ью о причинах недавнего финансового краха. Был приглаженный, комнатный рассказ о жизни Уайтхеда, хотя о ранних годах сообщалось скудно и в отношении некоторых деталей возникали сомнения. Но все остальное здесь было, хотя и изрядно приукрашенное. Женитьба на Иванджелине, эффектный подъем во время бума конца пятидесятых, десятилетия стабильных достижений, затем погружение после смерти Иванджелины в загадочное и неосвещенное молчание.
     Он умер.
     Несмотря на все бравые речи, все вызывающее поведение, все презрение к козням Европейца, битва была проиграна. А была ли смерть естественной, как сообщали газеты, или делом рук Мамуляна, Марти не мог понять. Но он не отрицал, что испытывает любопытство. Даже больше, чем любопытство, - печаль. То, что он способен сожалеть о смерти старика, удивило его, может быть, больше, чем сама печаль. Он не рассчитывал на эту боль потери.
     Он отменил встречу с Рэгленом и отправился обратно в свою квартиру, и там снова и снова просматривал газеты, пытаясь выжать из текста все, что касалось обстоятельств смерти Уайтхеда. Конечно, несколько зацепок нашлось: все репортажи были написаны вежливым и официальным языком подобных сообщений. Выжав из печатного слова все, что было можно, он подошел к соседней двери и попросил одолжить ему радиоприемник. Молодая женщина, которая занимала эту комнату, как ему казалось, студентка, имела кое-какие убеждения, но постепенно от них отказывалась. Полчаса он слушал выпуск утренних новостей, затем от его раздражения в комнате стало жарко. История представляла некоторый интерес до полудня, но затем события в Бейруте и успешные дела с наркотиками в Саутхэмптоне потребовали такой уймы времени, что сообщения о смерти Уайтхеда мало-помалу сократились от большого рассказа до короткого упоминания, а потом, уже после полудня, исчезли вовсе.
     Он вернул приемник, отклонил приглашение на чашечку кофе с девушкой и ее кошкой - запах пищи, которую та недоела, повис в воздухе, как молния после дождя, - и вернулся к себе, посидеть и подумать. Если Мамулян действительно убил Уайтхеда - а он не сомневался, что Европеец способен это сделать так, что не догадается и самый хитроумный патологоанатом, - то это именно его вина. Может быть, останься он дома, старик был бы еще жив. Что не слишком вероятно. Более вероятно, что и Марти тоже был бы мертв. Но совесть его все же мучила.
     В следующие два дня он сделал очень мало. В его голове крутилась одна мысль, которая никак не хотела отвязаться. Он прокручивал киноленты воспоминаний, которые накопались за всю жизнь, от этих первых неярких вспышек до самых последних, наверное, слишком резких, слишком детальных, - о человеке, который сидит один-одинешенек в клетке с травяным полом, о собаках, о темноте. В большинстве из них, хотя и не во всех, появлялось лицо Кэрис, иногда с изучающим выражением, иногда с заботливым: часто, отводя от него взгляд, она смотрела куда-то вверх сквозь опущенные ресницы, словно завидуя ему. Поздно ночью, когда засыпал младенец в нижней квартире и только иногда доносились шорохи машин с Хай-роуд, он прокручивал в мыслях самые личные моменты их встреч, слишком ценные, чтобы вызывать их в памяти неразборчиво, когда попало, - он боялся, что от повторения их сила уменьшится.
     Только однажды он попытался забыть ее - это было бы лучше всего. Теперь, потеряв ее из виду, он цеплялся за это лицо. Он не знал, увидит ли ее снова когда-нибудь.
     Все воскресные газеты напечатали дальнейшие сообщения о смерти. "Санди Таймс" поместила в самом начале отдела "Ревью" коротенькую заметку, написанную Лоуренсом Двоскиным, о "Самом загадочном британском миллионере", "долгое время бывшего партнером и конфидентом Ховарда Хьюса". Марти прочел ее дважды, не в силах избавиться от вкрадчивого голоса Двоскина, звучавшего в ушах все время, пока он глядел на печатный текст.
     "...Во многом он был образцом совершенства, - читал он, - хотя история отшельничества последних лет его жизни неизбежно дала повод для распускания кучи слухов и сплетен, достаточно болезненных для такого чувствительного человека, как Джозеф. Все те годы, что он участвовал в общественной жизни, пресса подвергала его пристальному изучению, не всегда благотворному, но он никогда не ожесточался от критики, замаскированной или явной. Нам, тем немногим, кто знал его хорошо, было известно, что его душа была гораздо сильнее восприимчива ко всяким колкостям, чем это можно было заподозрить, основываясь на его внешнем равнодушии. Когда он обнаружил, что вокруг распространяются толки о его неверности и различных излишествах, то был глубоко удручен, особенно потому, что с тех пор, как умерла его любимая жена Иванджелина, он стал самым разборчивым человеком в вопросах секса и морали".
     Марти прочел это лицемерно-слюнявое сообщение и во рту у него появился дурной привкус. Канонизация старика уже началась. Возможно, скоро появятся биографии, подкрепленные списком его имущества или даже списком благодеяний, которая обратит его жизнь в серию льстивых сказочек, по которым его и запомнят. При мысли о подобном его чуть не стошнило. Читая пошлости творения Двоскина, он обнаружил, что и сам яростно и неожиданно защищает слабости старика, хотя все, что делало его уникальным - и вообще реальным, - теперь находилось под угрозой полного исчезновения.
     Он дочитал статью Двоскина до самого слезливого завершения и отложил газету. Единственная деталь, которая привлекла его интерес, - это упоминание похоронной церемонии, которая произойдет в маленькой церкви Мистер Ловелл на следующий день. Следовательно, тело кремировали. Марти почувствовал необходимость отправиться туда и отдать последнюю дань уважения, невзирая на то, что это может оказаться опасным.

52

     На самом деле церемония привлекла такое количество зевак, от случайных зрителей до прожженных любителей скандалов, что присутствие Марти прошло совершенно незамеченным. В целом действо получилось необычное, как будто кто-то пытался заставить понять весь мир, что умер великий человек. Там были корреспонденты и фотографы со всей Европы в добавление к клике с Флит-стрит; среди присутствующих оказалось несколько самых известных публике лиц: политики, ученые мужи, капитаны индустрии, даже несколько кинозвезд, которые от славы хотели только самой славы. Такое собрание знаменитостей привлекло сотни профессиональных зевак. Маленькая церковь, ее дворик и дорога вокруг были переполнены. Сама служба транслировалась через громкоговорители на окрестных домах: занятная, какая-то ненормальная деталь. Голос священника звучал сквозь все звуковые системы металлически-театрально, его панегирик перемешался с сильным кашлем и чихом.
     Марти совсем не понравилось слушать службу таким образом, еще меньше ему понравились туристы, скверно одетые для похорон, которые усеяли надгробия и траву на кладбище и в ленивых позах ожидали со скучающим выражением нетерпения, когда же наступит перерыв в их утомительном глазении. Уайтхед пробудил в Марти дремавшую мизантропию: отныне она заняла свое постоянное место в его мировоззрении. Озирая кладбище, забитое тупоглазыми, тоскливо-раздраженными персонажами, Марти почувствовал, как в нем нарастает презрение ко всему вокруг. Его подмывало отвернуться от этого людского болота и быстро ускользнуть. Но желание увидеть, как сыграют финальную сцену, пересилило желание уйти, и поэтому он ждал в этой толпе, пока осы гудели над липкими головами детей, и женщины с тупыми глазами кокетничали с ним через могилы.
     Кто-то наставительно читал Священное Писание. Актер, судя по самовлюбленному голосу. Это было объявлено как отрывок из Апокалипсиса, но Марти пассажа не узнал.
     Когда чтение подошло к концу, к главным воротам подъехала машина. Все завертели головами, защелкали аппаратами - появились две фигуры. По толпе распространилось гудение, те, которые прилегли отдохнуть, вскочили снова, пытаясь разглядеть, что можно. Кто-то вырвал Марти из летаргии, и он тоже приподнялся на цыпочки, чтобы взглянуть на опоздавших, - они как раз входили, - попытался рассмотреть что-либо между голов, увидел, потом потерял, тихо сказал сам себе "нет", не веря, затем полез сквозь толчею, пытаясь пробить себе путь, когда Мамулян вместе с Кэрис, чье лицо закрывала вуаль, дошли по тропинке от ворот до порога и исчезли в Церкви. "Кто это? - спросил его кто-то. - Вы знаете, кто это был?"
     "Черт, - захотелось ему ответить, - Дьявол собственной персоной".
     Мамулян здесь! Среди бела дня, солнце светит ему в затылок, и он гуляет с Кэрис под ручку, как муж с женой, позволяя снимать себя для завтрашних газет. Очевидно, он не боится. Его появление, такое неторопливое, такое ироничное - это заключительный жест презрения. И почему она играет в его игру? Почему она не сбросит его руку и не объявит, что он чудовище? Потому что она добровольно присоединилась к его окружению, именно так, как предсказывал Уайтхед. В поисках чего? Кому-то понравилась ее склонность к нигилизму? Ее обучают высокому искусству умирания? А что она должна дать взамен? Весьма колючие вопросы.
     Наконец служба подошла к завершению. Внезапно, к восторгу и восхищению толпы торжественность нарушили хриплые звуки саксофона, и джазовая обработка "Дураки спешат войти" грянула из громкоговорителей. Последняя шутка Уайтхеда, вероятно. Она заслужила смех: кое-кто из собравшихся даже захлопал. Из церкви донесся шум людей, встающих со скамей. Марти вытянул шею, чтобы получше видеть порог, но ничего не получилось, ему пришлось пробиваться сквозь толчею обратно к могиле. На повисших от жары ветках деревьев расселись птицы, их суета отвлекла его внимание, он уставился вверх. Когда он снова опустил взгляд, гроб оказался почти рядом, на плечах, среди прочих, Оттави и Кертсингера. Незатейливый ящик казался неприлично выставленным на обозрение. Его заинтересовало, во что одели старика для последней прогулки: подровняли ли бороду, зашили ли веки?
     Траурная процессия следовала сразу за теми, кто нес крышку гроба, - черный кортеж, чуть-чуть отделенный от туристов в одеждах цвета конфетных фантиков. Справа и слева щелкали фотокамеры, некоторые придурки даже приговаривали: "Сейчас вылетит птичка". Джаз продолжал играть. Творился абсурд, радующий глаз. Марти подумал, что старик наверняка усмехается в своем ящике.
     Наконец Кэрис и Мамулян явились из темноты порога в сияние дня, и Марти готов был поклясться, что девушка рыскала взглядом по толпе, настороженно, явно боясь что это заметит ее спутник. Она искала его, он был уверен. Она знала, что он где-то здесь, и высматривала его. Его мозги нервно заработали, суматошно цепляясь за разные мысли. Если он подаст ей даже самый осторожный знак, то кто может гарантировать, что его не заметит Мамулян, а это опасно для них обоих. Лучше всего спрятаться, как ни болезненно упустить такую возможность обменяться с нею взглядами.
     С неохотой он отступил от могилы, в то время как траурный поток прошел вплотную к нему, и затаился под прикрытием толпы. Европеец едва приподнял голову, и насколько Марти мог понять, глядя в промежутки между болтающимися головами, Кэрис отказалась от своих поисков - может быть, решила, что его здесь нет. Когда гроб со всем своим черным хвостом наконец выполз из двора церкви, Марти вынырнул из толпы и отошел к стене, чтобы наблюдать все происходящее с более выгодной позиции.
     По дороге Мамулян разговорился с одним или двумя гостями в трауре. Они обменялись рукопожатиями, высказали Кэрис свои соболезнования. Марти нетерпеливо глядел. Может быть, она и Европеец оторвутся от толпы, и ему удастся только на мгновение показаться ей на глаза. Но такой возможности пока не представлялось. Мамулян был прекрасным стражем и все время держал Кэрис рядом с собой. Обменявшись напоследок репликами и попрощавшись с собеседниками, они уселись на заднее сиденье темно-зеленого "ровера" и отъехали. Марти рванулся к своему "ситроену". Теперь он не должен потерять ее, что бы ни случилось, может быть, это его последний шанс установить ее местопребывание. Преследование оказалось трудным. Съехав с узкой проселочной дороги на шоссе, "ровер" с нахальной легкостью ускорил свое движение. Марти гнался за ним настолько осторожно, насколько этого требовали и позволяли тактические соображения и его волнение.

***

     В "ровере" Кэрис пришла в голову странная, ненадолго блеснувшая мысль. Когда бы она ни прикрывала веки - чтобы моргнуть или просто отдохнуть от сверкающего дня, в голове появлялась фигура бегущего человека. Она сразу узнала его: серый легкоатлетический костюм, облако пара, вырывающееся из-под капюшона; она могла бы назвать его имя прежде, чем увидела лицо. Ей захотелось обернуться, чтобы увидеть его где-то сзади, если он был там, как ей казалось. Но она передумала. Мамулян тут же догадался бы, что нечто происходит, если еще не произошло.
     Европеец скользнул по ней взглядом. Она - загадочная особа, подумалось ему. Он никогда точно не знал, о чем она думает. В этом она была дочерью своей матери. Лицо Джозефа он со временем изучил, но лицо Иванджелины очень редко отражало ее истинные чувства. Несколько месяцев она, казалось, равнодушно воспринимает его присутствие в доме, только впоследствии ему удалось узнать настоящую историю ее махинаций против него. Иногда он подозревал и Кэрис в подобном притворстве. Не была ли она слишком податливой? Даже теперь на ее лице легкий след от улыбки.
     - Это забавляет тебя? - поинтересовался он.
     - Что?
     - Похороны.
     - Нет, - сказала она просто, - конечно же, нет.
     - Ты улыбалась.
     След исчез, все ее лицо расслабилось.
     - В этом есть некоторый гротеск, кажется, - сказала она скучным голосом, - в том, как они трещали камерами.
     - Ты не веришь в их скорбь?
     - Они никогда не любили его.
     - А ты?
     Она, казалось, взвешивала вопрос.
     - Любить... - произнесла она, выдувая слово в жаркий воздух, чтобы посмотреть, во что оно превратится. - Да. Я полагаю, любила.
     Она заставила Мамуляна немного напрячься. Ему захотелось поглубже влезть в мысли девушки, но ее мозги отражали все его старания. Страх иллюзий, которые он мог у нее вызвать, без сомнения, заставлял ее принимать послушный вид, но он сомневался, что этот страх поработил ее на самом деле. Ужасы - это действенный стимул, но им свойственно уменьшаться при повторении: каждый раз, когда она боролась с ним, приходилось изыскивать новые, более кошмарные страхи; это его изнуряло.
     И теперь, прибавляя к ране оскорбление, умер Джозеф. Он погиб - согласно разговорам на похоронах - "в безмятежном сне". Он даже не умер - подобная вульгарность была изгнана из словаря всего того, что связывалось с ним. Он убыл, или отбыл, или избылся - он ушел в сон. Но не умер. Лицемерие и сентиментальность, которыми провожали Вора в могилу, представлялись Европейцу отвратительными. Но еще более отвратительным был ему сам Уайтхед. Он позволил ему уйти. Не раз, а дважды, так и не воплотив своего желания провести игру с точным соблюдением всех деталей. Это и его недавняя забота о том, чтобы убедить Вора уйти в пустоту добровольно. Эта уклончивость предрешила недоделанность. Пока он угрожал и показывал фокусы, старый козел ускользнул.
     Но это не должно стать завершением всей истории. В конце концов, он обладает возможностью последовать за Уайтхедом в смерть и вытащить его оттуда, если сможет получить тело. Но старик предвидел и это. Тело было скрыто от глаз даже его ближайшего партнера. Оно было заперто в банковском сейфе (как это ему подходит!) и охранялось днем и ночью, к восторгу разных газетенок, которые упиваются подобными выходками. Этим вечером тело станет пеплом, и последняя для Мамуляна возможность долговременного примирения будет потеряна.
     Еще...
     Почему он чувствовал, будто они все эти годы играли: в Искушение, в Апокалипсис, в Отвержение, в Поношение и Проклятие, - полностью ли закончены игры? Его интуиция, как и сила, уменьшалась, но он точно знал, что где-то была ошибка. Он подумал о том, чему улыбается женщина, сидящая с ним рядом, на лице - загадка.
     - Он умер? - внезапно спросил он ее.
     Вопрос, кажется, ее смутил.
     - Конечно, он умер, - ответила она.
     - Точно, Кэрис?
     - Мы только что видели его похороны, ради Бога.
     Она чувствовала его мозг, его реальное присутствие собственным затылком. Они проигрывали эту сцену много раз в предыдущие недели - испытание воли, чья сильнее, - и она знала, что днем он слабее. Тем не менее, не настолько слаб, чтобы вообще не считаться с ним: он все еще мог вызвать ужас, если бы ему захотелось.
     - Расскажи мне свои мысли сама, - сказал он, - и я не буду залезать в них.
     Если она не ответит на его вопрос, он влезет в нее насильно и, безусловно, увидит бегущего человека.
     - Пожалуйста, - сказала она, изображая, что напугана, - не мучай меня. Его мозг немного отдалился.
     - Он умер? - снова спросил Мамулян.
     - В ту ночь, когда он умер... - начала она.
     Что она может сказать, кроме правды? Никакая ложь не подействует: он узнает...
     - В ту ночь, когда они сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений. Совсем не так, как когда умерла мама.
     Она бросила на него испуганный взгляд, чтобы усилить видимость подчинения.
     - Какой же вывод ты сделала? - спросил он.
     - Я не знаю, - ответила она почти искренно.
     - Что тебе кажется?
     Она снова ответила искренно:
     - Что он не умер.
     На лице Европейца появилась улыбка - первая, которую видела Кэрис. Это была ее слабая тень, но все же. Она почувствовала, как он убирает рога своих мыслей и довольствуется размышлениями. Больше он на нее давить не будет. Слишком много чего надо спланировать.
     - Ох, Пилигрим, - сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, - ты почти меня одурачил.

***

     Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.
     Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал - это было бы сюжетом из романа, а вокруг - реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.
     Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

53

     Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, - воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах - он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.
     Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.
     - Лютер? Вы там?
     Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.
     Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу