росла.
     Это был он, незнакомец с бритвой. Он прятался здесь, ожидая.
     Странно, но Луис не испугался.
     - Что ты здесь делаешь? - требовательно спросил он громким властным голосом.
     Когда незнакомец поднялся из своего укромного места, его лицо попало в зыбкую полосу уличного освещения. Широкое, плоское лицо. Его глаза были глубоко посажены, но беззлобны, и он улыбался, улыбался Луису.
     - Кто ты? - вновь спросил Луис.
     Человек покачал головой, даже затрясся всем телом, его руки в перчатках прикрыли рот. Немой? Он тряс головой все более и более сильно, словно у него начинался припадок.
     - С вами все в порядке?
     Внезапно дрожь прекратилась, и Луис к своему удивлению увидел, что из глаз незнакомца на его плоские щеки и в заросли бороды текут крупные слезы.
     Словно устыдившись такого проявления чувств, человек отвернулся от света, глухо всхлипнул и вышел. Луис последовал за ним, он был гораздо больше заинтересован, чем испуган.
     - Погодите!
     Человек уже наполовину спустился на площадку второго этажа; несмотря на свое сложение, он шел семенящими шажками.
     - Пожалуйста, подождите, я хочу поговорить с вами!
     Луис начал спускаться за ним по ступеням, но даже не начав преследование, он понял, что проиграл его. Суставы Луиса плохо гнулись из-за возраста и из-за холода, к тому же было поздно. Как мог он бежать за человеком, гораздо моложе себя, да еще по такому скользкому снегу? Он проследил незнакомца лишь до двери и смотрел, как тот убегает вниз по улице. Его походка была семенящей - точно такой, как говорила Катерина. Странная походка для такого крупного мужчины.
     Запах его духов уже унес северо-западный ветер. Задыхаясь, Луис вновь поднялся по лестнице мимо шума вечеринки и собрал одежду для Филиппа.

***

     На следующий день Париж был погружен в бурю беспрецедентной ярости. На призывы к мессе никто не откликнулся, никто не раскупал горячие воскресные круассаны, газеты на лотках газетчиков остались нечитанными. Лишь у нескольких человек хватило силы характера или потребности выйти на улицу, где завывал ветер. Остальные сидели у каминов, грели ноги и мечтали о весне.
     Катерина хотела навестить Филиппа в тюрьме, но Луис настоял, что он пойдет один. Эта настойчивость была вызвана не только тем, что он пожалел ее, запретив тащиться в холодную погоду, нет, ему нужно было задать Филиппу кое-какие деликатные вопросы. После той встречи в комнате ночью он был уверен, что у Филиппа был соперник, возможно, соперник со склонностью к убийству. Похоже, что единственным способом спасти жизнь Филиппа было выследить этого человека. И если для этого нужно вторгнуться в сферу интимной жизни Филиппа, так что же! Но, конечно, этот разговор ни он, ни Филипп не хотели бы вести при Катерине.
     Свежую одежду, которую принес Луис, обыскали, потом передали Филиппу, который принял ее с кивком благодарности.
     - Прошлой ночью я ходил к тебе на квартиру, чтобы забрать оттуда это.
     - О!
     - Там, в комнате, уже был кто-то.
     Мышцы челюстей Филиппа напряглись так, словно он плотно стиснул зубы. Он избегал глядеть Луису в глаза.
     - Большой человек, с бородой. Ты его знаешь? Или о нем?
     - Нет.
     - Филипп...
     - Нет!
     - Тот же самый человек напал на Катерину, - сказал Луис.
     - Что? - Филипп начал дрожать.
     - С бритвой.
     - Напал на нее? - спросил Филипп. - Ты уверен?
     - Или собирался.
     - Нет! Он никогда бы не прикоснулся к ней. Никогда.
     - Кто это, Филипп? Ты знаешь?
     - Скажи ей, чтобы она туда больше не приходила, Луис! - его глаза наполнились слезами. - Пожалуйста, Бога ради, пускай она туда больше не заходит. Скажешь? И ты тоже. Ты тоже не заходи.
     - Кто это?
     - Скажи ей.
     - Я скажу. Но ты должен мне сказать, кто этот человек, Филипп.
     - Ты не поймешь, Луис. Я и не ожидаю, что ты поймешь.
     - Скажи мне, я хочу помочь.
     - Просто позволь мне умереть.
     - Кто это?
     - Просто позволь мне умереть... Я хочу забыть, почему ты заставляешь меня вспоминать? Я хочу...
     Он вновь поднял взгляд, глаза у него были налиты кровью и веки воспалены от слез, пролитых ночами. Но теперь казалось, что слез у него больше не осталось, а там, где раньше был честный страх смерти, жажда любви и жизни, - просто пустое, засушливое место. Взгляд Луиса встречался со взглядом, полным вселенского безразличия к тому, что будет дальше, к собственной безопасности, к чувствам.
     - Она была плохой! - неожиданно воскликнул он.
     Руки его были сжаты в кулаки. Никогда в жизни Луис не видел, чтобы Филипп сжимал кулаки.
     Теперь же его ногти так вонзились в мягкую плоть ладони, что из-под них потекла кровь.
     - Шлюха! - вновь сказал он, и его голос прозвучал слишком громко в этой маленькой камере.
     - Потише! - сказал охранник.
     - Шлюха! - На этот раз Филипп прошипел свои проклятия сквозь зубы, ощеренные, как у разозленного павиана.
     Луис никак не мог найти смысла в этом превращении.
     - Ты начал все это... - сказал Филипп, глядя прямо на Луиса, впервые за все время открыто встречаясь с ним взглядом. Это было горькое обвинение, хоть Луис и не понял его значения.
     - Я?
     - Со своими рассказами. Со своим проклятым Дюпеном.
     - Дюпеном?
     - Все это ложь, дурацкая ложь: женщины, убийство...
     - Ты что, имеешь в виду рассказ про улицу Морг?
     - Ты же так гордился этим, верно? Так вот, все это была дурацкая ложь, ни слова правды.
     - И все же это было правдой.
     - Нет. И никогда не было, Луис, просто рассказ, вот и все. Дюпен, улица Морг, убийства...
     Голос его прервался, словно два последних слова он никак не мог выговорить.
     - ...человекообразная обезьяна.
     Вот они, эти слова. Он произносил их с таким трудом, точно каждый звук вырезали у него из горла.
     - Так что же насчет обезьяны?
     - Это просто звери, Луис. Некоторые из них внушают жалость: цирковые животные. У них нет разума, они рождены, чтобы быть жертвами. Но есть и другие.
     - Какие другие?
     - Натали была шлюхой! - прокричал он снова.
     Глаза его стали большими, как блюдца. Он ухватил Луиса за лацканы и начал трясти его. Все остальные в маленькой комнатке повернулись, чтобы посмотреть на двух стариков, сцепившихся через стол. Заключенные и их подружки усмехались, когда Филиппа оттаскивали от его старого друга, а слова все еще вылетали из его рта, пока он извивался в руках охранников:
     - Шлюха! Шлюха! Шлюха! - вот все, что он мог сказать, пока они волочили его обратно в камеру.

***

     Катерина встретила Луиса у двери своей квартиры. Она тряслась и всхлипывала. Комната за ее спиной была разворочена.
     Она вновь заплакала на его груди, пока он пробовал успокоить ее. Уже много лет прошло с тех пор, как он последний раз успокаивал женщину, и он забыл, как это делается. Вместо того, чтобы утешать ее, он раздражался сам, и она почувствовала это. Она освободилась из его объятий, словно так она чувствовала себя лучше.
     - Он был здесь, - сказала она.
     Ему не было нужды спрашивать кто. Незнакомец, слезливый незнакомец, таскающий за собой бритву.
     - Что ему было нужно?
     - Он все повторял мне "Филипп". Почти говорил, скорее даже мычал, и когда я не ответила, он просто разнес все - мебель, вазы. Он даже не искал ничего, просто хотел устроить разгром.
     Именно это привело ее в ярость - бесполезность нападения.
     Вся квартира была разгромлена. Луис бродил меж обломками фарфора и клочьями ткани, качая головой. В его мозгу была путаница плачущих лиц: Катерина, Филипп, незнакомец. Каждый в своем маленьком мирке, который, казалось, был разбит и покорежен. Каждый страдал, и все же источник этого страдания - сердце невозможно было обнаружить.
     Только Филипп поднял обвиняющий палец на самого Луиса.
     "Ты начал все это. - Разве это были не его слова? - Ты начал все это!"
     Но как?
     Луис стоял у окна. Три ячейки стекла были треснуты от ударов гардин, и ветер, залетевший в эти комнаты, заставлял стучать его зубы. Он поглядел через покрытые льдом воды Сены, и в этот момент его взгляд привлекло какое-то движение. Его желудок вывернуло наизнанку.
     Незнакомец прижался лицом к стеклу, выражение его было диким. Одежды, в которые он всегда закутывался, сейчас были в беспорядке, и на лице его застыло выражение такого глубокого отчаяния, что оно казалось почти трагичным. Или скорее лицом актера, разыгрывающего сцену отчаяния из трагедии. Пока Луис смотрел на него, незнакомец прижал к окну руки в жесте, который, казалось, молил о прощении или понимании. Или о том и о другом.
     Луис отпрянул. Это было уж слишком, чересчур. В следующий миг незнакомец уже брел через дворик прочь от комнат. Его семенящая походка сменилась длинными скачками. Луис издал долгий, долгий стон узнавания той плохо одетой туши, которая сейчас исчезла из виду.
     - Луис?
     Это была не человеческая походка, эти прыжки, эти гримасы. Это была походка прямоходящего зверя, которого научили ходить, и теперь, лишенный своего господина, он начинал забывать этот трюк.
     Это была человекообразная обезьяна.
     Боже, о боже, это была обезьяна!

***

     - Мне нужно видеть Филиппа Лаборто.
     - Прошу прощения, месье, но тюремные посетители...
     - Это - дело жизни и смерти, офицер. - Луис отважился на ложь. - Его сестра умирает. Умоляю, хоть немного сочувствия.
     - О... ну ладно.
     В голосе по-прежнему слышалось сомнение, так что Луис решил еще чуть-чуть дожать.
     - Только несколько минут, нужно кое-что уладить.
     - А что, до завтра подождать нельзя?
     - К завтрашнему утру она уже умрет.
     Луису было неприятно так говорить о Катерине, даже в целях этого расследования, но это было необходимо, он должен был увидеть Филиппа. Если его теория была верна, рассказ может повториться прежде, чем завершится ночь.
     Филиппа разбудили - он спал после того, как ему ввели успокоительное. Глаза его были очерчены темными кругами.
     - Что ты хочешь?
     Луис даже не пытался поддерживать свою ложь: Филипп был напичкан лекарствами, и, возможно, в голове у него все мешалось. Лучше ошарашить его правдой и поглядеть, что из этого получится.
     - Ты держал обезьяну, верно?
     Выражение ужаса появилось на лице Филиппа - медленно, из-за циркулирующего в крови снотворного, но все равно достаточно болезненное.
     - Разве нет?
     - Луис... - Филипп казался очень старым.
     - Ответь мне, Филипп. Я умоляю: пока еще не слишком поздно. Ты держал обезьяну?
     - Это был эксперимент, вот и все, - просто опыт.
     - Почему?
     - Из-за твоих рассказов. Из-за твоих проклятых рассказов. Я хотел посмотреть, правда ли то, что они дикие. Я хотел сделать из нее человека.
     - Сделать человека...
     - А эта шлюха...
     - Натали.
     - Она совратила его.
     - Совратила?
     - Шлюха, - сказал Филипп с усталым сожалением.
     - Где эта твоя обезьяна?
     - Ты убьешь ее.
     - Она вломилась в квартиру, когда там была Катерина. Все вокруг разрушила, Филипп. Она опасна теперь, без хозяина. Ты не понимаешь?
     - Катерина?
     - Нет, с ней все в порядке.
     - Она дрессирована, она не причинит ей зла. Она наблюдала за Катериной из укрытия. Приходила и уходила. Тихая, как мышь.
     - А девушка?
     - Обезьяна ревновала.
     - Так что убила ее?
     - Может быть. Я не знаю. Не хочу об этом думать.
     - Почему ты не сказал им? Они бы ее уничтожили.
     - Потому что не знаю, правда ли это. Может, все это выдумка, одна из твоих проклятых выдумок, просто еще одна история.
     Слабая, виноватая улыбка прошла по его лицу.
     - Ты должен понять, что я имею в виду, Луис. Это ведь может быть рассказ, верно ведь? Вроде твоих сказочек про Дюпена? Разве что я ненадолго сделал его правдой - об этом ты подумал? Может, я сделал его правдой.
     Луис встал. Это был утомительный спор между реальностью и иллюзией. Была ли эта тварь на самом деле или нет. Жизнь или сон.
     - Так где обезьяна? - требовательно спросил он.
     Филипп показал себе на лоб.
     - Здесь, и ты ее никогда не найдешь, - сказал он и плюнул в лицо Луису. Плевок задел губу, точно поцелуй.
     - Ты не знаешь, что ты наделал. Ты никогда не узнаешь.
     Луис вытер губу, а охранник вывел заключенного из комнаты, обратно в его счастливое наркотическое забытье. И все, о чем Луис теперь мог думать, сидя один в холодной комнате для свиданий, это то, что Филипп нашел себе утешение. Он нашел убежище в вымышленной вине и замкнул себя там, где никакая память, никакая месть, никакая чудовищная истина не доберутся до него. В этот миг он ненавидел Филиппа, ненавидел всем своим сердцем. Ненавидел его за то, что он всегда был дилетантом и трусом. Филипп не то чтобы создал вокруг себя более уютный мир - это тоже было просто убежище, такая же ложь, как и все лето 1937 года. Нельзя прожить жизнь, не вспомнив об этом раньше или позже, да так оно и было.
     Этой ночью, в безопасности камеры, Филипп проснулся. В камере было тепло, но он замерз. В полной темноте он рвал зубами свои запястья, пока струя крови не полилась ему в рот. Он лег на постель и спокойно отплыл к смерти - прочь из жизни и из воспоминаний.

***

     О его самоубийстве была маленькая заметка на второй странице "Ле Монд". Однако самой большой новостью наступившего дня было сенсационное убийство рыжеволосой проститутки в маленьком домике на улице Рочечко. Монику Живаго нашли в ее комнатушке в три часа утра, ее тело было в таком ужасном состоянии, что оно "не поддавалось описанию".
     Невзирая на вышеупомянутую неописуемость, средства массовой информации с мрачной решимостью попытались это сделать: каждую рваную, колотую и резаную рану на нагом теле Моники (татуированном, как отметила "Ле Монд", картой Франции) расписали в подробностях. Так же в подробностях было описано появление ее хорошо одетого и надушенного убийцы, который очевидно наблюдал за ее туалетом через маленькое заднее окно, потом вломился в квартиру и напал на мадемуазель Живаго в ванной. Потом убийца сразу же слетел вниз по лестнице, буквально врезавшись в клиента, который несколько минут спустя обнаружил изуродованный труп мадемуазель Живаго. Только один комментатор связал это убийство с убийством на улице Мортир и, не удержавшись, указал на любопытное совпадение - в ту же самую ночь осужденный Филипп Лаборто покончил счеты с жизнью.

***

     Похороны проходили в бурю, кортеж самым жалким образом прокладывал себе путь по пустым улицам к бульвару Монпарнас. Снег все валил и валил и практически перекрыл дорогу. Луис с Катериной и Жаком Солелем провожали Филиппа к месту вечного покоя. Все остальные его знакомые предали его, отказавшись участвовать в похоронах самоубийцы и подозреваемого в убийстве. Его остроумие, его приятная внешность и способность быть неотразимым ничего не значили при таком конце.
     Однако, как оказалось, они были не одни. Когда они стояли у могилы, а холод резал их на части, Солель подошел к Луису и тронул его за плечо.
     - Что?
     - Вон там. Под деревом. - Солель кивнул в сторону молящегося священника.
     Незнакомец стоял в отдалении, почти скрытый мраморными надгробьями. Вокруг его лица был обвязан огромный черный шарф, а шляпа с широкими полями надвинута на лоб, но весь его облик можно было безошибочно узнать. Катерина тоже его увидела. Она затряслась, стоя в объятиях Луиса, но не от холода, а от страха. Казалось, что это создание - какой-то уродливый ангел, слетевший с небес, чтобы насладиться их скорбью. Он был гротескным, невероятным, этот субъект, пришедший поглядеть, как Филиппа зарывают в мерзлую землю. Что он чувствовал при этом? Злобу? Торжество? Вину?
     И правда, чувствовал ли он вину?
     Он понял, что его увидели, повернулся спиной и побрел прочь. Ни слова не сказав Луису, Жак Солель поспешил прочь от могилы, преследуя существо. В один миг незнакомец и его преследователь растворились в снежной пелене.
     Вернувшись в отель Бурбонов, ни Катерина, ни Луис ничего не сказали по поводу этого инцидента. Между ними появился какой-то барьер, запрещающий любые контакты, кроме самых обыденных. Не было никакого смысла ни в сожалениях, ни в рассуждениях. Прошлое, их общее прошлое, было мертво, финальная глава их совместной жизни перечеркнула практически все, что ей предшествовало, так что им не осталось никаких воспоминаний, которыми они могли бы спокойно наслаждаться. Филипп умер ужасно, разрушив собственную плоть, пожрав собственную кровь, возможно, доведенный до безумия сознанием собственной вины. Никакая невинность, никакая история радости не могла уцелеть перед этим фактом. Молчаливо они оплакивали свою утрату, не только Филиппа, но также и собственного прошлого. Теперь Луис понимал нежелание жить, когда в этом мире уже все было утрачено.
     Позвонил Солель. Задыхаясь после своей охоты, но возбужденный, он зашептал Филиппу, явно получая наслаждение от острых ощущений.
     - Я на северном вокзале, и я выяснил, где живет наш приятель. Я нашел его, Луис.
     - Отлично. Я немедленно выезжаю. Я встречусь с тобой у входа на вокзал. Я возьму машину - это займет минут десять.
     - Он в подвале номер шестнадцать, улица Флер. Я встречу тебя там.
     - Не делай этого, Жак. Подожди меня. Не...
     Телефон звякнул, и Солель исчез. Луис потянулся за своим пальто.
     - Кто это был?
     Она спросила, но знать она не хотела. Луис пожал плечами, натягивая пальто и сказал:
     - Да никто. Не волнуйся, я скоро буду.
     - Одень шарф, - сказала она не оборачиваясь.
     - Да. Спасибо.
     - Ты простудишься.
     Он оставил ее смотреть на одетую во тьму Сену, на льдины, пляшущие в черной воде.

***

     Когда он прибыл к дому на улице Флер, Солеля нигде не было видно, но свежие отпечатки следов в только что выпавшем снегу вели к передней двери и, возвратившись, обходили вокруг дома. Луис пошел по его следам. Как только он ступил во двор за домом, через заржавевшую калитку, которая была чуть не взломана Солелем, он понял, что пришел безоружным. Может, лучше вернуться, найти кочергу, нож, хоть что-то? Пока он так препирался сам с собой, задняя дверь отворилась и появился незнакомец, одетый все в то же пальто. Луис прижался к стене дома там, где тень была гуще, уверенный, что его заметили. Но у зверя были свои дела. Он стоял в дверном проеме, его лицо было полностью открыто, и в первый раз, в свете отраженного в снегу лунного сияния, Луис мог ясно разглядеть его физиономию. Лицо его было свежевыбрито, а запах одеколона казался сильным даже на открытом воздухе. Кожа его была розовой, как абрикос, хоть в двух-трех местах и поцарапана при небрежном бритье. Луис подумал об опасной бритве, которой тот угрожал Катерине. Может, он приходил в комнату Филиппа, чтобы отыскать себе хорошую бритву? Он натягивал кожаные перчатки на свои широкие, выбритые руки, издавая легкое покашливание, которое звучало почти как звуки удовольствия. У Луиса было впечатление, что тот готовится выйти во внешний мир, и это зрелище было настолько же трогательным, насколько и пугающим. Все это нужно было этой твари, чтобы чувствовать себя человеком. По-своему, он вызывал жалость, пытаясь соответствовать тому образу, который придумал для него Филипп. Теперь, лишенный своего наставника, растерянный и несчастный, он пытался смотреть в лицо этому миру так, как его учили. Но пути назад не было. Дни невинности прошли, он никогда больше не будет безгрешным зверем. Пойманный в ловушку своей новой личины, у него больше не было выбора, как продолжать жизнь, к которой приохотил его хозяин. Не глядя в сторону Луиса, он мягко закрыл за собой дверь и пересек двор, его походка при этом изменилась от звериных прыжков до семенящих шажков, что, видимо, заставляло его больше походить на человека.
     Потом он исчез.
     Луис ждал какой-то миг, укрывшись в тени, и глубоко дышал. Каждая косточка в его теле ныла от холода, а ноги занемели. Зверь явно не собирался возвращаться, так чт