и  скорбь  поставляли
покупателей в мой универсальный магазин "Все для  скорбящих".  Словом,  дела
мои процветали, и уже через год я смог выписать своих родителей  и  устроить
старого отца на прекрасную должность скупщика краденых вещей. Поступок  этот
никак нельзя было счесть постыдным актом  сыновней  признательности,  потому
что я вытягивал у старика все доходы.
     Но, к сожалению, лишь  крайняя  бедность  может  гарантировать  нас  от
превратностей судьбы; человек не в состоянии уберечь себя от зависти богов и
бесконечных козней фортуны. Богатство, разрастаясь вширь, теряет свою  мощь,
в то время как антагонистические силы, которых  оно  оттесняет,  накапливают
энергию по закону  упругости  и,  в  конце  концов,  наносят  сокрушительный
ответный удар. Слава о моем врачебном искусстве все росла, и  ко  мне  стали
привозить пациентов со  всех  концов  земного  шара.  Лежачие  больные,  чье
упорное отлынивание от смерти служило постоянным источником огорчения для их
друзей; богатые завещатели, чьи наследники  жаждали  получить  свои  кровные
денежки;  нежеланные  отпрыски  раскаявшихся  в  своем  грехе  родителей   и
родители, находящиеся на иждивении у расчетливых детей; супруги,  задумавшие
вступить в новый брак и при этом избежать бракоразводного процесса - все эти
и многие другие разновидности избыточного населения  препровождались  в  мою
клинику в Городе Почивших. Прибывало их бесчисленное множество.
     Правительственные чиновники привозили  ко  мне  целые  караваны  сирот,
бедняков, умалишенных,- в общем, всех тех, кто стал обузой для общества. Мое
искусство в исцелении  пауперизма  и  орфанизма  <От  английского  orphan  -
сирота. (Прим. перев.)> было особо отмечено благодарным парламентом.
     Естественно, все это способствовало  процветанию  моих  сограждан,  так
как, хотя прибывающие в город чужеземцы большую часть денег  оставляли  мне,
все же благодаря им очень оживилась торговля, в которую я  и  сам  вкладывал
немалые суммы. Я был крупным предпринимателем, а также покровителем  наук  и
искусств. Город Почивших так быстро разрастался, что через несколько лет мое
кладбище, которое и само необыкновенно расширилось, вошло в пределы  города.
Вот тут-то и таилась мой погибель.
     Олдермены объявили мое кладбище общественным злом и постановили  отнять
его у меня, тела перенести в другое место, а там разбить парк. Конечно,  мне
должны  были  возместить  стоимость  кладбища,  и,  с   легкостью   подкупив
оценщиков, я смог бы сорвать за него изрядный  куш.  Но  по  одной  причине,
которая станет ясна позднее, решение олдерменов мало меня радовало. Все  мои
протесты против кощунственного нарушения покоя умерших оказались напрасными.
А между тем это был веский аргумент, так как в той  стране  мертвецы  служат
предметом религиозного поклонения. В  их  честь  воздвигаются  храмы,  и  на
государственном обеспечении содержится особая  категория  священнослужителей
специально для отправления заупокойных служб, всегда  очень  трогательных  и
торжественных. Ежегодно, в течение четырех  дней  здесь  отмечают  "Праздник
Усопших". Люди, оставив все свои  дела,  огромной  процессией  во  главе  со
священниками проходят по кладбищам,  украшая  могилы  и  вознося  молитвы  в
храмах. В этой стране существует поверье, что, как бы ни грешил человек  при
жизни, скончавшись, он  обретет  вечное  и  невыразимое  блаженство.  Всякое
сомнение в этом рассматривают как  тяжкое  преступление  и  карают  смертью.
Вырыть  погребенное  тело  или  отказаться  похоронить  умершего   считается
страшным злодеянием, и для него даже не предусмотрено кары, потому что никто
никогда еще не осмеливался его совершить. Согласно закону, эксгумация трупов
производится лишь  по  особому  разрешению  и  сопровождается  торжественной
церемонией.
     Все это как будто говорило в мою пользу, однако жители города и  власти
были так твердо убеждены в пагубном влиянии моего кладбища на  их  здоровье,
что,  в  конце  концов,  его  отобрали  у  меня,  предварительно   определив
стоимость. С трудом подавив тайный ужас получив  за  кладбище  сумму,  втрое
превышавшую его истинную цену, я лихорадочно стал сворачивать свои дела.
     Неделю спустя наступил  день,  назначенный  для  торжественного  обряда
перенесения  трупов  Погода  была  прекрасная,  и  все  население  города  и
окрестностей  собралось,  чтобы  присутствовать  при   этой   величественной
религиозной   церемонии.   Весь   ритуал   выполнялся    под    руководством
священнослужителей  в  погребальном  облачении.   Состоялось   искупительное
жертвоприношение в Храмах Усопших, а затем грандиозная процессия двинулась к
кладбищу. Возглавлял процессию сам Великий Мэр в парадной мантии и с золотой
лопатой в руках. За ним следовал хор из ста одетых в белое мужчин и  женщин,
которые пели Гимн Почившим.  Далее  следовало  младшее  духовенство  храмов,
городские власти в парадных мундирах, и каждый из них нес живого поросенка -
жертву  богам  Почивших.  И  лишь  последние  ряды  этой  длинной  процессии
составляло местное население. Горожане шли с непокрытыми  головами,  посыпая
волосы придорожной пылью в знак смирения. В центре некрополя, перед часовней
стоял  Верховный  Прелат  в  пышном  одеянии,  а  по  обе  стороны  от  него
выстроились епископы и другие высшие сановники курии. Все  они  смотрели  на
приближавшуюся  толпу  с  крайней  суровостью.   Великий   Мэр   почтительно
остановился перед священнослужителями, а  младшее  духовенство,  гражданские
власти и горожане плотным кольцом обступили  место  действия.  Великий  Мэр,
положив золотую лопату к ногам Высшего Духовного Властителя, молча опустился
перед ним на колени.
     - Зачем дерзнул ты явиться сюда, о  смертный?-  громко  и  торжественно
вопросил Верховный Прелат.- Уж не возымел ты нечестивое намерение при помощи
этого орудия обнажить тайну смерти и нарушить покой усопших?
     Великий Мэр, не вставая с колен, вытащил из-под мантии грамоту с весьма
внушительными печатями.
     - Взгляни, о неизреченный, на слугу твоего, посланного  народом,  чтобы
умолять тебя о милости. Позволь нам взять на себя заботу  о  почивших,  дабы
они могли покоиться в более подходящей земле, освящением подготовленной к их
приему.
     С этими словами он вручил Прелату  постановление  совета  олдерменов  о
перенесении  умерших  на  другое  кладбище.  Едва  коснувшись  пергаментного
свитка,  Верховный  Прелат  передал  его  в  руки  стоящего  рядом  Главного
Хранителя Кладбищ. Воздев руки к небу и несколько смягчив суровое  выражение
лица. Прелат возгласил:
     - Боги согласны! Священнослужители, выстроившиеся  по  обе  стороны  от
Прелата, повторили его жест, взгляд и слова. Великий Мэр поднялся  с  колен,
хор затянул торжественную песню. В этот момент  в  ворога  кладбища  въехала
погребальная колесница, запряженная десятью белыми лошадьми с развевающимися
черными плюмажами. Сквозь расступившуюся толпу колесница покатила к  могиле,
выбранной для  этого  торжественного  случая.  Здесь  был  похоронен  важный
сановник, которого я пользовал от хронической склонности к лежанию.  Великий
Мэр золотой лопатой коснулся могильного холма, вручил ее Верховному Прелату,
а два дюжих могильщика энергично принялись орудовать уже железными лопатами.
     Тут мне пришлось срочно покинуть  и  кладбище  и  город.  Сведениями  о
дальнейших событиях я обязан моему блаженной памяти отцу.  Родитель  сообщил
мне о них в письме, написанном в тюремной камере ночью, накануне  того  дня,
как он имел непоправимое несчастье угодить в петлю.
     Пока могильщики работали, четыре епископа стали по  углам  могилы  и  в
глубокой  тишине,  нарушаемой  лишь  лязгом   лопат,   принялись   повторять
заклинания из  Ритуала  Нарушения  Покоя  Усопших,  умоляя  почившего  брага
простить их. Но почившего брата там не было и в помине. Напрасно  вырыв  яму
глубиною в  две  сажени,  могильщики  прекратили  работу.  Священнослужители
пришли в явное замешательство, толпа застыла в ужасе. Могила была  пуста.  В
этом не было никаких сомнений.
     После краткого совещания с  Верховным  Прелатом  Великий  Мэр  приказал
рабочим вскрыть другую  могилу.  На  этот  раз  решено  было  повременить  с
ритуалом, пока не обнаружится  гроб.  Но  и  здесь  не  было  ни  гроба,  ни
мертвеца.
     Смятение и ужас воцарились на кладбище. Люди с воплями метались взад  и
вперед, стеная и жестикулируя. Все кричали  разом,  не  слушая  друг  друга.
Некоторые помчались за лопатами, мотыгами, кирками. Другие тащили  плотничьи
стамески и даже зубила из мастерской мраморных памятников и с  помощью  этих
малопригодных орудий принимались раскапывать первые попавшиеся могилы.  Иные
бросались ничком на могильные холмики  и  яростно  разгребали  землю  голыми
руками, напоминая собак, охотящихся на сурков. Еще  до  наступления  темноты
было перерыто почти все кладбище. Каждая могила была исследована до  дна,  и
теперь тысячи  людей,  превозмогая  усталость,  ожесточенно  рыли  землю  на
тропинках между могилами. Вечером были зажжены факелы,  и  при  их  зловещем
свете эти жалкие безумцы, подобно бесовскому легиону, справляющему  какой-то
нечестивый обряд, продолжали свой бесплодный  труд,  пока  не  перерыли  все
кладбище. Но они не нашли ни одного трупа и даже ни одного гроба.
     Объяснялось все это  очень  просто.  Существенную  часть  моего  дохода
составляла продажа трупов моим медицинским коллегам. Никогда прежде они  так
обильно  не  снабжались  материалом  для  своих  ученых  исследований,  и  в
благодарность  за  эти  неоценимые  заслуги  перед  наукой,  они  без  числа
награждали меня  дипломами,  учеными  степенями  и  почетными  званиями.  Но
предложение сильно превышало спрос:  при  самом  расточительном  потреблении
трупов,  они  не  могли  использовать  и  половины  той  продукции,  которую
поставляло им мое врачебное искусство. Для  утилизации  излишков  я  основал
одно из крупнейших, оборудованных по последнему слову техники,  мыловаренных
предприятий в стране. Прекрасные качества моего  туалетного  мыла  "Гомолин"
<Гомолин  -  от  греческого   Homo   -   человек.   (Прим.   перев.)>   были
засвидетельствованы  аттестатами  святейших  теологов,   и   весьма   лестно
отозвалась о моем мыле также знаменитая  Блуделина  Спатти  -  самое  чистое
сопрано нашего времени.

 * БАНКРОТСТВО ФИРМЫ ХОУП И УОНДЕЛ * 

                            перевод Н.Рахмановой

                     От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго,
                    мистеру Пайку Уонделу в Нью-Орлеан,
                            2 декабря 1877 года

     Не стану  утруждать  Вас,  дорогой  друг,  описанием  моей  поездки  из
Нью-Орлеана в этот полярный край. В Чикаго лютый  холод,  и  всякий  южанин,
который, подобно мне, явится сюда без защитных  приспособлений  для  носа  и
ушей, поверьте, будет горько сожалеть о том, что, собираясь  в  путь,  столь
неосмотрительно сэкономил на снаряжении.
     Но к делу. Озеро Мичиган промерзло насквозь. Вообразите, о дитя жаркого
климат а, ничейные ледяные поля, протяженностью в  триста  миль,  шириной  в
сорок миль и толщиной в шесть футов! Это похоже на ложь, дорогой  Пайки,  но
Ваш компаньон по  фирме  "Хоуп  и  Уондел,  Нью-Орлеанская  Оптовая  Продажа
Башмаков и Туфель" еще никогда не врал. Я намерен прибрать этот лед к рукам.
Сворачивайте наше дело и безотлагательно шлите мне все деньги.  Я  воздвигну
склад, грандиозный как Капитолий в Вашингтоне, набью его льдом до  отказа  и
стану по Вашему требованию и  в  соответствии  со  спросом  на  южном  рынке
отгружать лед на судах. Могу посылать лед в виде плит для катков,  статуэток
для украшения каминных полок, стружек для сиропов, а также в жидком виде для
мороженого и вообще для любых надобностей. Вот это вещь!
     Вкладываю в письмо ломтик льда  в  качестве  образчика.  Видели  ли  Вы
когда-нибудь такой прелестный лед?

                   От мистера Пайка Уондела, Нью-Орлеан,
                      мистеру Джейбизу Хоупу в Чикаго,
                            24 декабря 1877 года

     Ваше письмо пришло в таком безобразном виде, до такой степени  размокло
и расплылось, что оказалось совершенно неудобочитаемо. Должно быть, оно  все
время шло водой. Однако с помощью химии и фотографии мне удалось его кое-как
разобрать. Отчего же Вы не вложили обещанный образчик льда?
     Я распродал все (должен сказать, с ужасающим убытком) и прилагаю чек на
вырученную сумму. Немедленно начинаю сражаться за подряды. Во всем полагаюсь
на Вас, но все-таки позволю себе спросить, а не было ли  попыток  выращивать
лед в наших местах? Ведь у нас есть озеро Пончертрен.

                     От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго,
                    мистеру Пайку Уонделу в Нью-Орлеан,
                            27 февраля 1878 года

     Дорогой Уонни, вот бы Вам посмотреть на наш новый склад для  льда!  Он,
правда, дощатый, сколочен на скорую руку, и все-таки это не склад, а  просто
загляденье и стоит кучу денег (хотя земельную ренту я не  плачу).  Размерами
он почти не уступает Капитолию в Вашингтоне, Как Вы думаете, не увенчать  ли
нам его шпилем? Он у меня почти заполнен,  пятьдесят  рабочих  рубят  лед  и
набивают склад днем и ночью - ужасно холодная работа! Между прочим, когда  я
писал Вам в прошлый раз, лед был толщиной в десять футов, сейчас он  тоньше.
Но пусть Вас это не огорчает: его еще здесь сколько угодно.
     Наш склад расположен милях в десяти от города, так что посетители  меня
не очень беспокоят, что весьма отрадно. А сколько здешняя публика  по  этому
поводу зубоскалила и хихикала!
     Как это ни абсурдно и невероятно, Уонни, но знаете, по-моему, с тех пор
как потеплело, наш лед стал еще холоднее. Ей-богу, это так. Можете упомянуть
об этом в рекламах.

                   От мистера Пайка Уондела, Нью-Орлеан,
                      мистеру Джейбизу Хоупу в Чикаго,
                             7 марта 1878 года

     Все идет прекрасно. Я получаю сотни заказов. Наш лед  будет  нарасхват.
Фирму мы назовем "Вечный Лед, Нью-Орлеан-Чикаго". Вы почему-то  не  сообщили
мне, какой он будет,- пресный или соленый. Если  пресный,  не  подойдет  для
приготовления пищи, а если соленый, то  испортит  мятный  сироп.  И  где  он
холоднее - внутри или по наружным срезам?

                     От мистера Джейбиза Хоупа, Чикаго,
                           мистеру Пайку Уонделу,
                             3 апреля 1878 года

     На Озерах открылась навигация, пароходы кишмя кишат. Я на плаву,  держу
курс на Буффало с долговым обязательством "Вечного Льда" в жилетном кармане.
Мы обанкротились, мой бедный Пайки, "и славы, счастья не знать  нам  в  мире
сем" <Перефразированная цитата из "Сельского кладбища" Т.  Грея.>.  Устройте
собрание кредиторов, но сами там лучше не показывайтесь.
     Вчера ночью шхуна, следовавшая из Милуоки,  врезалась  в  груду  досок,
сваленную на гигантской глыбе плавучего льда - впервые в этих водах встречен
айсберг. Оставшиеся в живых говорят, что айсберг величиной  с  вашингтонский
Капитолий. И половина этого айсберга принадлежит Вам, Пайки!
     Как  это  ни  печально,  но  дело  в  том,  что  я  выстроил  склад  на
неподходящем месте, в миле от берега (на льду, как вы  понимаете),  и  когда
началось  таяние...  Бог  мой,  Уонни,  я  ничего  печальнее   не   видывал!
Представляю себе, как Вы рады, что меня в то время на складе не было.
     Какие нелепые вопросы Вы мне все время задаете. Бедный  мой  компаньон,
ничего-то Вы не понимаете в торговле льдом!

 * САЛЬТО МИСТЕРА СВИДДЛЕРА * 

                              перевод Н.Дарузес

     Джерома  Боулза  (как  рассказывал  джентльмен   по   имени   Свиддлер)
собирались повесить в пятницу девятого ноября,  в  пять  часов  вечера.  Это
должно было произойти в городе Флетброке, где он сидел в тюрьме. Джером  был
моим  другом,  и  я,  естественно,  расходился  во  мнениях  о  степени  его
виновности  с  присяжными,  осудившими  его  на   основании   установленного
следствием факта, что он застрелил индейца без всякой особенной  надобности.
После суда я неоднократно пытался добиться от губернатора штата  помилования
Джерома; но общественное мнение было против меня, что я  приписывал  отчасти
свойственной людям тупости, отчасти же распространению школ и  церквей,  под
влиянием которых Крайний Запад утратил прежнюю простоту нравов.  Однако  все
то время, что Джером сидел в тюрьме, ожидая  смерти,  я,  всеми  правдами  и
неправдами, добивался помилования, не жалея сил и не зная отдыха; и утром, в
тот самый день, когда была назначена казнь, губернатор  послал  за  мной  и,
сказав, "что не желает, чтобы я надоедал ему всю зиму", вручил мне ту  самую
бумагу, в которой отказывал столько раз.
     Вооружившись этим драгоценным документом, я бросился на телеграф, чтобы
отправить депешу во Флетброк на имя шерифа.  Я  застал  телеграфиста  в  тот
момент, когда он запирал двери  и  ставни  конторы.  Все  мои  просьбы  были
напрасны: он ответил, что идет смотреть  на  казнь  и  у  него  нет  времени
отправить мою депешу. Следует пояснить, что  до  Флетброка  было  пятнадцать
миль, а я находился в Суок-Крике, столице штата.
     Телеграфист был неумолим,  и  я  побежал  на  станцию  железной  дороги
узнать, скоро ли будет поезд на Флетброк. Начальник станции с невозмутимым и
любезным злорадством сообщил мне, что все служащие дороги отпущены на  казнь
Джерома Боулза и уже уехали с ранним поездом, а другого поезда не  будет  до
завтра.
     Я пришел в ярость, но начальник станции преспокойно выпроводил  меня  и
запер двери.
     Бросившись  в  ближайшую  конюшню,  я  потребовал  лошадь.   Стоит   ли
продолжать историю моих злоключений? Во всем  городе  не  нашлось  ни  одной
лошади - все они были заблаговременно наняты теми, кто  собирался  ехать  на
место казни. Так, по крайней мере, мне тогда говорили; я же знаю теперь, что
это был подлый заговор против акта милосердия, ибо о помиловании  стало  уже
известно.
     Было десять часов утра. У меня оставалось всего семь часов на то, чтобы
пройти пятнадцать миль пешком, но я превосходный ходок, к тому же  силы  мои
удесятеряла ярость; можно было не сомневаться, что я одолею это расстояние и
еще час останется у меня в запасе. Лучше всего было идти по  линии  железной
дороги: она шла, прямая как  струна,  пересекая  ровную  безлесную  равнину,
тогда как шоссе делало большой крюк, проходя через другой город.
     Я зашагал по полотну с решимостью индейца, ступившего на военную тропу.
Не успел я сделать и полумили, как меня нагнал "Ну-и-Джим" -  известный  под
этим именем в  Суон-Крике  неисправимый  шутник,  которого  все  любили,  но
старались избегать.
     Поравнявшись со мною, он спросил, уж не иду ли я "смотреть эту потеху".
Сочтя за лучшее притвориться, я ответил утвердительно, но ничего не сказал о
своем намерении положить этой потехе конец; я решил проучить "Ну-и-Джима"  и
заставить его прогуляться за пятнадцать миль попусту -  было  ясно,  что  он
направляется туда же. Однако я  бы  предпочел,  чтобы  он  или  отстал,  или
обогнал меня. Первого он не хотел, а второе было ему не  по  силам,  поэтому
нам приходилось шагать рядом.
     День был пасмурный и  очень  душный  для  этого  времени  года.  Рельсы
уходили вдаль между двумя рядами телеграфных  столбов,  словно  застывших  в
своем унылом однообразии, и стягивались в одну точку на горизонте. Справа  и
слева сплошной полосой тянулось удручающее однообразие прерий.
     Но я почти не думал обо всем этом, так как, будучи крайне возбужден, не
чувствовал гнетущего влияния пейзажа.  Я  собирался  спасти  жизнь  другу  и
возвратить  обществу  искусного  стрелка.  О  своем  спутнике,  чьи  каблуки
хрустели по гравию чуть позади меня, я  вспоминал  только  тогда,  когда  он
обращался ко мне с лаконическим и, казалось, насмешливым вопросом:  "У