не  могу  же  я  все  время  ему
отказывать, он такой жалкий, - воскликнула Сьюки протестующе.
   От природы они обладали целебной силой, и если общество обвиняло  их  в
том, что они разбивают супружеские союзы, вступая в разрушительную  связь,
затягивают  узел,  который  приводит  к   импотенции   или   эмоциональной
холодности внутри семей, кажущихся крепкими в своих домах с темными окнами
под прочными крышами, и если мир не просто обвинял, но  сжигал  их  заживо
языками негодующего общественного мнения, то это цена, которую они  должны
были платить. Это  было  их  главное  инстинктивное  стремление  -  желать
исцелить, поставить припарки покорной  плоти  на  рану  мужского  желания,
подарить  его  скованному  духу  восторг  созерцания  того,   как   ведьма
выскальзывает из одежды и ходит нагая по комнате мотеля  среди  безвкусной
мебели. Александра отпустила молодую  женщину,  продолжающую  служить  Эду
Парсли, без слова упрека.
   В тишине своего дома,  оставшись  одна  без  детей  еще  на  два  часа,
Александра  боролась  с  депрессией,  шевелясь  под   ее   тяжестью,   как
медлительная и уродливая рыбина в морской глубине.  Она  чувствовала,  что
задыхается от своей ненужности  и  бесполезности  этого  фермерского  дома
постройки середины девятнадцатого века, дома с затхлыми тесными  комнатами
и запахом линолеума. Чтобы поднять себе настроение, она  подумала  о  еде.
Все сущее, даже огромные морские слизни, питается; питание - это жизнь,  и
зубы, и копыта,  и  крылья  эволюционировали  за  миллионы  лет  маленьких
кровавых битв. Она приготовила себе сандвич с кусочками грудки  индейки  и
латуком на куске диетического хлеба с отрубями,  все  это  было  привезено
утром из малого супермаркета "У залива" вместе с  чистящим  средством  для
посуды "Комет и Калгонайт" и свежим номером "Уорд". Множество утомительных
шагов, которые ленч включает в себя, почти сокрушили ее - нужно взять мясо
из холодильника и распечатать упаковку, найти майонез  на  полке,  где  он
прячется среди  банок  с  джемом  и  салатным  маслом,  разорвать  ногтями
упаковку из пластика на головке латука, выложить все  эти  ингредиенты  на
стойке рядом с тарелкой, достать  нож  из  ящика  стола,  чтобы  размазать
майонез, найти  вилку,  выудить  длинное  копье  маринованного  огурца  из
широкой банки, где семена замутили зеленую жидкость, а  потом  приготовить
кофе, чтобы перебить запах индейки и огурца. Каждый раз, когда  она  клала
обратно на место в ящик маленькую пластмассовую мерку для кофе,  несколько
кофейных зерен скатывалось в щель; если  бы  она  жила  вечно,  эти  зерна
превратились бы в гору, цепь темно-коричневых Альп. Везде в этом  доме  ее
окружал  неистребимый  налет  грязи:  под  кроватями,  за  книгами,  между
позвонками радиаторов. Она убрала все продукты  и  посуду,  утолив  голод.
Навела порядок. Почему необходимо спать в кровати, которую надо убирать, а
есть в посуде, которую надо мыть? Хорошо было женщинам  инков.  Александра
действительно была, как сказал Ван Хорн,  высокоорганизованным  существом,
роботом, рассчитывающим каждое привычное движение.
   Александра росла нежно любимой дочерью в городке на гористом  Западе  с
главной улицей, похожей на  широкое  пыльное  футбольное  поле.  Аптека  и
продуктовый магазин, магазин "Вулвортс" и парикмахерская  были  разбросаны
по  нему,  как  пятна  креозота,  отравляющие  землю.  Она  была  чудесным
грациозным  ребенком,  любимицей  семьи,  окруженной  скучными   братьями,
обреченными тянуть ярмо своего пола. Ее отец  торговал  джинсовой  одеждой
"Ливайс" и, возвращаясь из  деловых  поездок,  оглядывал  Александру,  как
нежный стебелек с появляющимися каждый раз новыми лепестками  и  побегами.
Вырастая, маленькая Сэнди отбирала здоровье и силу у увядающей матери, как
когда-то высасывала молоко из ее груди. Как-то раз,  катаясь  верхом,  она
разорвала девственную плеву.
   Александра училась ездить на длинных сиденьях мотоциклов,  держась  так
крепко, что на ее щеке оставались отпечатки заклепок  с  куртки  мальчика.
Мать умерла, и отец послал ее учиться на восток в колледж - консультант ее
средней школы обратил  его  внимание  на  основательно  звучащее  название
"Женский колледж штата Коннектикут". Там, в Нью-Лондоне, будучи  капитаном
команды хоккея на траве и специализируясь в области изящных искусств,  она
сменила за год множество нарядов и в июне, в конце первого учебного  года,
оказалась однажды вся в белом, а потом дамские платья безвольно повисли  в
ее  гардеробе.  Она  познакомилась  с  Озом  на  Лонг-Айленде,  их   обоих
пригласили покататься  на  яхте;  он  много  пил  из  хрупких  пластиковых
стаканчиков, крепко  держа  их  в  руках,  и  не  казался  ни  пьяным,  ни
возбужденным, в отличие от нее, и это произвело на нее  впечатление.  Оззи
тоже был восхищен ее полной  фигурой  и  западной  мужеподобной  походкой.
Ветер переменился, парус захлопал, судно отклонилось от курса,  ободряющая
усмешка вспыхнула на его порозовевшем от солнца и выпитого джина  лице;  у
него была кривая застенчивая улыбка, немного похожая на  улыбку  ее  отца.
Она упала в его руки  и  смутно  ощутила,  что  из  этого  падения  от  их
совместных усилий может возникнуть  новая  жизнь.  Она  взвалила  на  себя
материнство, клуб садоводов, гараж и вечеринки. Пила утренний кофе  вместе
с приходящей домработницей  и  ночной  коньяк  со  своим  мужем,  ошибочно
принимая его пьяное вожделение за примирение. Мир вокруг нее рос - ребенок
за ребенком выскакивал между ног. Они  сделали  пристройку  к  дому,  Оззи
доплачивали за инфляцию - каким-то образом она питала свой мир, но  он  ее
больше  не  поддерживал.  Ее  депрессия  усиливалась.  Врач  прописал   ей
тофранил, психотерапевт - психоанализ, священник - и то и  другое.  Они  с
Озом жили тогда в Норвиче, в доме был слышен звон церковных колоколов,  и,
пока дети не вернулись из школы,  Александра  лежала  в  постели  длинными
темными вечерами, принимая каждый удар, чувствуя себя такой же разбитой  и
дурно пахнущей, как старая калоша или шкурка белки, задавленной  на  шоссе
несколько дней назад.
   Девушкой, лежала она на кровати,  в  их  чистом  городке,  возбужденная
собственным телом, явившимся ниоткуда, чтобы связать ее дух;  она  изучила
себя в зеркале, увидела ямочку на подбородке и забавную ложбинку на  конце
носа, отошла, чтобы оценить  покатые  широкие  плечи,  груди,  похожие  на
тыквы, и небольшую перевернутую чашу живота, светящегося  над  застенчивым
треугольным кустиком  и  крепкими  округлыми  бедрами.  И  решила  быть  в
согласии со своим телом; оно могло быть  и  хуже.  Лежа  на  кровати,  она
любовалась своей лодыжкой, поворачивая ее в свете,  льющемся  из  окна,  -
упругим блеском выступающих  под  кожей  костей  и  мышц,  бледно-голубыми
венами с магически  движущимся  по  ним  кислородом  -  или  гладила  свои
предплечья, мягкие, округлые, суживающиеся  к  запястью.  Потом,  ближе  к
середине семейной жизни, ее собственное тело ей опротивело, и попытки Оззи
заниматься с ней любовью казались недоброй насмешкой. Оно было  телом  вне
дома, за окнами, избитое светом, изрешеченное водой, листообразной  плотью
кого-то другого, к которой льнет красота мира; ко времени развода она  как
будто вылетела в окно. На утро после  постановления  о  разводе,  встав  в
четыре часа, она выдергивала мертвые кусты гороха и распевала  под  луной,
под светом этого твердого белого камня с  наклоненным  печальным  бесполым
лицом - небесным ликом над кошачье-серым цветом зари на востоке.  У  этого
другого тела тоже была душа.
   Сейчас мир лился сквозь нее, опустошенную, как сквозь трубу. Женщина  -
это дырка. Александра прочла это когда-то в мемуарах проститутки. На самом
деле ей казалось, что она, скорее, губка, тяжелая, хлюпающая,  лежащая  на
кровати и вбирающая из воздуха всю тщету и невзгоды: войны без победителя,
когда болезни побеждены, и умереть все мы можем только от  рака.  Дома  ее
дети будут шуметь, неловкие и беспомощные, повиснут на ней,  заглядывая  в
лицо, прося пищи, и  они  найдут  не  мать,  а  испуганное  толстое  дитя,
подурневшее и поглупевшее, больше не  удивляющее  своего  отца,  чей  прах
развеяли два года назад с самолета над его любимым горным лугом, где семья
когда-то собирала полевые цветы -  альпийские  флоксы  и  "летчики"  с  их
пахнущими скунсом листьями, акониты и до декатеоны, горные лилии,  которые
цветут в сырых местах, оставшихся после  сошедших  снегов.  Ее  отец  брал
атлас растений, а маленькая Сандра приносила  ему  свежесорванные  жертвы,
чтобы он определил  их  названия,  нежные  цветы  со  скромными,  бледными
лепестками и стеблями, холодными, как казалось девочке,  оттого,  что  они
пробыли всю ночь в горах на холоде.
   Ситцевые  шторы,  которые  Александра  и  Мейвис  Джессап,  разведенная
декораторша из "Тявкающей лисицы",  повесили  на  окнах  спальни,  были  в
крупных розовых и белых пионах. Складки  драпировок  образовали  из  этого
узора отчетливое лицо клоуна, злое бело-розовое  лицо  с  маленькой  щелью
рта; чем больше  Александра  смотрела,  тем  больше  появлялось  таких  же
зловещих клоунских лиц, хор  клоунов  среди  наложений  пионов.  Это  были
дьяволы. Они усиливали  ее  депрессию.  Она  подумала  о  своих  малышках,
ждущих, когда их изгонят из глины, они  были  ее  воплощениями  -  сырыми,
бесформенными. Рюмка и таблетка могли ее взбодрить и оживить, но она знала
этому  цену:  ей  станет  хуже  два  часа  спустя.  Ее  бессвязные   мысли
притягивались, как колдовским челноком и синкопированным звуком  машин,  к
старой усадьбе Леноксов и ее  обитателю,  темноволосому  принцу,  взявшему
двух ее сестер, будто нанося ей умышленное оскорбление.  Но  даже  в  этом
ощущалась какая-то непростая игра, желание испытать ее дух. Она  тосковала
по дождю, видела его движение над пустотой потолка, но, когда выглянула  в
окно, не заметила  никакой  перемены  в  безжалостно  ясной  погоде;  Клен
напротив  покрыл  оконные  стекла  золотом,  последним  сиянием   отживших
листьев. Александра лежала на своей постели, несчастная, под тяжестью всей
этой непрекращающейся бесполезности мира.
   Добрый Коул зашел в комнату, почуяв ее грусть. Блестящее длинное тело в
просторном мешке собачьей шкуры неуклюже  двигалось  по  овальному  ковру,
сплетенному из лоскутов. Вдруг он вспрыгнул без усилий на  ее  качнувшуюся
кровать, встревоженно облизал ей лицо и руки и понюхал там,  где  она  для
удобства расстегнула пояс  своих  заскорузлых  от  грязи  "Ливайсов".  Она
подтянула кверху блузку, показав большую часть  молочно-белого  живота,  и
нашла там лишний сосок на расстоянии ширины  ладони  от  пупка,  маленькую
розовую резиновую почку, появившуюся несколько лет назад. Док Пэт заверил,
что она доброкачественная, не раковая. Он предложил  ее  удалить,  но  она
боялась  операций.  Сосок  был  нечувствительным,  но  кожу  вокруг   него
покалывало, пока Коул нюхал и лизал его.  Тело  собаки  излучало  тепло  и
тошнотворный запах падали. Земля включает в себя все  эти  оттенки  запаха
разложения и испражнений,  и  Александра  находила  их  не  противными,  а
по-своему приятными, глубоко вплетенными в распад.
   Внезапно Коул устал сосать. Он упал в изнеможении во  вмятину,  которую
его притупленное огорчением тело оставило на кровати.  Большая  собака  во
сне храпела, издавая звук втягиваемой через соломинку жидкости. Александра
вглядывалась в потолок, ожидая какого-то события. Оболочка ее полных  слез
глаз казалась горячей и сухой, как кожа кактуса. Зрачки были двумя черными
шипами, растущими вовнутрь.


   Сьюки занесла свой  рассказ  о  Празднике  урожая  ("Распродажа  старых
вещей, клоун Дак, часть программы унитарной церкви") Клайду Гэбриелу в его
тесный  офис  и,  смутившись,  обнаружила  его  распростертым  за  столом,
положившим голову на руки. Он услышал, как зашуршали  листы  ее  рукописи,
когда она клала ее в корзину для документов, и поднял голову. Под  глазами
у него были красные круги, но она не могла понять - от слез или  сна,  или
же это были последствия вчерашней бессонницы. По слухам, он не только пил,
но и был владельцем телескопа и иногда часами просиживал за ним на  задней
веранде, изучая звезды. Его волосы цвета светлого дуба, жидкие на макушке,
были спутаны, под глазами мешки, и все  лицо  бледно-серое,  как  газетная
бумага.
   - Извините, - сказала она. - Я думала, вы хотите впихнуть это в номер.
   Не поднимая головы от стола, он скосил глаза на страницы ее рукописи.
   - Впихнуть, впихнуть, - сказал  он,  смущенный  тем,  что  его  застали
поверженным. - Эта статья не заслуживает  заголовка  в  две  строчки.  Что
скажете о таком: "Пастор-миротворец намеревается превратиться в павлина"?
   - Я разговаривала не с Эдом, а с членами его комитета.
   - Ох, простите, я забыл, что вы считаете Парсли выдающимся человеком.
   - Это не совсем так,  -  сказала  Сьюки,  держась  слишком  прямо.  Эти
несчастные и незадачливые мужчины, с которыми ее сводила судьба,  были  не
прочь затянуть тебя в постель, если ты это позволишь и  не  задираешь  при
этом  нос.  Мерзкую  злобно-насмешливую  черту  натуры   Клайда,   которая
заставляла других сотрудников раболепствовать и подмачивала их репутацию в
городе, Сьюки рассматривала  как  замаскированную  самозащиту,  оправдание
наоборот. Когда-то в юности он, должно быть, обещал стать красивым, но его
привлекательность - высокий лоб, широкий чувственный  рот  и  глаза  очень
нежного льдисто-голубого цвета в  обрамлении  пушистых  длинных  ресниц  -
исчезла; постепенно он становился таким вот иссохшим пьяницей.
   Клайду было немного за пятьдесят. На доске над  его  рабочим  столом  с
размещенными на ней образцами кеглей, заголовков и несколькими  хвалебными
отзывами в рамочках, посвященными газете "Уорд" при прежних руководителях,
он повесил фотографии дочери и сына и ни одной фотографии  жены,  хотя  не
был разведен. Дочь, хорошенькая и по-детски круглолицая, была не замужем и
работала техником-рентгенологом больницы Майкла Риса в  Чикаго,  стремясь,
возможно, стать, как сказал бы  насмешливо  Монти,  "леди-доктором".  Сын,
бросивший колледж  и  интересующийся  театром,  провел  лето  за  кулисами
летнего театра в Коннектикуте, у  него  были  отцовские  светлые  глаза  и
пухлые губы древнегреческой статуи. Фелисия Гэбриел, жена, отсутствовавшая
на стене, когда-то, должно быть, была дерзкой и задорной, а превратилась в
болтливую маленькую женщину с острыми чертами лица.  Теперь  ее  волновало
правительство и оппозиция, война, наркотики, грязные  песни,  звучащие  по
радио, то, что "Плейбой"  продается  открыто  в  местных  аптеках,  сонное
городское правление с толпой бездельников в центре,  то,  что  летом  люди
одеваются неприлично и соответственно ведут себя, все было бы иначе,  будь
ее воля.
   - Только что звонила Фелисия, - заговорил Клайд,  словно  извиняясь,  -
она в бешенстве оттого, что этот  Ван  Хорн  нарушил  правила  пользования
заливными землями. Она также сказала, что твой рассказ слишком льстит ему;
что она слышала о его нью-йоркском прошлом, оно довольно неприглядно.
   - От кого она об этом слышала?
   - Не знаю. Фелисия не выдает своих источников. Может, она получила  эти
сведения прямо от _Дж.Эдгара Гувера_.
   Ирония по отношению к жене несколько оживила  его  лицо,  он  и  раньше
очень часто иронизировал в адрес Фелисии. А вообще, что-то умерло  в  этих
глазах под длинными ресницами. Двое взрослых детей на стене выглядели  как
напоминание о юном Клайде, та же призрачность в лицах. Сьюки часто  думала
об  этом.  Округлые  черты  дочери,  как  незаполненный  контур  в   своем
совершенстве, и мальчик, такой же  мрачно-покорный,  с  мясистыми  губами,
кудрявыми волосами и серебристым  удлиненным  лицом.  Эта  бесцветность  у
Клайда была подкрашена коричневым ароматом утреннего виски  и  сигареты  и
странным едким запахом, исходящим от его загривка. Сьюки никогда не  спала
с Клайдом. Но ее преследовало  материнское  ощущение,  что  она  могла  бы
сделать его здоровым. Казалось, он тонул, цепляясь за свой стальной  стол,
как за перевернутую лодку.
   - У вас измученный вид, - сказала она ему довольно развязно.
   - Так и есть, Сьюзанн. Я действительно измучен.  Фелисия  каждый  вечер
висит на телефоне, без конца что-то с кем-то обсуждает, и  это  заставляет
меня слишком много пить. Я пытался  смотреть  в  телескоп,  но  мне  нужен
посильнее, в этот едва видны кольца Сатурна.
   - Сходите с ней в кино, - предложила Сьюки.
   - Мы ходили на одну невинную вещь с Барброй  Стрейзанд  -  Боже,  какой
голос у этой женщины, он входит  в  тебя,  как  кинжал!  -  она  была  так
раздражена насилием в одном из рекламных роликов,  что  ушла  и  полфильма
жаловалась управляющему. Потом  ко  второй  половине  фильма  вернулась  и
разъярилась оттого, что, по ее  мнению,  слишком  много  показывали  грудь
Стрейзанд, когда она, одетая в платье начала века, нагибается.  Понимаете,
это был фильм для всех, а не только для совершеннолетних! Песни там пели в
старых трамваях!
   Клайд пытался засмеяться, но его губы разучились, и дыра искривившегося
рта на его лице выглядела  жалко.  Сьюки  так  и  подмывало  стянуть  свой
шерстяной свитер цвета какао, расстегнуть лифчик и дать  этому  умирающему
мужчине пососать свою дерзкую грудь; но в ее жизни уже был Эд Парсли, и  с
нее хватало одного корчащегося страдальца-интеллигента.  Каждую  ночь  она
мысленно иссушала Эда Парсли, а когда слышала призыв,  могла  перенестись,
сделавшись достаточно легкой, через затопленное болото к  острову  Даррила
Ван Хорна. Вот там все происходило, а не  здесь  в  городе,  где  покрытая
нефтяными полосами вода билась о  портовые  сваи  и  отбрасывала  дрожащий
отраженный свет на изможденные лица жителей Иствика, когда  они  брели  по
своим житейским и христианским делам.
   Соски Сьюки, тем не менее, напряглись под свитером,  буквально  излучая
исцеляющую силу, для любого мужчины она была садом, полным  противоядий  и
смягчающих обстоятельств. Ее околососковые кружки  покалывало,  как  будто
пришла пора давать ребенку грудь или  как  когда  они  с  Джейн  и  Лексой
поднимали энергетический конус, и  острая  дрожь,  что-то  вроде  уходящей
тревоги, прошла через ее кости, даже по пальцам рук и ног, будто они  были
тонкими трубками, через которые шли потоки  ледяной  воды.  Клайд  Гэбриел
склонился  над  редактурой  текста,  его  бесцветный   череп   трогательно
проглядывал сквозь длинные редкие пряди цвета  светлого  дуба,  -  с  этой
точки он себя никогда не видел.
   Сьюки вышла из редакции "Уорд" и пошла по Портовой улице по направлению
к кафе "Немо", чтобы позавтракать; перспектива тротуаров  и  ярких  витрин
казалась туго натянутой ниткой, вдоль которой двигалась ее прямая  фигура.
Мачты парусников, пришвартованных  за  сваями,  похожие  на  лес  стройных
глянцевых деревьев, поредели. В южном  конце  улицы  на  Портовой  площади
огромные старые буки вокруг маленького гранитного памятника  героям  войны
образовали над ним хрупкую стену желтых, опадающих  от  каждого  дуновения
листьев. Вода ближе к зимним холодам приобрела оттенок  голубой  стали,  а
белая деревянная обшивка домов со стороны  залива  выглядела  ослепительно
белым мелом, - различим был каждый гвоздь. "Как красиво!" - подумала Сьюки
и почувствовала страх, что ее собственная красота и жизнелюбие  не  всегда
будут частью этого мира, что однажды она уйдет, как потерявшийся  фигурный
кусочек из центра мозаичной картинки.


   Джейн Смарт играла вторую сюиту Баха для виолончели без аккомпанемента,
ре минор. Маленькие черные  шестнадцатые  ноты  вступления  поднимались  и
опускались вместе с диезами и бемолями - как  человек,  слегка  повышающий
голос  в  беседе,  старик  Бах   привел   свой   непогрешимый   тональный,
приостановившийся  было  инструмент  снова  в  дей