постиг науку надеяться только на себя. Той быстро почувствовал смущение Марти.
     - Это беспокоит вас, - сказал он.
     Марти мягко пожал плечами.
     - И да и нет. То есть, мне никто никогда ничего подобного не предлагал. Я не хочу вешать вам лапшу на уши - мол, я только о том и мечтаю, чтобы быть убитым вместо кого-то, потому что это вовсе не так. Я бы солгал вам, если бы сказал это.
     Кивок Тоя приободрил Марти, и он закончил:
     - Вот что я имею в виду.
     - Вы женаты? - спросил Той.
     - Разведен.
     - Могу я спросить о ваших планах на будущее?
     Марти поморщился. Он избегал говорить об этом. Это была его боль, он сам успокаивал ее и сам должен был ее вынести. Ни один товарищ по заключению не смог вытянуть эту историю из него, даже во время тех исповедей в три часа утра, которые он выносил от своего предыдущего сокамерника, еще до того как прибыл Фивер, который не говорил ни о чем, кроме еды и девиц с журнальных фото. Но сейчас ему придется что-нибудь сказать. Они все равно наверняка докопались до всех деталей. Возможно, Той знает больше о том, что делала Шармейн и с кем, чем он сам.
     - Шармейн и я... - он попытался выразить спутанный комок своих ощущений, но не найдя слов, резко заявил. - Я не думаю, что мы будем с ней снова вместе, если вы спрашиваете об этом.
     Той, как и Сомервиль, ощутил острую боль в голосе Марти. Впервые за то время, как Той повел беседу сам, офицер стал проявлять интерес к разговору. Он хочет посмотреть, как я буду отказываться от работы, подумал Марти, что ж, хрен тебе, ты не получишь такого удовольствия.
     - Это не проблема, - прямо сказал он. - Вернее, если на то пошло, то это моя проблема. Я просто все еще привыкаю к той мысли, что ее не будет рядом, когда я выйду. Вот и все.
     Теперь Той дружелюбно улыбался.
     - В самом деле, Марти, - начал он. - Я не хочу лезть не в свое дело. Я забочусь только о том, чтобы мы верно понимали ситуацию. Если вы будете работать на мистера Уайтхеда, вам придется жить в его доме вместе с ним, и необходимым условием вашей работы будет то, что вы не сможете покидать дом без специального разрешения мистера Уайтхеда или моего. Другими словами, вы не будете пользоваться абсолютной свободой. Далее. Жизнь в этом доме может показаться вам в некотором роде незапертой тюрьмой. Для меня просто очень важно знать обо всех ваших связях, которые могли бы послужить соблазном для вас, я имею в виду - могли бы заронить в вас желание покинуть этот дом.
     - Да, я понимаю.
     - Более того, если по каким-либо причинам ваши отношения с мистером Уайтхедом будут неудовлетворительными, если вы или он почувствуете, что работа вам не подходит, то, я боюсь...
     - ...меня вернут обратно отбывать срок.
     - Да.
     Последовала неприятная пауза, во время которой Той тихо вздохнул. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы восстановить равновесие, затем он продолжил в другом направлении.
     - Есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать. Вы немного занимались боксом, я не ошибаюсь?
     - Да, немного. Не так давно...
     Той выглядел разочарованным.
     - Вы бросили?
     - Да, - ответил Марти. - Я еще немного продолжал тренироваться в поднятии тяжестей.
     - Занимались ли вы еще каким-нибудь видом самообороны? Дзюдо? Каратэ?
     Марти хотел солгать, но был ли в этом смысл? Все, что Тою нужно было сделать, это проконсультироваться с администрацией Вондсворта.
     - Нет, - ответил он.
     - Жаль.
     У Марти засосало под ложечкой.
     - Но я достаточно здоров, - сказал он. - И силен. Я могу научиться.
     Он почувствовал, как в его голосе возникла непрошеная дрожь.
     - Боюсь, вам не требуется ученик, - вмешался Сомервиль, едва скрывая триумф своего тона.
     Марти наклонился через стол, пытаясь игнорировать присутствие пиявки-Сомервиля.
     - Я справлюсь с этой работой, мистер Той, - настойчиво сказал он. - Я знаю, что справлюсь с этой работой. Только дайте мне шанс...
     Дрожь нарастала, живот крутило, как у акробата. Лучше было бы остановиться, пока он не сказал чего-нибудь такое, о чем он бы потом пожалел. Но он не мог остановиться.
     - Дайте мне возможность доказать вам. Ведь я прошу не так много? И, если я не справлюсь, то это моя вина, ведь правда? Только один шанс, это все, о чем я прошу.
     Той глядел на него с чувством, чем-то похожим на жалость. Неужели все было кончено? Передумал ли он уже - один неверный ответ, и все пошло прахом, - закрывал ли он мысленно свой портфель, возвращая дело Штрауса М. в липкие руки Сомервиля, чтобы тот засунул его между делами остальных зеков?
     Марти стиснул зубы и сел обратно в неудобное кресло, уставившись на свои дрожащие руки. Он не мог смотреть на боксерскую элегантность лица Тоя, особенно теперь, когда он так раскрылся. Той увидел бы в его глазах всю боль и все его желание, и Марти не смог бы вынести этого.
     - На вашем процессе... - сказал Той.
     Ну что еще? Зачем он продолжает агонию? Все, что сейчас хотел Марти, это вернуться в свою камеру, где на койке сидит Фивер и играет со своими куколками, где была знакомая скука и монотонность, в которой он мог бы спрятаться. Но Той не спешил заканчивать, он хотел знать правду, полную правду и ничего больше.
     - На вашем процессе вы заявили, что вашим личным мотивом для вовлечения в ограбление были висящие на вас игорные долги. Я прав?
     Марти перенес свое внимание с рук на ботинки. Шнурки развязались, и, хотя они были достаточной длины, чтобы завязать двойной узел, у него никогда не хватало терпения на сложные узлы. Ему нравились простые узлы. При необходимости можно было просто потянуть за конец шнурка и, как по волшебству, узел исчезал.
     - Это правда? - снова спросил Той.
     - Да, это правда, - сказал ему Марти. Он зашел слишком далеко, так почему не закончить историю? Нас было четверо. И два ствола. Мы хотели взять инкассаторский фургон. Все шло из рук вон. - Он поднял глаза от пола, Той внимательно смотрел на него. - Водитель был застрелен в живот. Потом он умер. Все это есть в деле, не так ли?
     Той кивнул.
     - А о фургоне? Это тоже есть в деле?
     Той не ответил.
     - Он был пустой, - сказал Марти. - Мы ошибались с самого начала. Эта херня была пустой.
     - А долги?
     - А?
     - Ваши долги Макнамаре. Они все еще остаются?
     Этот человек начинал по-настоящему действовать Марти на нервы. Какое дело Тою до того, что он был должен там или здесь? Это был просто камуфляж, чтобы он мог с достоинством удалиться.
     - Отвечайте мистеру Тою, Штраусс, - сказал Сомервиль.
     - А какое вам дело до...
     - Интересно, - искренне ответил Той.
     - Понятно.
     Засунь себе в жопу свой интерес, подумал Марти. Они получили уже достаточно его исповеди, намного больше, чем собирались.
     - Я могу идти? - спросил он.
     Он взглянул на них. Не Той, а Сомервиль, самодовольно ухмылявшийся за дымом свой сигареты, был удовлетворен, что беседа потерпела крах.
     - Полагаю, да, Штраусс, - сказал он. - Если только у мистера Тоя больше нет вопросов.
     - Нет, - глухо сказал Той. - Нет, я полностью удовлетворен.
     Марти поднялся, все еще избегая смотреть Тою в глаза. Маленькая комната была заполнена противными звуками. Скрежет ножек стульев по полу, треск кашля курильщика Сомервиля. Той записывал что-то в блокнот. Все кончено.
     Сомервиль сказал:
     - Вы можете идти.
     - Мне было очень приятно познакомиться с вами, мистер Штраусс, - сказал Той в спину Марти, когда тот подошел к двери.
     Марти повернулся, не предполагая, что тот улыбается ему, протягивая руку для рукопожатия. Марти кивнул и пожал руку.
     - Спасибо, что уделили мне время, - сказал Той.
     Марти закрыл за собой дверь и отправился обратно в свою камеру в сопровождении коридорного Пристли.
     Марти смотрел на птиц, пикирующих с крыши здания и приземлявшихся на землю в поисках лакомых кусочков. Они появлялись и исчезали с добычей, находя укромные места, где можно было их спрятать, принимая свою независимость как данность. Он не завидовал им ни капли. А если и завидовал, то сейчас было не время распускаться.

6

     Прошло тридцать дней, и ни от Тоя, ни от Сомервиля не было ни слова. Да Марти не слишком-то и ждал их. Возможность была упущена, он сам поставил на ней крест, отказавшись говорить о Макнамаре. Поэтому он пытался задавить в зародыше любую мысль о надежде. Но, как бы он ни пытался забыть разговор с Тоем, он не мог. Столкновение выбило его из колеи, и его состояние было столь же удручающим, сколь и вызвавшая его причина. Он думал, что теперь он уже научился искусству безразличия - как дети узнают, что горячая вода обжигает, путем болезненного эксперимента.
     Этого у него было в избытке. В первые двенадцать месяцев своего заключения он боролся со всеми и с каждым, попадавшимся у него на пути. В тот период он не обзавелся ни друзьями, ни хотя бы минимальной привычкой к системе: все, что он получил в результате - синяки и плохие воспоминания. На второй год, раздосадованный своим поражением, он вступил в свою собственную партизанскую подпольную войну: принялся поднимать тяжести и боксировать, сконцентрировавшись на том, чтобы создать и построить тело, которое могло бы ему служить, когда придет время для реванша. Но в середине третьего года он наконец стал одиноким: исчезла боль, которую никакое количество мучительных упражнений (мускулы были доведены до болевого порога, и он отодвигался все дальше и дальше день за днем) не могло заглушить. В этот год он примирился с самим собой и своим заключением. Это был нелегкий мир, но после него все стало улучшаться. Он даже стал чувствовать себя как дома в гулких коридорах, в своей камере и в том маленьком и все уменьшающемся пространстве в его голове, где самые приятные впечатления становились просто отдаленными воспоминаниями.
     Четвертый год принес новые ужасы. Ему тогда было двадцать девять, уже маячил тридцатник, и он очень четко помнил, как еще несколько лет назад он держал тридцатилеток за слабаков. Было болезненно осознавать это, и старая клаустрофобия (быть пойманным не решетками, а самой жизнью) вернулась с большей силой, чем когда-либо, а с ней вместе появилась безрассудная слепая храбрость. В тот год он обзавелся двумя татуировками: алая и синяя стрелы на его левом, плече и "США" на правом предплечье. Прямо перед Рождеством Шармейн написала ему, что развод, возможно, был бы наилучшим выходом, но он не хотел думать об этом. А что толку? Безразличие было лучшей защитой. Когда ты признаешь поражение, жизнь становится мягче пуховой перины. В свете этой мудрости пятый год был безмятежным. У него были наркотики, у него было влияние, которое накапливалось в нем, пока он становился опытным зеком, у него было все, черт возьми, кроме свободы, а ее он мог подождать.
     Потом вдруг появился Той, и теперь как бы он ни пытался заставить себя забыть о том, что он вообще слышал имя этого человека, он обнаружил, что возвращается в мыслях к этому получасовому разговору, вспоминая каждую незначительную деталь, как будто он мог вернуть этот самородок. Это было, конечно, бесплодное занятие, но эти бесконечные повторы не прекращались, и даже становились по-своему приятными. Он никому ничего не сказал, даже Фиверу. Это был его секрет: комната. Той, поражение Сомервиля.
     На второе воскресенье после встречи с Тоем, Шармейн пришла посетить его. Беседа была обычной болтовней, как телефонный разговор через океан - все время заполнено секундными задержками между вопросом и ответом. Отнюдь не бормотание других разговоров в комнате для свиданий омрачало ситуацию - ситуация была мрачной и без того. И сейчас этого нельзя было избежать. Его прошлые попытки к спасению уже давно были пустыми. После обмена прохладными репликами о здоровье родственников и друзей суть разговора свелась к распаду.
     Он писал ей в своих первых письмах: Ты прекрасна, Шармейн. Я думаю о тебе каждую ночь, я мечтаю о тебе все время.
     Затем ее черты стали терять свою остроту - и к тому же сны о ее лице и ее теле рядом с ним прекратились - и, хотя он продолжал притворяться в своих письмах еще какое-то время, его любовные предложения начинали звучать слегка фальшиво, и он перестал писать о таких вещах. Это было слишком по-юношески - писать ей, что он думает о ее лице; что она может вообразить себе, кроме него, потеющего в темноте и играющего с собой, как двенадцатилетний. Он не хотел, чтобы она думала так.
     Хотя, может быть в этом и была его ошибка. Возможно, разрушение их брака началось именно тогда, когда он стал чувствовать себя смешным, и перестал писать ей любовные письма. Но разве она не изменилась? Ее глаза даже сейчас смотрели на него с откровенным подозрением.
     - Флинн передает тебе привет.
     - А-а. Хорошо. Ты видела его?
     - Так, пару раз.
     - Ну и как он?
     Она смотрела больше на часы, чем на него, что его радовало. Это давало ему возможность разглядывать ее, не боясь быть навязчивым. Когда она позволяла себе расслабиться, он все еще находил ее привлекательной. Но теперь, он надеялся, он может прекрасно управлять своей реакцией. Он мог смотреть на нее - на просвечивающую мочку ее уха, на изгиб ее шеи - и рассматривать ее совершенно бесстрастно. Этому, по крайней мере, тюрьма научила его: не хотеть того, чего ты не можешь получить.
     - У него все в порядке... - ответила она.
     Ему потребовалось время, чтобы переориентироваться: о ком это она? Ах, да. Флинн. Вот человек, который никогда не испачкается ни в чем. Флинн мудр. Флинн блестящ.
     - Он передает привет, - сказала она.
     - Ты говорила, - напомнил он.
     Еще одна пауза. Разговор становился все более мучительным с каждым ее новым приходом. Не столько для него, сколько для нее. Казалось, что каждое слово, которое она выдавливает, наносит ей травму.
     - Я опять ходила к поверенным.
     - А, да.
     - Все понемногу двигается. Они сказали, что бумаги будут готовы в следующем месяце.
     - Что я делаю, просто подписываю?
     - Ну-у-у... они сказали, что нам нужно поговорить о доме и обо всем, что принадлежит нам обоим.
     - Это все твое.
     - Нет, но это же наше, ведь правда? Я имею в виду, это принадлежит нам обоим. И когда ты выйдешь, тебе нужно будет где-то жить, нужна будет мебель и все остальное.
     - Ты хочешь продать дом?
     Еще одна жалкая пауза, словно она мялась на грани того, чтобы сказать что-то намного более важное, чем банальность для успокоения.
     - Прости, Марти, - сказала она.
     - За что?
     Она качнула головой, легкое движение. Ее волосы колыхнулись.
     - Не знаю, - проговорила она.
     - Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.
     - Я не могу не...
     Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе - неужели так: борьбе? - чем она была в дюжине их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза повлажнели, наполняясь слезами.
     - Что-то не так?
     Она уставилась на него: слезы перелились через край.
     - Шар... что-то не так?
     - Все кончено, Марти, - сказала она, словно это пронзило ее впервые: кончено, прошло, прощай. Он кивнул: "да".
     - Я не хочу... - она остановилась, промолчала, затем продолжила. - Ты не должен винить меня.
     - Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, да ты ведь была здесь все время, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в этом месте, ты знаешь. Но ты приходила; когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.
     - Я думала, что все будет хорошо, - сказала она, говоря, словно он не открывал рта. - Я правда так думала. Я думала, что ты вскоре выйдешь, и, может быть, мы... ты понимаешь. У нас все еще есть дом и все остальное. Но в эту последнюю пару лет все просто разрушилось.
     Он смотрел на нее, видел, как она мучается, и думал: "Я никогда не смогу забыть этого, потому что я стал причиной ее мучений, и я самое жалкое дерьмо на божьей земле, потому что вижу, что я натворил". Вначале, конечно, были слезы, и ее письма, полные боли и полускрытых обвинений, но это полнейшее отчаяние, которое он разглядел сейчас, было намного сильнее и глубже. Во-первых, это не исходило от двадцатидвухлетней, это шло от взрослой женщины: и это покрывало его страшным позором, когда он думал, что именно он был причиной ее мук, ему было стыдно, потому что это всегда останется с ним.
     Она вытерла нос бумажным носовым платком, который она вытащила из пачки.
     - Все это бред, - сказала она.
     - Да.
     - Я просто хочу разобраться в этом.
     Она взглянула на часы слишком быстро, чтобы увидеть время, и встала.
     - Я, пожалуй, пойду, Марти.
     - Свидание?
     - Нет... - ответила она, прозрачная ложь, которую она и не делала попыток скрывать, - надо бы сходить, купить чего-нибудь. Всегда меня успокаирает. Ты ведь меня знаешь.
     "Нет, - подумал он. - Я не знаю тебя. Если я когда-то знал, в чем я сомневаюсь, то это была другая ты, и, о, Боже, как же мне не хватает ее". Он остановил себя. С ней не надо было расставаться так, он знал это по опыту прошлых встреч. Этот цирк должен закончиться прохладно, на формальной ноте, чтобы он мог вернуться в свою камеру и забыть ее до следующего раза.
     - Я хотела, чтобы ты понял, - сказала она. - Но, я не думаю, что хорошо все объяснила. Это просто чудовищный бред.
     Она не попрощалась, слезы полились снова. И он был уверен, что после разговора с юристами она боялась, что может сдаться в последний момент - из жалости, любви или отчаяния - и, уходя не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.
     Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал. Он выдрал из журнала изображение вульвы и прилепил его слюной себе на лоб - его любимое развлечение. Оно глазело - третий глаз - над его сомкнутыми веками, таращась и таращась без надежды на сон.

7

     - Штраусс?
     В дверном проеме стоял Пристли, всматриваясь внутрь камеры. Позади него на стене каким-то остряком было нацарапано: "Если у тебя встал, стучи в дверь. Эта блядь сама придет". Это была знакомая хохма - он видел такие шутки, или им подобные, на многих стенах камер, - но теперь, глядя на толстое лицо Пристли, объединение идей - врага и женщины - поразило его своей непристойностью.
     - Штраусс?
     - Да, сэр.
     - Мистер Сомервиль хочет тебя видеть. Около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.
     - Да, сэр.
     Пристли повернулся, чтобы уйти.
     - А вы не скажете мне зачем это, сэр?
     - А хрен я-то знаю?

***

     Сомервиль ждал в комнате допросов в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом с ним лежал пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервиль стоял перед зарешеченным окном и курил.
     - Войдите, - сказал он. Приглашения сесть не последовало, он даже не отвернулся от окна.
     Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервиль с шумом выпустил дым сквозь ноздри.
     - Ну и что вы думаете, Штраусс? - сказал он.
     - Простите, сэр?
     - Я сказал: "Что вы думаете, а? Вообразите".

8

     Ночью, перед тем как покинуть Вондсворт, он видел сон. Его ночная жизнь была не слишком богата за все годы его заключения. Влажные сны о Шармейн вскоре прекратились, как и его более экзотические полеты фантазии, словно его подсознание, полное сочувствия к его заключению, пыталось избавить его от мучительных снов о свободе. Иногда он просыпался посреди ночи с головой, увенчанной лаврами, но большинство его снов были столь же бессмысленны и однообразны, как и жизнь наяву. Но это был совершенно иной сон.
     Ему снился собор или что-то вроде него, недостроенный, возможно, уже не восстанавливаемый, шедевр из башен и шпилей с парящими опорами, невероятно огромный, чтобы принадлежать физическому миру, не подчиняющийся гравитации, но здесь, в его сне, поражающий своей реальностью. Была ночь, и он шел по направлению к нему, гравий хрустел под его ногами, пахло жимолостью, и изнутри до него доносилось пение. Божественные голоса, хор мальчиков, как он полагал, нарастающие и затихающие без слов. Вок