и детским почерком. Уткнулся в них, ничего не видя. Девушка покорно села в кресло, подол платья немного задрался, и она судорожным движением быстро оправила его.
     - Расскажи своими словами...
     - О чем?
     - Да о Смите.
     - Я все написала... - Она подняла глаза на Шахова, на лице ее появилась виноватая улыбка. - А можно как-нибудь иначе?
     -То есть?
     - Как сказать... без доносительства. Я на все согласна, только Джоника оставьте в покое. Он очень хороший!
     - На что ты согласна?
     Девушка покраснела так, что ярко засветились
     белки глаз.
     - Спать могу с вами... Я же видела, как вы на меня смотрели. - Она неожиданно громко щелкнула замком ридикюля, и Шахов вздрогнул как от выстрела.
     Неожиданно ему стало очень стыдно. Александр Кириллович вскочил и заходил по номеру.
     - Дура! - наконец нашелся он. - Как ты могла произнести такое, а еще комсомолка!
     Девушка закрыла лицо ладонями.
     "Не то я говорю, не то. Зачем лицемерю? Ведь я действительно хочу ее, - в смятении думал Шахов. - И не американец мне этот чертов нужен, а она". И вот теперь, когда желаемого так легко было достигнуть, мешала проклятая интеллигентская мягкотелость.
     - Давай выпьем, - неожиданно предложил он.
     Аня убрала руки с лица и удивленно посмотрела на него, а Шахов тем временем достал из портфеля шампанское и конфеты. Он неловко расковырял серебряное навершие бутылки, неумело стал возиться с пробкой. Наконец громко хлопнуло, и пробка ударилась в потолок. Девушка в испуге подпрыгнула.
     - Что это?
     - Шампанское. Никогда не пробовала? Она отрицательно замотала головой.
     - Вот и попробуешь. - Он доверху наполнил оба стакана, залпом выпил свой. Шампанское было теплое и сразу же ударило в голову. Шахов взглянул на Аню. Та осторожно отхлебывала вино мелкими глотками.
     - Вкусное, - сообщила она, - и пузырится, как ситро. - Глаза девушки подернулись легкой дымкой.
     Шахов пристально смотрел на нее. Похоть и жалость смешались в этом взгляде. Наконец первое чувство возобладало.
     - Раздевайся, - приказал он.
     Глаза девушки мгновенно прояснились. На этот раз в них читались злость и насмешка. Она молча двинулась к ширме.
     - Нет, раздевайся здесь, передо мной!
     Аня взялась за подол платья, но тут же отпустила, схватила со стола свой стакан и одним глотком допила его.
     - Налей еще, - грубо попросила она. Шахов исполнил требуемое. Аня в два приема опорожнила стакан. Девушку качнуло. Она вновь взялась за подол и рывком стащила платье. Черные, короткие, спортивного фасона трусы и белый лифчик были, видимо, лучшим бельем, какое имелось в ее гардеробе. Значит, готовилась, идя сюда... уже знала... Ах, сука! Так кто же кого имеет: он ее или она его?
     Аня расстегнула лифчик. Две большие белые груди с крупными коричневыми сосками, колыхаясь, выплыли на свет. Она стянула трусы, и желание как током ударило Шахова. Однако он не спешил, разглядывая стройное смугловатое тело, крутые бедра, плоский живот. Он вбирал в себя ее красоту, насыщался ею, сознавая свою власть и одновременно испытывая унижение. Она переиграла его. Хотя посмотрим.
     - Ешь конфеты, - кивнул он на коробку.
     - Не хочу я... Поскорее бы в койку.
     - Ешь, кому сказал!
     Аня подняла крышку, на которой был изображен Московский Кремль с сияющими звездами на башнях, взяла из ажурной бумажной чашечки фигурную конфету, откусила... И вновь глаза ее изменились. Теперь, несмотря на туман опьянения, они стали абсолютно детскими. Она сжевала конфету и тут же потянулась за следующей.
     - Вкуснотища какая! Товарищ Сталин, наверное, каждый день такие лопает.
     - Ты про товарища Сталина не заикайся, - одернул ее Шахов. - И что это за "лопает"?! Вожди не лопают, а вкушают.
     Он поднялся, закрыл дверь на ключ и стал раздеваться.
     В бутылке оставалось еще немного шампанского.
     Аня наполнила стакан и, поглощая конфеты одну за другой, запивала их вином. На Шахова она старалась не смотреть.
     - Хватит жрать, иди ложись.
     Девушка отправилась за ширму, а чекист засеменил следом
     Они лежали рядом, и Шахов гладил ее шелковистую кожу, теребил губами соски, водил пальцем по самым интимным местам. Время от времени Аня вздрагивала, и по тяжелому прерывистому дыханию он понимал, что она тоже хочет. Но, странное дело, всякое желание у него пропало. Было ли тому причиной перевозбуждение или выпитое шампанское, но факт оставался фактом. Желание исчезло, осталась только резкая боль в мошонке.
     Девушка вдруг заснула, она даже стала похрапывать, а Шахов продолжал гладить ее тело не в надежде снова возбудиться, а потому, что это было очень приятно.
     Задремал и Шахов. Сколько прошло времени, час или полчаса, он не знал, а проснулся оттого, что рядом зашевелилась Аня. Он взглянул на девушку, та сладко спала, причмокивая во сне губами. Шахов поднялся и стал одеваться. Потом он достал из портфеля коробку "Кузбасса", задымил папиросой, хотя вообще-то курил крайне редко. Ему нужно было обдумать случившееся. Он так и не переспал с ней, хотя чувствовал, что сию минуту может без труда сделать это. Вот только стоит ли? Сейчас она доступна, вот только в доступности этой есть нечто...- он мысленно подбирал подходящее слово, - нечто блядское. И если раньше он лишь стремился насытить голодную плоть, то теперь ситуация стала иной. И не любви ему нужно, а просто чтоб его не боялись. Этого вполне достаточно.
     Он встал с кресла и пошел будить девушку. Она вскинулась, видимо, в первую секунду не поняв, где находится.
     - Одевайся, - сказал он. - Пора идти.
     Пока Аня шуршала одеждой, Шахов вновь, как и до ее прихода, уткнулся в газету и до конца прочитал статейку о несознательных гражданах, спекулирующих на колхозном рынке обувью и мануфактурой. Она кашлянула, Шахов поднял глаза.
     - И как же дальше?
     - Ты о чем?
     - О себе... и вас.
     - Вот что... - Он взял со стола листки, повертел их, потом изорвал в мелкие клочки, бросил в пепельницу и поджег. - Вот что... Я больше не требую от тебя доносить на этого Джоника, но в отношении самого американца ничего тебе не обещаю. Лично мне он подозрителен, и по нему проводится оперативная работа. А что касается тебя...
     - У нас как будто ничего не было, - перебила она Шахова.
     - А ты хотела, чтобы было?
     Она пожала плечами:
     - Голова болит...
     - Так хотела или нет?
     Вместо ответа девушка почти бегом выскочила за дверь. Шахов для конспирации посидел еще минут пятнадцать, потом сунул пустую бутылку и початую коробку конфет в портфель и тоже покинул номер.

ГЛАВА 4

     В Соцгороде имелось несколько кладбищ. Ближайшее к Шанхаю находилось километрах в трех правее него. Туда и направилась скромная похоронная процессия, состоявшая из родственников Вани и немногочисленных соседей. Под катафалк приспособили телегу, которую тащила тощая соловая кляча. Повозку и лошадь выделил конный парк.
     На телеге стоял небольшой гробик из струганых досок, крышка лежала рядом. При каждом толчке на многочисленных кочках гроб подскакивал а вместе с ним подскакивало и тело мальчика, и создавалось впечатление: Ваня сейчас встанет из гроба и спрыгнет с телеги. Так, во всяком случае, казалось Пантюхе. Отец пару раз сделал замечания коновозчику, чтобы вез поаккуратнее, но тот только вяло кивнул головой, украшенной унылыми усами.
     По случаю похорон семейство, да и остальные присутствующие принарядились. Кочегар был облачен в длинный черный пиджак, похожий на сюртук, жена в строгом платье до пят повязала голову темным платком. К рубашке апаш соседа-машиниста была приколота траурная ленточка. Дети шли маленькой плотной группкой с серьезным выражением на отмытых лицах. Ничего толком не соображающая сестра Пантюхи и Вани, только сегодня приехавшая из пионерского лагеря, вертела во все стороны головой, словно не веря происходящему. Да и как тут поверишь. Стоял жаркий июньский полдень, над головой сверкало безоблачное небо, в котором беззаботно заливались жаворонки. Все дышало жизнью, а рядом была смерть.
     Вскоре показалось кладбище, собственно, та же самая степь. Ни дерева, ни кустика не росло на нем, лишь торчало десятка три крестов да столько же металлических штанг со звездами на концах, а то и просто с железными табличками, на которых коряво были выведены электросваркой фамилия, имя, год рождения и упокоения. Захоронения на здешнем кладбище появились совсем недавно.
     Процессия остановилась возле загодя вырытой могилы. Откуда-то появились два табурета. Гробик сняли с телеги и установили на них. Все топтались вокруг, словно не зная, что делать дальше. Пантюха залез на кучу вынутой из могилы глины, откуда происходящее было видно лучше всего. Ваня выглядел в гробу очень нарядно. Большая часть тела была укрыта простыней, грудь прикрывал веночек, сплетенный из бумажных роз и хризантем. В ногах лежало несколько еловых веток и букетиков полевых цветов. Легкий ветерок лениво шевелил редкие светлые волосы покойника. Пан-тюха про себя отметил, что на лице Вани появился легкий румянец, которого при жизни никогда не наблюдалось, и вообще, брат вовсе не похож на страшных почерневших мертвецов, на которых Пантюха насмотрелся за свои малые годы в достатке.
     Неожиданно мать издала протяжный нечеловеческий вой и бросилась к гробу. Она упала на грудь сына, обхватила его головку руками и голосила, голосила... Муж взял ее сзади за плечи и почти насильно оторвал от тела. Народ придвинулся к гробу.
     - Что ж, прощай, сынок, - тихо сказал отец. - Мало ты, бедолага, пожил, мало добра видел. Сгубили тебя, уж не знаю кто, дикие гады или злые люди.
     - Люди! - выкрикнула мать. - Вернее, нелюди!
     - Спи спокойно, дорогой Ванюша, - закончил отец. - Ребята, подходите, прощайтесь.
     Пантюха, увязая по щиколотку в глине, спустился со своего наблюдательного пункта и подошел к гробу. Он склонился над лицом брата, едва дотронулся губами до лба, и вдруг дикая мысль потрясла его сознание: братишка не умер, он просто, непонятно для чего, притворяется. Пантюха захотел сообщить об этом факте матери, но лицо ее было настолько ужасно, что он не решился.
     Тем временем сосед и коновозчик подхватили крышку, накрыли гроб, стали забивать гвозди, и вскоре гроб опустили в могилу. Каждый бросил по горсти земли, и вот уже комья глины застучали по дереву. Могилу споро закидали землей, "в головах" воткнули железку со звездой и табличкой с надписью: "Иван Скворцов. 1927-1935".
     К слову сказать, мать настаивала на деревянном кресте, но отец мягко воспротивился. Он заявил, что крест, возможно, поставят позже, когда посторонних рядом не будет. Ему - кандидату в члены ВКП(б) - негоже использовать в быту религиозные символы.
     На партию кочегар возлагал большие надежды, поскольку больше всего в жизни хотел стать машинистом паровоза.
     Над могилой бедного Вани вырос глиняный холм. Народ зашушукался, негромко заговорил, лица у людей оживились, всеобщее тягостное напряжение спало. На свет была извлечена бутылка водки, стеклянная четверть, именуемая в просторечии "гусь", с самогоном и пяток маленьких граненых стаканчиков. В качестве закуски были выставлены зеленый лук, редиска и небольшой тазик с оладьями. Народ дружно выпил за упокой души раба божьего Ивана сначала по капле благородного напитка, а затем и первача. Понемногу все развеселились, и только мать не прекращала непрестанно словно заведенная тупо повторять:
     - Убили сыночка моего Ванюшеньку. Убили злые люди.
     Среди тех, кто провожал мальчика в последний путь, находился и милиционер Хохлов, участковый того района, в который входил и Шанхай, - личность в своем роде примечательная.
     Он был местный уроженец, казак, хотя появился на свет не в здешней станице, а в старинном городке Верхнеяицке, лежащем в полета километрах от Соцгорода. В Гражданскую воевал в красных отрядах братьев Кашириных, участвовал в знаменитом походе на Кунгур, а позже возглавлял один из отрядов ЧОН, носившихся по уезду и преследовавших недобитых белых и дезертиров. Хохлов - лихой рубака, отличался крайней недисциплинированностью и анархистскими замашками, а это многим не нравилось, и нужен был только повод для того, чтобы покарать смутьяна. И такой повод нашелся. В двадцать седьмом году по случаю десятилетия Октябрьской революции на самом верху вдруг решили увековечить память старейших членов партии, и тут всплыло дело Точинского.
     Профессиональный революционер-большевик Павел Бартоломеевич Точинский еще в 1886 году создал социал-демократическую организацию "Товарищество санкт-петербургских мастеровых", довольно скоро разгромленную охранкой. На протяжении почти тридцати лет он вел партийную работу, не раз арестовывался, высылался и считался одним из виднейших соратников Ленина. В период революции судьба закинула его на Урал, в здешние места. В находившемся недалеко от Соцгорода рабочем городке Белореченске он возглавлял комитет РСДРП(б), являлся комиссаром Белореченского округа и был убит при невыясненных обстоятельствах, якобы в ходе контрреволюционного мятежа. Прибыла комиссия, стали разбираться. Неожиданно всплыл потрясающий факт. Точинского застрелил не кто иной, как Хохлов. И хотя Хохлов клялся, что произошло это совершенно случайно и тому есть свидетели, он загремел под трибунал.
     Однако в ходе следствия всплыли еще более удивительные факты. Оказалось, что между председателем белореченского ревкома Точинским и прибывшими из Верхнеяицка удалыми братьями Кашириными вспыхнула распря, которую и разрешил выстрел Хохлова. Нынче Каширины занимали весьма высокие военные посты, но на еще более высоком посту находился товарищ Блюхер, тоже причастный к этой истории. Короче говоря, дело замяли. Хохлова вычистили из партии и выгнали из органов. Помыкавшись некоторое время на разных незначительных должностях, он с горя начал пить и совсем опустился. Однако, на его счастье, рядом с Верхнеяицком началось гигантское строительство. Хохлов немедленно подался в Соцгород, благо здесь верховодили некоторые его знакомые еще по Гражданской войне и борьбе с бандитизмом. Друзья Хохлова не забыли, однако на руководящее места назначать опасались, хорошо зная, что органы ни о ком и ни о чем не забывают. Поэтому Хохлова определили в милиционеры, чему он оказался несказанно рад, получив в руки столь любимые власть и "наган".
     Как уже отмечалось, на Шанхай милиции ходу не было. Это не относилось лишь к Хохлову: здоровенный красномордый мужик ростом под два метра нрав имел крутой, зуботычины для него были привычным делом, а в случае необходимости он, не задумываясь, вытаскивал "наган". Но, несмотря на буйный нрав, был человеком справедливым, без причины никого не обижал и пользовался в народе уважением
     Хохлову не давала покоя странная смерть Вани Скворцова. Поэтому он решил самолично разобраться в столь щекотливом деле. Когда гомонящая толпа - а именно в нее превратилась скорбная процессия - возвращалась с кладбища, он догнал идущего вместе с ребятами Пантюху и тихонько отозвал его в сторону.
     Узрев над собой громаду легендарного Хохлова, Пан-тюха заробел.
     - Давай колись, - без предисловий начал милиционер.
     - В чем это?
     - Как все получилось... ну, с братом?
     - Я уже десять раз рассказывал...
     - Послушаем в одиннадцатый.
     - Пошли мы, значит, за кисляткой... - и Пантюха монотонно стал излагать подробности происшествия. Он устал их повторять, поэтому говорил словно автомат.
     -... а потом Ваньку укусила змея... наверное, - довольно быстро закончил мальчик.
     -Так укусила или нет?
     - Доктор сказал: укусила...
     - Ты сам-то веришь этой чепухе? Пантюха уныло пожал плечами.
     - Сорок лет здесь живу, - сообщил Хохлов, - а ни разу не слышал, чтобы гадючка кого до смерти закусала. Бывало, конечно, жалили. Но никто не помирал. Помню, товарища моего боевого, Гриньку Каленова, ужалила гадючка, так тот выдул штоф хлебного вина и оклемался.
     - Ваш Гринька взрослый. А Ванька водки не пил...
     - Понятно, что не пил, а все равно не верится.
     - Доктор говорит: Ванька слабенький был, малокровный.
     - Понятно, а ты сам здесь гадюк видал?
     - Вроде нет, ящериц только...
     - Вот и я говорю: в степи змей мало, если бы в лесу или на горах... Да и не жалят они сонных. Сказки это. Тут, видать, иное. Ты сам как думаешь?
     - Отец меня лупил... матушка лупила... - невпопад промолвил Пантюха.
     - Это плохо. Хотя, конечно, лупили тебя за дело. Бросил братишку...
     - Я не бросал. Он сам...
     - Что сам?
     - От ребят отбился.
     - А дальше, по-твоему, что случилось?
     - Думаю, устал и пошел в поселок.
     - А потом?
     - Встретил кого-то, кто его...
     - Убил?! Пантюха кивнул.
     - А зачем, как думаешь?
     - Ребята болтали: есть такие люди... Как же называются? Садоводы, что ли? Нет, не садоводы, а наподобие... Вот они любят над детьми измываться. Для удовольствия. Режут малюток на мелкие кусочки...
     - Но ведь на брате ран не имелось.
     - А на шее? Вроде кусал кто-то или душил. И опять же я там в степи все облазил, потом отец прибежал... И ничего. А утром глядь - вот он, лежит... И рубашка куда делась? Змея, что ли, ее утащила? Убили его - это точно. В Шанхае убили. А ночью в степь унесли и на бугорок кинули. Нате, получите!
     - Но зачем в степь-то утаскивать? Бросили бы где-нибудь в поселке или хоть на свалке.
     - А следы заметали.
     - Ну хорошо. Я все равно это дело так не оставлю. Буду разбираться и обязательно найду концы. Ты, если что узнаешь, мне скажи.
     - Ладно.
     В Шанхае не имелось улиц в привычном понимании этого слова. Землянки, хибары и времянки громоздились в хаотичном беспорядке, словно неведомая сила играючи высыпала на землю горсть мусора.
     Скворцовы проживали в засыпном домишке на две комнатки плюс крохотная кухонька. Стены засыпных домов представляли собой сколоченные из досок каркасы, пространство между которыми заполнялось землей. Крыша такого дома была выстлана толстым слоем дерна, летом на ней росла трава.
     Скворцовы считались людьми зажиточными. У них имелись корова, телка, свинья, кролики и куры. Корова обитала в крохотном хлеву, свинья в собственном загончике, телка на жилой площади вместе с людьми, кролики и куры в поделенном надвое сарайчике. Обилие людей и животных на небольшом пятачке напоминало Ноев ковчег. Чтобы содержать такое количество живности, хозяйке нужно было день-деньской усиленно крутиться, добывая корма. Выводок Скворцовых-младших по мере сил помогал матери, собирая траву для кроликов, а также таская откуда удастся солому и сено. Казалось бы, имея столько живности, можно существовать очень неплохо, однако семейство питалось впроголодь. Только отец, занятый тяжелым физическим трудом, ел вдосталь. Молочные продукты и яйца шли на рынок, кролики туда же; ребятишки питались жидкой затирухой, постными щами и картошкой, которую семья Скворцовых, как и большинство жителей Соцгорода, выращивала на правом, незаселенном, берегу реки, а по осени ссыпала в погреб под домом
     Но сегодня по случаю поминок мать расщедрилась: зарезала пару куриц, наварила лапши, напекла с помощью соседок блинов, а из нескольких кроликов приготовила замечательное жаркое с картошкой. На "приусадебном" дворике накрыли стол, наспех сооруженный из козел и досок, соседи натащили разномастной посуды и сели поминать Ваню.
     Общее настроение, как водится, было минорным. Постепенно, под влиянием вкусной еды, а главное, содержимого стеклянной четверти, народ оживился, и только родные Вани выглядели все такими же подавленными. Кочегар глотал чарку за чаркой, потом уронил голову на стол и зарыдал. Его подхватили под руки и унесли в дом. Мать Вани угрюмо смотрела перед собой, ничего не видя и не слыша.
     - Вот говорят, он слабенький был! - неожиданно выкрикнула она. - Да как же ему не быть слабеньким! В двадцать седьмом годе родила. Не доносила, думали, не жилец... Так и оказалось. Голодуха была страшенная в нашей Саратовской губернии. Ладно, мужи