ыли  замазаны  глиной.  В
хижине имелась единственная дверь,  а  напротив  двери  -  окно.  Последнее,
впрочем, было заколочено еще в незапамятные времена. Никто не  знал,  почему
это было сделано, но во всяком случае, причиной  тому  послужило  отнюдь  не
отвращение обитателя хижины к свету и воздуху. В тех редких  случаях,  когда
какой-нибудь  охотник  проходил  мимо  этого  глухого  места,  он  неизменно
заставал отшельника  греющимся  на  солнышке  у  порога  хижины,  если  небо
посылало ему ясную  погоду.  Теперь,  наверное,  осталось  в  живых  два-три
человека из тех, кто знает тайну этого окна, и, как  вы  сейчас  увидите,  я
принадлежу к их числу.
     Говорят, что звали этого человека Мэрлок. Он выглядел  семидесятилетним
стариком, хотя на самом  деле  ему  не  было  и  пятидесяти.  Что-то  помимо
возраста состарило Мэрлока. Его волосы и  длинная  густая  борода  побелели,
серые безжизненные глаза запали, частая сетка морщин  избороздила  лицо.  Он
был высок и худощав, плечи его согнулись,  точно  под  бременем  непосильной
тяжести. Я никогда не видел его; все эти подробности я узнал от моего  деда.
От него же я еще мальчиком услышал историю Мэрлока. Мой дед  знал  его,  так
как в те годы жил неподалеку от его дома.
     Однажды Мэрлока нашли в хижине мертвым. В тех местах тогда не  водилось
ни газет, ни следователей, а общественное мнение, вероятно, сошлось на  том,
что он умер естественной смертью. Будь здесь иная  причина,  мне  рассказали
бы, и я бы, конечно, ее запомнил. Знаю только, что люди, должно быть  смутно
ощущая взаимосвязь вещей, похоронили Мэрлока около хижины  рядом  с  могилой
его  жены,  умершей  так  много  лет  назад,  что  в  местных  преданиях  не
сохранилось о ней почти никаких следов. Тут кончается  заключительная  глава
этой правдивой истории; следует лишь упомянуть о том. что спустя  много  лет
я, в компании других столь же отчаянных храбрецов,  частенько  пробирался  к
дому Мэрлока и, отважно приблизившись к разрушенной  хижине,  швырял  в  нее
камнем, а затем опрометью кидался прочь, чтобы избежать встречи с призраком,
который, как известно было всякому хорошо осведомленному мальчику, бродил  в
этих  местах.  А  теперь  я  приступаю  к  начальной  главе  этой   истории,
рассказанной моим дедом.
     В ту пору, когда  Мэрлок  построил  свою  хижину  и  с  помощью  топора
энергично принялся отвоевывать у леса участок земли для своей фермы, он  был
молод, крепок и полон надежд. На первых порах  он  добывал  себе  пропитание
охотой. Мэрлок явился сюда с востока страны  и,  по  обычаю  всех  пионеров,
привез  с  собой  жену,  во  всех   отношениях   достойную   его   искренней
привязанности. Она охотно и с легким сердцем делила с ним  все  выпавшие  на
его долю опасности и лишения. Имя ее не дошло до  нас.  Предания  ничего  не
говорят о ее духовном и телесном очаровании, и скептик волен сомневаться  на
этот счет. Но упаси меня бог разделить эти сомнения!  Каждый  день  из  всех
долгих лет вдовства этого человека мог служить доказательством былой любви и
взаимного счастья супругов. Что, как не привязанность к священной памяти  об
умершей, обрекло этот неукротимый дух  на  подобный  удел?  Однажды  Мэрлок,
вернувшись с охоты, застал свою жену в бреду и  лихорадке.  На  многие  мили
вокруг не было ни врача, ни вообще какого-либо  человеческого  жилья.  Да  к
тому же и состояние жены не позволяло покинуть ее надолго, чтобы отправиться
за помощью. И тогда Мэрлок решил сам выходить ее. Но к  концу  третьего  дня
она впала в беспамятство и  скончалась,  так  и  не  придя  в  сознание.  На
основании того, что нам известно о подобных  натурах,  мы  можем  попытаться
представить себе некоторые детали общей картины,  нарисованной  моим  дедом.
Поняв, что жена его мертва, Мэрлок, при всем своем горе, все-таки  вспомнил,
что  мертвых  принято  обряжать  для  погребения.  Выполняя  эту   священную
обязанность, он время от времени путался;  одно  делал  не  так  как  нужно,
другое по нескольку раз без необходимости переделывал. Промахи,  которые  он
допускал при самых простых и обыденных действиях, изумляли его, подобно тому
как приходит в изумление  пьяный,  которому  кажется,  что  вдруг  перестали
действовать привычные, естественные законы природы. Он был  так  же  удивлен
тем, что не плакал, - удивлен и  немного  смущен.  Ведь  мертвых  полагается
оплакивать.
     - Завтра, - вслух произнес он, - нужно будет вырыть  могилу  и  сделать
гроб. И тогда я потеряю ее навеки, потому что больше никогда не увижу ее.  И
сейчас... да, она, конечно, умерла, но все хорошо... По крайней мере  должно
быть хорошо. Все не так уж страшно, как кажется на первый взгляд.
     Он стоял  над  умершей,  освещенной  слабым  светом  догорающей  свечи,
поправляя ей волосы и  завершая  ее  несложный  туалет.  Все  это  он  делал
механически с какой-то бесстрастной заботливостью. И тем  не  менее  его  не
покидала подсознательная уверенность, что все будет хорошо, все наладится  и
жена снова будет с ним. Ему еще никогда не  приходилось  переживать  тяжкого
несчастья, и он не умел предаваться горю. Сердце  ею  не  в  состоянии  было
вместить это горе так же., как воображение не способно было постичь всей его
глубины. Он не понимал,  до  какой  степени  поражен  обрушившимся  на  него
ударом; сознание этого должно было явиться позднее, чтобы уже никогда больше
не покидать его. Горе вызывает к  жизни  силы  столь  разнообразные,  как  и
инструменты, на которых оно играет свою погребальную песнь  по  умершему.  У
одной человеческой души оно исторгает резкие, пронзительные ноты, у другой -
низкие,  печальные  аккорды,  звучащие  время  от  времени   как   медленные
приглушенные удары в  барабан.  Некоторых  людей  горе  будоражит,  на  иных
действует отупляюще. Одних оно пронзает, словно стрела, возбуждая и обостряя
чувства; других оглушает, словно удар дубиной, повергая в оцепенение.
     Мы можем догадываться, что на Мэрлока  оно  подействовало  именно  так,
потому что (и здесь мы переходим от  догадок  к  достоверным  фактам),  едва
закончив свое печальное дело,  он  тяжело  опустился  на  табурет  рядом  со
столом, на котором покоилось тело и смутно белели в темноте очертания  лица.
Положив руки на край стола, Мэрлок уронил на них голову. Он  не  плакал,  но
чувствовал невыносимую усталость. В это  мгновение  через  открытое  окно  в
комнату донесся чей-то жалобный вопль, точно плач ребенка, заблудившегося  в
глубине темного леса. Но Мэрлок даже не пошевельнулся. И снова,  теперь  уже
гораздо ближе, донесся этот жуткий вопль,  с  трудом  проникая  в  угасающее
сознание человека. Быть может, то был крик дикого зверя, а  может  быть,  он
просто пригрезился Мэрлоку, потому что охотник крепко спал.
     Спустя несколько часов, как выяснилось позднее, этот  ненадежный  страж
пробудился,  поднял  голову  и,  сам  не  зная  почему,   стал   внимательно
прислушиваться. Он сразу вспомнил все, что произошло, и,  сидя  в  кромешной
тьме около трупа, напрягал зрение, чтобы увидеть, а что - он ц сам не  знал.
Чувства его были напряжены, дыхание замерло; казалось кровь  остановилась  в
жилах, чтобы не нарушать тишины. Кто или что разбудило его и где оно было?
     Внезапно стол заколебался у него под руками, и в  то  же  мгновение  он
услышал - или, может быть, ему почудилось? - легкие осторожные  шаги,  точно
шлепанье босых ног по полу.
     От ужаса  Мэрлок  не  в  силах  был  ни  пошевельнуться,  ни  крикнуть.
Волей-неволей ему пришлось ждать, ждать целую вечность, в кромешной тьме,  в
состоянии неописуемого страха, который если и можно пережить, то только  для
того, чтобы рассказать о нем другим.  Напрасно  силился  он  выговорить  имя
умершей, безуспешно пытался протянуть руку, чтобы  убедиться,  что  труп  на
месте. Язык не повиновался ему, руки и ноги были точно налиты свинцом. Затем
произошло  нечто  еще  более  ужасное.  Чье-то  огромное  тело  стремительно
ринулось к столу, толкнув его на Мэрлока и едва не опрокинув его. В  тот  же
миг Мэрлок услышал,  как  что-то  упало  на  пол,  и  от  чудовищного  удара
задрожала вся хижина.  Раздался  шум  борьбы  и  еще  какието  непередаваемо
зловещие  звуки.  Мэрлок  вскочил  на  ноги.  Ужас  окончательно  лишил  его
самообладания. Он стал шарить руками по столу. Стол был пуст!
     Бывают минуты, когда страх переходит в безумие. А безумие подстрекает к
действию. Без всякой определенной цели, повинуясь лишь  причудливому  порыву
сумасшедшего, Мэрлок подскочил к стене, ощупью нашел  ружье  и,  не  целясь,
выстрелил в тем--ноту.  При  вспышке,  ярко  озарившей  комнату,  он  увидел
громадную пантеру, которая,  вцепившись  зубами  в  горло  мертвой  женщины,
тащила ее к окну. Затем наступила тишина и еще более непроглядная тьма.
     Когда Мэрлок пришел в себя, ярко светило солнце и лес оглашался птичьим
щебетом. Тело лежало у окна, там, где бросил его убежавший зверь, испуганный
вспышкой и звуком  выстрела.  Руки  и  ноги  трупа  были  раскинуты,  платье
сбилось, волосы спутались. Из ужасной рваной раны  на  горле  натекла  целая
лужа крови, еще не успевшей свернуться. Ленты,  связывавшие  запястья,  были
разорваны, пальцы судорожно скрючены. В зубах у  женщины  торчал  кусок  уха
пантеры.

 * ОДИН ОФИЦЕР, ОДИН СОЛДАТ  * 

     Капитан Граффенрейд стоял впереди своей роты. Его полк еще не вступил в
бой. Он занимал участок передовой,  которая  вправо  тянулась  мили  две  по
открытой местности.
     Левый фланг заслонял лес - в  лесу  терялась  линия  фронта,  уходившая
вправо, но было известно, что она простирается на много, много миль.
     Отступя сто ярдов, проходила вторая линия. Здесь располагались  колонны
резервных частей. На невысоких холмах между  этими  двумя  линиями  занимали
позиции артиллерийские батареи.  Там  и  сям  виднелись  группы  верховых  -
генералы в сопровождении штабных офицеров и личной охраны, командиры полков,
- они нарушали четкий порядок построенных войсковых колонн и  подразделений.
Многие  из  этих  выдающихся  личностей  сидели  на  лошадях  неподвижно,  с
биноклями в руках и внимательно обозревали окрестности, другие же,  выполняя
различные распоряжения, не  спеша  скакали  взад  и  вперед.  Чуть  подальше
группировались санитары с носилками, санитарные повозки, фургоны с  воинским
снаряжением и, конечно, денщики офицеров. А еще  дальше,  по  направлению  к
тылу, на протяжении  многих  миль,  вдоль  всех  дорог  находилось  огромное
множество людей, не принимающих непосредственного участия в боевых действиях
- но по мере своих сил выполняющих пусть не такие славные, но тем  не  менее
весьма важные обязанности по обеспечению фронта всем необходимым.
     Боевое расположение армии,  ожидающей  наступления  или  готовящейся  к
нему, представляет собой  картину,  полную  контрастов.  Для  подразделений,
занимающих  передовые   позиции,   характерны   точность   и   аккуратность,
напряженное внимание, тишина. Чем дальше к тылу, тем эти отличительные черты
становятся все менее и менее заметными и наконец  совсем  исчезают,  уступая
место беспорядку, гвалту, шуму и суете. То, что  раньше  представляло  собой
нечто однородное, становится разнородным. Куда девалась четкость,  на  смену
выдержке и спокойствию приходит лихорадочная  деятельность,  неизвестно,  на
что направленная, вместо гармонии наступает хаос, строгий порядок  сменяется
суматохой.  Смятение  охватывает  всех  и  вся.   Люди   в   тылу   невольно
распускаются.
     С того места, где он стоял во главе своей роты, капитан Граффенрейд мог
свободно наблюдать  за  местоположением  противника.  Перед  ним  на  добрых
полмили расстилалась равнина, затем  начинался  небольшой  подъем,  покрытый
редким леском. И ни одной живой души кругом. Трудно представить себе,  думал
он, картину более  мирную,  чем  этот  прелестный  пейзаж  с  его  полосками
коричневатых полей, над которыми уже дрожало марево утреннего зноя. И в лесу
и в полях стояла полная тишина.  Даже  лая  собаки,  даже  пения  петуха  не
долетало со стороны прятавшегося за деревьями деревенского  домика,  который
стоял на вершине холма.
     И тем не менее все, кто находились здесь, знали, что они стоят лицом  к
лицу со смертью.
     Капитан Граффенрейд еще ни разу в жизни не  видел  вооруженного  врага,
хотя война, в которой его полк принял участие одним из первых,  длилась  уже
два года. У него было редкое преимущество перед  другими:  он  имел  военное
образование, и,  когда  его  товарищи  отправились  на  фронт,  капитан  был
оставлен на  административной  службе  в  столице  своего  штата,  где,  как
полагали, он мог быть более полезен. Он попытался протестовать против этого,
как это сделал бы плохой солдат, но в конце концов подчинился, как  подобало
солдату хорошему.
     Он был хорошо знаком с губернатором штата, был тесно связан  с  ним  по
службе  и  пользовался  его  доверием  и  расположением.  Тем  не  менее  он
категорически  возражал  против  присвоения  ему  более  высоких  чинов,   в
результате чего  младшие  офицеры  то  и  дело  обгоняли  его  по  служебной
лестнице.
     Смерть  была  частой  гостьей  в  его  полку,  поэтому  вакансии  среди
командного состава были нередки. Но, руководствуясь рыцарским  чувством,  он
считал, что воинские почести должны принадлежать по праву тем, кто  на  себе
испытывает все тяготы и невзгоды войны,  поэтому  он  упорно  сохранял  свой
скромный чин и всячески помогал другим делать карьеру.
     Его высокая принципиальность была наконец оценена по заслугам,  он  был
освобожден от ненавистных ему обязанностей и послан на фронт. И вот  теперь,
еще не обстрелянный, не  обожженный  огнем  войны,  он  находился  на  самой
передовой позиции, среди закаленных в боях ветеранов. Они знали о  нем  лишь
понаслышке и были отнюдь не высокого мнения.
     Никто, даже те офицеры-однополчане, в  чью  пользу  он  отказывался  от
своих прав, не понимали, что во всех  своих  поступках  он  руководствовался
чувством долга. Им некогда было разбираться в его побуждениях,  поэтому  они
решили, что капитан Граффенрейд простонапросто увиливал от исполнения своего
долга, пока наконец его силой не отправили на фронт. Слишком  гордый,  чтобы
объяснить, однако  не  настолько  толстокожий,  чтобы  не  чувствовать  этой
несправедливости по отношению к себе, все, что  он  мог,  -  это  терпеть  и
надеяться на будущее.
     Во всей федеральной армии не было в то летнее утро человека, который  с
таким радостным подъемом ожидал бы начало боя, как Андерсон Граффенрейд.  Он
был  настроен  бодро,  бурная  энергия   переполняла   его.   Взволнованный,
возбужденный, он с трудом мог дождаться момента,  когда  неприятель  наконец
ринется в атаку. Он не боялся.  Для  него  это  был  долгожданный  случай  -
возможность доказать, что он настоящий солдат и герой. Каков бы ни был исход
боя, он отстоит свое право на уважение солдат, право на дружеское  отношение
однополчан,  на  внимательное  отношение  начальства.  Сердце  его  чуть  не
выпрыгнуло из груди, когда послышался бодрый звук горна, играющего сигнал  к
сбору. Легкой походкой, почти не  чувствуя  земли  под  ногами,  он  выбежал
вперед и  стал  во  главе  роты.  С  каким  восторгом  наблюдал  он,  как  в
соответствии с продуманной ранее тактикой его полк занимал  линию  передовой
обороны.
     И если при  этом  ему  вспомнились  темные  глаза,  которые,  наверное,
затуманятся, читая в газетах отчеты о  событиях  этого  дня,  то  кто  может
осудить его за это? Кто укорит его в слабости, в  недостатке  боевого  пыла?
Вдруг из леска, который находился впереди,  поднялся  высокий  столб  белого
дыма. Впечатление было такое, будто он возник в ветвях  деревьев,  на  самом
деле это был выстрел из орудия, спрятанного на вершине  холма.  В  следующий
момент раздался сильный раскатистый взрыв, сопровождаемый  отвратительным  и
страшным звуком, который, вырвался вперед, с невероятной быстротой преодолел
лежащее между полком и лесом пространство, за какую-то долю секунды  из  еле
слышного посвистывания превратился в  страшный  рев,  так  что  человеческое
воображение просто не в силах  было  воспринять  все  стадии  этой  ужасной,
неумолимо нарастающей прогрессии. Ряды солдат заметно дрогнули.  Неожиданный
взрыв заставил всех испуганно зашевелиться.
     Капитан Граффенрейд инстинктивно пригнулся и вскинул обе руки, ладонями
от себя, словно защищая голову. В  то  же  время  он  услышал  громкий  звук
разрыва и  увидел  на  пригорке  позади  линии  фронта  густой  столб  дыма,
смешанного с  пылью.  Снаряд  пролетел  в  ста  футах  слева  от  него!  Ему
послышался, - а может быть, это было просто  его  воображение,  -  негромкий
издевательский смех. Повернувшись в ту  сторону,  он  встретился  глазами  с
лейтенантом, своим заместителем, который  смотрел  на  него  с  нескрываемой
насмешкой. Он провел взглядом по лицам солдат, стоявших в  шеренге  за  ним.
Солдаты смеялись, - неужели над ним? Кровь хлынула ему в голову, бледное  за
минуту перед этим лицо запылало. Стыд и обида больно жгли ему щеки.
     Вражеский выстрел остался без ответа: офицер, командующий этим участком
фронта, повидимому, счел нежелательным ввязываться в артиллерийскую дуэль. И
капитан Граффенрейд был в душе благодарен ему за  выдержку.  Он  никогда  не
представлял себе, что полет снаряда произведет  на  него  такое  потрясающее
впечатление.
     Его представление о войне успело измениться,  и  он  самым  радикальным
образом  сознавал,  что  смятение,  овладевшее  им,   очевидно   всем.   Его
непрестанно кидало в жар. В горле пересохло, он чувствовал, что если бы  ему
пришлось сейчас дать команду, то ее никто бы  не  расслышал  или  не  понял.
Рука, которой он сжимал эфес своей сабли,  дрожала,  другой  он  в  смятении
шарил по мундиру. Он  с  трудом  заставлял  себя  стоять  на  месте,  и  ему
казалось, что солдаты  видят  это.  Неужели  это  -  страх?  Он  сам  боялся
признаться себе в том, что это так.
     И вдруг откуда-то справа ветер донес до них негромкий прерывистый  гул,
напоминавший отдаленный рев  океана  в  бурю,  или  постукивание  поезда  по
рельсам, или шум ветра в сосновом лесу, - звуки  столь  сходные,  что  нужно
хорошенько подумать, прежде чем отличить их один от другого.
     Все взгляды устремились в направлении, откуда шел  этот  шум.  Туда  же
повернулись и бинокли  офицеров,  сидевших  верхом.  К  гулу  присоединилось
неравномерное постукивание. Сначала капитан Греффенрейд думал, что это кровь
стучит у него в ушах. Затем решил, что издалека доносится рокот барабанов.
     - Каша заварилась на правом фланге, - сказал один из офицеров.
     И тут капитан Граффенрейд понял, что непонятные звуки эти были  не  чем
иным, как ружейным и артиллерийским огнем.
     Он понимающе кивнул и попытался улыбнуться. Однако его улыбка  осталась
без ответа.
     Вскоре голубоватые дымки выстрелов стали  вспыхивать  по  всей  опушке.
Затрещали выстрелы. Пули летели со свистом,  который  неожиданно  обрывался,
глухо ударившись обо что-то рядом. Вдруг солдат, стоящий рядом  с  капитаном
Граффенрейдом, уронил ружье. Колени его подогнулись, и он неловко  повалился
вперед, лицом вниз. Кто-то громко закричал: "Ложись!" Сейчас  убитый  солдат
совсем не отличался от живых. Можно было подумать,  что  несколько  ружейных
выстрелов убило, по крайней мере, десять тысяч человек.  На  ногах  остались
только командиры. Единственная уступка, сделанная ими,  заключалась  в  том,
что они спешились и отправили своих лошадей под прикрытие в тыл.
     Капитан Граффенрейд  лежал  рядом  с  убитым,  из  прострелянной  груди
солдата по земле тонкой струйкой бежала кровь,  он  распространял  несильный
тошнотворный запах, от которого  мутило  и  кружилась  голова.  Солдат  упал
плашмя, и при падении лицо его словно расплющилось.  Сейчас  оно  пожелтело,
стало отталкивающи