, в долине сохранился домик, или,  вернее,  значительная  часть  его.  В
хижине отсутствовали дверь и окно, а  сложенная  из  камней  и  глины  труба
превратилась в непривлекательную бесформенную груду, густо заросшую  дерном.
Скудная мебель, которая, вероятно, находилась когда-то в  домике,  пошла  на
топливо для охотничьих костров, так же как  и  большая  часть  нижних  досок
обшивки. Эта же судьба постигла, должно быть, и колодезный сруб,  ибо  в  то
время, о котором идет речь, от колодца оставалась лишь довольно широкая,  но
не слишком глубокая яма неподалеку от хижины.
     Однажды летним днем 1874 года я проходил долину Макарджера, двигаясь по
высохшему  руслу  ручья  из  другой,  более  узкой  долины.  Я  охотился  на
перепелов, и в сумке у меня лежало уже около дюжины  птиц,  когда  я  достиг
описываемой хижины, о существовании которой доселе и  не  подозревал.  Бегло
осмотрев разрушенный домик, я продолжал охоту, и так  как  мне  на  сей  раз
необыкновенно везло, я задержался и этой долине почти до заката солнца.  Тут
только я вспомнил, что ушел довольно далеко  от  человеческого  жилья  и  не
успею найти пристанище до наступления ночи. Но в моей охотничьей сумке  было
вдоволь еды, а старый дом мог вполне послужить мне приютом, если  он  вообще
требуется в теплую и сухую ночь в горах Сьерра Невады, где можно без  всяких
одеял отлично выспаться на ложе из сосновой хвои. Я люблю  одиночество,  мне
нравятся летние ночи, и потому я без особых колебаний  решил  разбить  здесь
лагерь. До наступления темноты у меня уже готова была в углу комнаты постель
из веток и листьев, а на огне жарился перепел. Из разрушенного очага  тянуло
дымом, пламя мягко освещало комнату. Сидя  за  скромным  ужином  из  дичи  и
допивая остатки вина, которым мне, за неимением  воды,  весь  день  пришлось
утолять  жажду,  я  наслаждался  довольством  и  покоем,  какие  не   всегда
доставляет нам даже более изысканный стол и комфортабельное жилище.
     И тем не менее что-то было не так. Я ощущал довольство и покой,  но  не
чувствовал себя в безопасности. Я поймал себя на том, что чаще,  чем  нужно,
посматриваю на пустые проемы окна и двери. Глядя в черноту ночи,  я  не  мог
избавиться от какой-то непонятной тревоги. Воображение  мое  наполняло  мир,
лежащий  за  пределами  хижины,  враждебными  мне  существами  реальными   и
сверхъестественными. Самыми главными среди них были медведь гризли, который,
как я знал, все еще встречается в тех местах и призраки которых, как я  имел
все основания думать, едва ли можно было здесь встретить. К сожалению,  наши
чувства не всегда считаются с теорией  вероятности,  и  меня  в  этот  вечер
одинаково страшило как возможное, так и невозможное.
     Каждый, кому  приходилось  когда-либо  бывать  в  подобной  обстановке,
вероятно,  замечал,  что  по  ночам  боязнь  действительной  и  воображаемой
опасности не так велика под открытым небом, как в доме с распахнутой дверью.
Я понял это, когда лежал на постели из листьев  в  углу  комнаты,  следя  за
медленно догорающим огнем. И как только в очаге угасла последняя  искра,  я,
схватив лежавшее  рядом  ружье,  направил  дуло  на  теперь  уже  совершенно
невидимый дверной проем.  Палец  мой  лежал  на  взведенном  курке,  дыхание
замерло, каждый мускул во мне был напряжен. Спустя некоторое время я отложил
ружье, испытывая стыд и унижение. Чего мне пугаться? И с какой  стати?  Мне,
которому

     Лик ночи более знаком,
     Чем лик людской...

     Мне, который, по своей врожденной склонности к суевериям,  свойственной
в той или иной степени любому из нас, всегда умел находить особую прелесть и
очарование в одиночестве, мраке и безмолвии! Мой бессмысленный страх был для
меня загадкой, и, размышляя над ней, я незаметно погрузился в дремоту. И тут
я увидел сон.
     Я находился в большом городе, в чужой стране. Люди здесь были  какой-то
родственной мне нации и лишь незначительно отличались по одежде и  языку.  И
все же я не мог сказать, кто они такие. Я воспринимал их смутно, как  сквозь
туман. В центре города высился огромный замок. Я знал, как он называется, но
не мог выговорить названия. Я шел какими-то улицами. Они были то  широкие  и
прямые, с большими современными зданиями, то мрачные и  извилистые,  зажатые
между  островерхими  старинными  строениями.   Нависающие   верхние   этажи,
украшенные искусной резьбой по дереву и камню, почти сходились  у  меня  над
головой.
     Я искал кого-то, кого никогда не видел, но тем не менее я  был  уверен,
что, найдя,  сразу  же  узнаю  его.  Поиски  мои  не  были  бесцельными  или
беспорядочными. В них была определенная методическая  последовательность.  Я
без колебаний сворачивал с одной улицы  на  другую  и,  нисколько  не  боясь
заблудиться, петлял по лабиринту узких переулков.
     Наконец  я  остановился  перед  низенькой  дверью  скромного  каменного
домика, по всей вероятности, жилища какого-нибудь ремесленника из  тех,  что
побогаче. Я вошел, не постучавшись. В комнате, довольно скудно  обставленной
и освещенной единственным окном из ромбовидных  стекол,  находились  двое  -
мужчина и женщина. Они не обратили ни малейшего внимания на мое вторжение  -
во сне такие  вещи  кажутся  вполне  естественными.  Мужчина  и  женщина  не
разговаривали между собою; они  просто  сидели,  угрюмые  и  неподвижные,  в
разных углах комнаты.
     Женщина была молодая и довольно полная. Она отличалась какой-то строгой
красотой, у нее были прекрасные большие глаза. Весь  ее  облик  черезвычайно
живо запечатлелся в моей памяти, но лица ее я не запомнил: во сне человек не
замечает таких деталей.  На  плечи  женщины  был  наброшен  клетчатый  плед.
Мужчина выглядел гораздо старше ее. Его смуглое свирепое лицо  казалось  еще
более отталкивающим из-за длинного шрама, тянувшегося наискось от  виска  до
черных усов. Во сне мне казалось, что шрам  не  врезался  в  лицо,  а  точно
маячит  перед  ним  -  по-иному  я  не  могу  это  выразить  -   как   нечто
самостоятельное. В тот самый момент, как я увидел эту пару, я понял, что они
муж и жена.
     Что произошло дальше, я помню смутно. Все вдруг  спуталось,  смешалось.
Очевидно, это были проблески  пробуждающегося  сознания.  Казалось,  картина
моего сна и мое реальное окружение соединились, накладываясь одно на другое,
пока наконец первое, постепенно  бледнея,  не  исчезло  совсем.  И  тогда  я
окончательно проснулся в заброшенной хижине, полностью осознав, где я и  что
со мной.
     Мои глупые страхи исчезли. Открыв глаза, я увидел, что огонь не  погас,
а, напротив, разгорелся с новой силой от упавшей  в  очаг  ветки.  В  хижине
опять стало светло. Я, должно быть, задремал всего на  несколько  минут,  но
мой, в общем довольно банальный, сон  почему-то  произвел  на  меня  сильное
впечатление, и мне совершенно расхотелось спать. Вскоре  я  встал,  сгреб  в
кучу  тлеющие  угли  и,  закурив  трубку,  принялся  самым  нелепым  образом
рассуждать сам с собою над тем, что мне пригрезилось.
     В то время я затруднился бы сказать, почему этот сон представлялся  мне
достойным внимания. Стоило мне лишь серьезно вдуматься в него, как  я  узнал
город моего сна. Это был Эдинбург. Я никогда в нем не бывал. И если этот сон
был воспоминанием, то лишь воспоминанием об  увиденном  на  фотографиях  или
прочитанном в книгах. То, что я  узнал  город,  почему-то  глубоко  поразило
меня. Что-то в моем сознании, вопреки рассудку и воле, твердило мне, что все
это имеет черезвычайно важное значение. И та же  непонятная  сила  приобрела
власть над моей речью.
     - Ну, конечно,-  громко  произнес  я  совершенно  помимо  своей  воли,-
Мак-Грегоры, должно быть, приехали сюда из Эдинбурга.
     В тот момент ни слова эти, ни то, что я их произнес, не вызвали у  меня
ни малейшего удивления. Казалось вполне естественным, что мне знакомы  имена
увиденных во сне людей и известна  их  история.  Но  вскоре  нелепость  этих
рассуждений дошла до моего сознания. Я громко рассмеялся,  выбил  из  трубки
золу и снова растянулся на своем ложе из веток и листьев. Я лежал, рассеянно
глядя на догорающий огонь, и не думал больше ни о моем сне, ни  о  том,  что
меня окружало. Наконец последний язычок пламени вспыхнул, вытянулся вверх и,
отделившись от тлеющих углей, растаял в воздухе. Наступила полная темнота.
     Не успел померкнуть последний отблеск  огня,  как  в  то  же  мгновение
послышался глухой стук, точно от падения тяжелого  тела,  и  пол  подо  мною
задрожал. Я рывком сел и  стал  ощупью  искать  лежавшее  рядом  ружье.  Мне
показалось, что какой-то дикий зверь прыгнул в  хижину  через  окно.  Шаткий
домишко все еще содрогался, когда я вдруг услыхал звуки ударов, шарканье ног
по полу, а затем, совсем близко от меня, чуть ли не на расстоянии  вытянутой
руки - пронзительный  крик  женщины,  выдававший  смертельную  муку.  Такого
страшного  вопля  мне  никогда  еще  не  доводилось  слышать.  Он  буквально
парализовал меня. Некоторое время я не ощущал ничего, кроме охватившего меня
ужаса. К счастью, в этот  момент  пальцы  мои  нащупали  ружье,  и  знакомый
холодок ствола несколько успокоил  меня.  Я  вскочил  на  нсуи  и,  напрягая
зрение, стал вглядываться во тьму. Неистовые вопли умолкли, но вместо  этого
я услыхал нечто еще более  жуткое  -  хрипы  и  тяжелое  дыхание  умирающего
существа!
     Когда глаза мои привыкли к темноте, я стал различать при  слабом  свете
тлеющих углей очертания  темных  провалов  двери  и  окна.  Затем  явственно
проступили во мраке стены и пол, и наконец я смог  разглядеть  всю  комнату,
все ее углы. Но кругом было пусто. Тиш