аться, это не вполне соответствует истине, в свое оправдание могу сказать следующее: место это было пронизано таким количеством тайн, что их хватило бы на добрую дюжину Заветов.
     Итак, вот этот дом. Окрашенный в белый цвет, с классическим фасадом, присущим, многим большим домам плантаторов, он был увенчан до боли знакомыми формами куполов необыкновенной красоты и величественности, отливавшими в лучах солнца божественно белым цветом..."

     Гаррисон отложил тетрадь в сторону. Ему не нужно было читать дальше, ибо дом, описанный в дневнике, он только что видел во сне. К тому же вскоре ему придется увидеть его воочию. Но не значит ли этот сон, что он там уже когда-то бывал? Как же ему удалось представить дом с такой точностью?
     Тайна за тайной. Сначала смерть старика, разгром в его спальне, потом сила, открывшаяся ему в отражении в зеркале, а теперь еще новая загадка: привидевшаяся во сне мать, которая бросила его на подступах к дому Барбароссов.
     Гаррисон был из тех людей, которые всегда полагаются на разум: как в денежных делах, так и в вопросах взаимоотношений людей он не придавал особо большого значения эмоциям. Но даже у самого мудрого интеллекта был свой предел - граница, за которой всякий аналитический ум становился бессильным, где он замолкал, заставляя разум искать иные пути постижения того, что ему оказалось недоступно.
     Именно к той границе, за которой отступал разум, и подошел Гаррисон. Чтобы двигаться дальше к болотистому, заброшенному и полному опасных неожиданностей месту, ему нужно было обратиться к своим инстинктам, уповая на то, что они окажутся достаточно острыми, чтобы суметь его защитить.
     Кое-кто уже совершил подобную экскурсию и, оставшись в живых, сложил о ней сказку. Одним из таких путешественников, написавшим тот самый дневник, что покоился на письменном столе Гаррисона, был капитан, жизнь и потомство которого по роковому стечению обстоятельств были тесно связаны с корнями семейного древа Гири.
     Не исключено, что подобная участь ожидала и Гаррисона; не исключено, что, следуя примеру тех, кто ступил на путь этого опасного приключения, он станет родоначальником собственной династии. Любопытно, почему эта мысль никогда не приходила ему в голову прежде? Как верный пес, всю свою жизнь он служил клану Гири - бесплоднейшее из занятий даже при лучшем стечении обстоятельств. Но эта служба больше его не тяготила, равно как не тяготила его и маска, которую он был вынужден носить, а теперь сбросил с себя, словно старую кожу. Пора обстоятельно поразмыслить над смыслом своей жизни, пора отыскать достойное лоно и зачать своих детей, чтобы потом взять их, если понадобится, собственными руками и положить на траву в том месте, где во сне лежал он, взирая на колонны и купола дворца, который стал воплощением мечты Барбароссов, дворца, который в скором времени он у них отнимет и превратит в родной дом своих сыновей и дочерей.

Глава VII

     На этот раз Рэйчел прибыла на остров уже не в роли избалованной миссис Митчелл Гири, и в аэропорту ее не встречал почтительный Джим Хорнбек, готовый выполнять все ее прихоти. Взяв напрокат машину и вооружившись картой, которую приобрела в том же офисе проката, она погрузила свои вещи и отправилась в Анахолу. День выдался пасмурный, темные, грозовые тучи, которые прежде скрывали лишь вершину Вайалиль, стелились столь низко над землей, что закрывали собой весь остров, но, несмотря на высокую влажность, было очень жарко. Желая насладиться благоуханием цветов и острым ароматом моря, Рэйчел отключила кондиционер и открыла окна, дабы во всей полноте предаться воспоминаниям о своем первом посещении острова, когда ей было еще неведомо, что уготовано ей впереди.
     Вернуть прежнее состояние душевной невинности, разумеется, было невозможно, тем более теперь, когда ее потеря повлекла за собой столь далеко идущие последствия. Но, свернув с главного шоссе на извилистую и изрезанную колею, что вела к дому, она, к своему удивлению, легко заставила себя поверить, что трагедии недавнего прошлого не имели к ней никакого отношения, точно принадлежали другому, совершенно чуждому ей миру и потому никоим образом ее не касались.
     Деревья и кустарники за время ее отсутствия разрослись и нуждались в хорошей стрижке. Вьющийся по стенам виноград прокладывал себе путь по крыше, его переспевшие гроздья беспорядочно свисали над верандой; проворные гекконы, казалось, были не столь сильно встревожены ее появлением, как в прошлый раз, будто успели вполне овладеть местностью и потому не собирались пугаться ее непрошеного вторжения.
     Передняя дверь была заперта на ключ, что ничуть ее не удивило, и тогда Рэйчел направилась к заднему входу, вспомнив, что замок выдвижной двери был неисправен, и не без основания (судя по царящему здесь запустению) питая надежду на то, что его не успели починить.
     Она оказалась права. Дверь с легкостью подалась, и едва Рэйчел ступила на порог дома, как ее обдало запахом затхлости, который тем не менее не был слишком неприятным, к тому же в доме оказалось прохладно, что после угнетающей уличной жары подействовало на нее весьма благоприятно. Закрыв за собой дверь, она пошла прямо на кухню и, наполнив стакан холодной водой, выпила его залпом. Не выпуская из рук стакана, она отправилась осматривать дом. Она не ожидала, что само по себе присутствие в этом доме доставит ей такое огромное удовольствие.
     Должно быть, после ее отъезда с большой кровати была убрана постель, поэтому, достав из бельевого шкафа свежие простыни и наволочки, она вновь их расстелила, испытывая острое искушение погрузиться в сладостные объятия сна. Но, решительно поборов это желание, отправилась принять душ, после чего приготовила чашку горячего сладкого чая и вышла на веранду, чтобы, созерцая красоты уходящего дня, выкурить сигарету. Не успела она смахнуть сухие листья с поверхности антикварного столика и сесть за него, как из мрачных небес на землю обрушился ливень. Встревоженные гекконы начали выписывать зигзаги, пытаясь отыскать укрытие, куропатки, словно маленькие мячики, запаниковав, покатились по лужайке. Как ни странно, но барабанная дробь дождя пробудила в Рэйчел смех - она не стала ему противиться и, сидя на веранде, залилась безудержным хохотом. Она смеялась, точно обезумевшая женщина, потерявшая рассудок в ожидании своего возлюбленного, изрыгая раскаты хохота под стать грохоту дождя, густая пелена которого скрыла из виду океан, отчаянно отказывающийся уступать небесной стихии.

Глава VIII

     Галили не думал, что ему доведется проснуться - по крайней мере, в этом мире, но это случилось.
     Его слипшиеся веки вновь открылись, доставив ему очередную порцию боли, и, подняв голову, он посмотрел на поверхность моря.
     А потом он услышал, как кто-то произнес его имя. Не в первый раз его одиночество прерывал чей-то голос, слуховые галлюцинации наряду с прочими были частыми его посетителями. Но на сей раз все обстояло несколько иначе, ибо услышанный им голос заставил с отчаянием загнанного зверя содрогнуться его сердце. Он поднял глаза на небо, цвет которого напоминал раскаленный металл.
     - Сядь, дитя мое.
     Дитя мое? Кто мог его так назвать? Только одна женщина в мире.
     - Сядь и слушай, что я тебе скажу.
     Он открыл было рот, чтобы что-то промолвить, но не смог выдавить ничего, кроме жалкого нечленораздельного звука, смысл которого она тем не менее поняла.
     - Нет, ты можешь, - произнесла она.
     Вновь с его уст сорвался жалобный стон, ибо он был слишком слаб и близок к смерти.
     - Поверь мне, я устала от жизни не меньше тебя, - продолжала его мать, - и так же, как ты, готова принять смерть. Да, я готова это сделать. Но раз я взяла на себя труд тебя разыскать, то собери, по крайней мере, остатки своих сил, чтобы сесть и взглянуть мне в глаза.
     В том, что он слышит ее голос, у него не было никаких сомнений. Каким-то образом мать была с ним рядом. Та самая женщина, что согревала его в очаге своего лона, что вскормила его плоть и сформировала душу, женщина, которая, воспылав гневом на его юношеское безрассудство, сказала, что он для нее навсегда отрезанный ломоть, и это проклятие, безусловно, определило всю его дальнейшую жизнь и не принесло ему ничего, кроме бед и несчастий, - эта женщина нашла его здесь, посреди океана, где ему негде было спрятаться, разве что броситься в морскую пучину. Но мог ли он быть уверен, что она не последует на дно вслед за ним, ведь для нее это не составит никакого труда? Она никогда не знала страха смерти, что бы она ни говорила о своей готовности к этому акту.
     - Я здесь не по собственной воле, - сказала она.
     - Тогда почему?
     - Я встретила эту женщину. Твою Рэйчел.
     Наконец он поднял голову. Его мать, точнее, ее проекция стояла на корме "Самарканда", и, когда он на нее посмотрел, взор ее был устремлен не на него, а на садившееся солнце и на раскаленное жаром небо. Минул еще один день с тех пор, как он отсчитал себе последние мгновения жизни, прощаясь с заходящим солнцем, а стало быть, он и его лодка продержались на плаву еще двадцать четыре часа.
     - Где вы с ней встретились? Ведь не пришла же она...
     - Нет, нет, она не была в "L'Enfant". Я видела ее в Нью-Йорке.
     - Ты ездила в Нью-Йорк? Зачем?
     - Повидаться со стариком Гири. Он умирал, а я дала себе обещание, что последние минуты его жизни проведу рядом с ним.
     - Ты поехала, чтобы его убить?
     Цезария покачала головой.
     - Нет. Я просто поехала, чтобы засвидетельствовать уход из жизни своего врага. Разумеется, раз уж я там оказалась, то не могла отказать себе в удовольствии немного покуражиться.
     - И что ты натворила?
     - Ничего особенного, - вновь покачала головой Цезария.
     - Но он мертв?
     - Да, он мертв, - закинув голову назад, она взглянула на небо прямо над своей головой, где появлялись первые звезды. - Но я пришла не за тем, чтобы говорить о нем. Я пришла ради Рэйчел.
     Галили усмехнулся, вернее, попытался это сделать, что не слишком ему удалось, поскольку горло его пересохло.
     - Что в этом смешного? - спросила Цезария.
     Галили потянулся за бутылкой бренди, которая закатилась за планшир, и отхлебнул глоток.
     - То, что ты способна сделать нечто ради кого-то, кроме самой себя, - ответил он.
     Цезария пропустила его колкость мимо ушей.
     - Тебе должно быть стыдно, - сказала она, - за то, что ты повернулся спиной к женщине, питающей к тебе такие чувства, как Рэйчел.
     - С каких это пор, черт побери, тебя стало интересовать, какие чувства испытывают люди?
     - Быть может, с годами я стала несколько сентиментальной. Но тебе встретилась необыкновенная женщина. И что ты сделал? Собрался покончить счеты с жизнью? Я в отчаянии, - ее голос сорвался, и в ответ ему затрепетали борта "Самарканда". - Я просто в отчаянии.
     - Ну конечно, ты в отчаянии, - ответил он. - Только я ничем помочь не могу. Поэтому лучше оставь меня в покое и дай умереть с миром, - отмахнувшись от нее рукой, он уткнулся лицом в доски палубы.
     И хотя он больше на нее не смотрел, в присутствии матери у него не оставалось никаких сомнений - он явственно ощущал эманации ее силы, легкие и ритмичные. Несмотря на то что она была обыкновенным видением, ее образ источал флюиды, свидетельствующие о физическом могуществе.
     - Чего ты ждешь? - осведомился он, не поднимая головы.
     - Даже не знаю, - ответила она. - Наверное, надеюсь образумить тебя. Чтобы ты наконец вспомнил, кто ты такой.
     - Я знаю, кто я такой... - сказал он.
     - ТОГДА ПОДНИМИ ГОЛОВУ, - при этих словах судно, от носа до кормы, содрогнулось, точно от землетрясения, так что даже рыбы на дне моря взволновались и бросились наутек. Меж тем на Галили ее слова не произвели никакого впечатления, по крайней мере, он продолжал лежать, как лежал, упорно отказываясь повиноваться ее воле.
     - Ты негодяй, - сказала она.
     - Не спорю.
     - Эгоистичный, своенравный...
     - Конечно, конечно, - вновь согласился он, - я последний кусок дерьма, что плавает в океане. А теперь будь любезна, оставь меня наконец в покое.
     От его голоса судно вновь задрожало, хотя не так сильно, после чего на несколько минут наступила тишина.
     - У тебя много других детей, - скосив на нее глаза, наконец сказал он. - Почему бы тебе их не помучить?
     - Никто из них не значит для меня столько, сколько ты, - ответила Цезария. - Тебе это прекрасно известно. Мэддокс - полукровка, Люмен не в своем уме, остальные - женщины... - Она покачала головой. - Они обманули мои надежды и оказались не такими, какими мне хотелось бы их видеть.
     - Бедная мама, - приподняв голову, произнес Галили. - Как мы тебя разочаровали! Ты хотела видеть нас совершенными, а погляди, что из этого вышло, - теперь он приподнялся и встал на колени. - Но разве ты в чем-то виновата? Нет, ты всегда была безупречна, всегда неуязвима.
     - Будь я на самом деле безупречна, меня бы не было сейчас здесь, - ответила она. - Я тоже совершала ошибки. В особенности по отношению к тебе. Ты был моим первенцем, и это тебя испортило. Я слишком потворствовала твоим слабостям. Потому что слишком тебя любила.
     - Слишком меня любила?
     - Да. Слишком. Поэтому не сумела разглядеть, в какое ты превратился чудовище.
     - Так, значит, теперь я стал чудовищем?
     - Мне известно все, что ты натворил за эти годы...
     - Ты не знаешь и половины. На моих руках гораздо больше невинной крови...
     - Не это меня беспокоит! Меня страшит твое расточительство! То, что ты впустую тратишь свое время.
     - И что же, по-твоему, мне надлежит делать вместо этого? Разводить лошадей?
     - Только не вмешивай сюда отца. Он к этому не имеет никакого отношения...
     - Он к этому имеет самое прямое отношение, - потянувшись, Галили ухватился рукой за низко наклонившуюся мачту, пытаясь встать. - Он разочаровал тебя больше других. Мы уже были потом. Так сказать, последствия землетрясения.
     Теперь настала очередь Цезарии отвести глаза и устремить их в морскую гладь.
     - Что, задел за больное? - спросил Галили и, не получив ответа, переспросил: - Угадал, да?
     - Что бы ни случилось между твоим отцом и мной, все кануло в Лету. Бог свидетель, я его очень любила. И старалась изо всех сил сделать счастливым.
     - Но тебе это не удалось.
     Она прищурилась, и он приготовился к очередному сотрясению лодки, но, к его удивлению, ничего не последовало, и когда она заговорила, голос ее звучал столь тихо и мягко, что почти напоминал плеск волн о борт.
     - Да, не удалось, - согласилась она. - И за это мне пришлось заплатить долгими годами одиночества. Годами, которые мог бы скрасить мой первенец, будь он со мной рядом.
     - Ты сама меня прогнала, мама. Сказала, чтобы в твоем доме ноги моей не было. И что если я когда-нибудь осмелюсь переступить порог "L'Enfant", ты меня убьешь.
     - Я никогда такого не говорила.
     - Говорила. Ты сказала это Мариетте.
     - Я никогда ей ни в чем не доверяла. Она столь же своенравна, сколь и ты. Будь моя воля, вырвала бы вас из своего лона собственными руками.
     - О господи, мама, умоляю, давай обойдемся без пафоса. Все это я уже слышал! Ты жалеешь, что у тебя такой сын и что вообще произвела меня на свет. Ну и к чему это нас с тобой приведет?
     - К чему приводило всегда, - помолчав мгновение, ответила Цезария. - Мы вцепимся друг другу в глотки, - она вздохнула, и море резко всколыхнулось. - Кажется, я зря трачу время. Вряд ли ты когда-нибудь поймешь. И может статься, это к лучшему. Ты причинил вред сотням людей...
     - А я уж думал, тебе наплевать на кровь, которая пролилась по моей вине...
     - Меня волнует не кровь, что пролилась по твоей вине. А разбитые сердца, - она замолкла, поглаживая рукой губы. - Она достойна того, чтобы о ней заботились. Достойна того, кто всегда будет с ней рядом. До самого конца. Ты же не способен этого сделать. Ты обыкновенный болтун. Точь-в-точь как твой отец.
     Галили не нашелся, что на это ответить, ибо ее небольшая ремарка угодила в самое слабое место и возымела на него такое же действие, как и его недавнее замечание о последствиях землетрясения, выбившее Цезарию из седла. Заметив замешательство сына, она не замедлила этим воспользоваться и решила удалиться.
     - Я оставляю тебя наедине с твоими муками, - сказала она, поворачиваясь к нему спиной, и ее образ, который доселе казался таким осязаемым, вдруг затрепетал, точно разорванный парус, - один порыв ветра, и он рассеялся бы в воздухе, как дым.
     - Подожди, - сказал Галили.
     Образ Цезарии продолжал дрожать, но острый взгляд впился в сына. Он знал, стоит ей отвернуться, и образ исчезнет, ибо его удерживал лишь испытующий взгляд матери.
     - Что еще? - спросила она.
     - Допустим, я захочу вернуться к ней...
     - Ну?
     - Это невозможно. Я уничтожил все снаряжение лодки.
     - Выходит, у тебя остался только плот?
     - Я не собирался менять свои планы.
     Цезария слегка вздернула подбородок и устремила на сына властный взгляд:
     - А теперь что, передумал?
     Не в силах более выдерживать ее пристальный взор, Галили потупился.
     - Мне кажется... если б я смог... - тихо вымолвил он, - то был бы не прочь увидеть Рэйчел еще раз...
     - Она ждет тебя всего в шестистах милях отсюда.
     - В шестистах милях?
     - На острове.
     - Что она там делает?
     - Туда послала ее я. Я обещала ей постараться направить тебя к ней.
     - И как же ты меня туда перенесешь?
     - Я отнюдь не уверена, что мне это удастся. Но могу попытаться. Если у меня не получится, ты утонешь. Ты ведь все равно приготовился встретить эту участь, - она поймала встревоженный взгляд Галили. - Или ты не так уж к этому готов?
     - Да, - признался он, - не так уж готов.
     - Тебе захотелось жить.
     - Пожалуй... что так...
     - Но, Атва...
     Впервые за время их разговора она назвала его по имени, которым нарекла при крещении и упоминание которого придало дальнейшей фразе звучание приговора:
     - Допустим, я смогу это сделать, а тебе со временем она опять наскучит, и ты ее бросишь...
     - Не брошу.
     - Вот что я тебе скажу: если ты это сделаешь, Атва, и мне об этом станет известно, клянусь, я отыщу тебя, притащу в то самое место на берегу, где мы с отцом тебя крестили, и совершу то, что считаю своим долгом совершить: утоплю собственными руками. Ты понял меня? - Голос ее прозвучал совершенно безучастно, точно она довела до его сведения имевший место факт.
     - Понял, - ответил он.
     - Делаю я это вовсе не потому, что прониклась к Рэйчел столь большой любовью. Нет. Чертовски глупо с ее стороны питать к тебе такие сильные чувства. Просто я не желаю, чтобы любовь к тебе погубила еще одну душу. Я знаю, как это больно, и потому скорее умерщвлю собственного сына, чем позволю ему нанести эту боль другому сердцу.
     Галили развел руки и, обратив кверху ладони, жестом праведника вознес их к небу.
     - Что от меня требуется? - спросил он.
     - Приготовься, - ответила Цезария.
     - К чему?
     - Я призову бурю, которая пригонит к берегу острова то, что осталось от твоего корабля.
     - "Самарканд" не выдержит бури, - сказал Галили.
     - У тебя есть идея получше?
     - Нет.
     - Тогда заткнись и благодари Бога за то, что тебе представилась возможность попытаться спастись.
     - Ты не представляешь своей силы, когда делаешь эти штучки, мама.
     - Поздно отступать, - отрезала Цезария, и Галили тотчас ощутил, как свежий ветер ударил ему лицо, резко сменив направление с юга на юго-восток.
     Галили посмотрел в небо. Сгущавшиеся над "Самаркандом" тучи поразили его своим неожиданным, сверхъестественным появлением и, точно под властью некой невидимой руки, пришли в движение, закрыв собой недавно народившиеся звезды.
     Кровь в его жилах потекла быстрее, что, несомненно, было проявлением божественной воли матери, которая на время взяла под контроль его жизненные силы.
     "Самарканд" вздымался вверх и кренился на волнах, доски