тром, весь оставшийся день ее не оставляло чувство потери, и она с нетерпением ждала следующего свидания.
     Но она не могла заставить себя покинуть этот солнечный остров, преодолеть так много опасных рифов, чтобы добраться к нему. Даже подать какой-либо сигнал о ее присутствии в доме было слишком рискованно. Интересно, думала она, насколько у него развиты детективные наклонности. Если да, то он, возможно, должен был обнаружить ее по некоторым очевидным признакам: ее окуркам в кухонной раковине или запахам ее духов в комнате, которую она покинула всего за несколько минут. Хотя, наверное, ангелы, являясь божествами, не нуждаются в подобных знаках. Возможно, он просто знал, безо всяких ключей, что она была здесь, стоя за небом, отражавшимся в окне, или прижавшись к запертой двери, пока он шел, насвистывая, по коридору.
     Хотя, не было смысла добираться до него, даже если бы она набралась смелости. Что она скажет ему? Ничего. А когда он неминуемо потеряет к ней всякий интерес и вернется к своим делам, она останется одна в безлюдном пространстве, изолированная в своем безопасном месте, на своем солнечном острове, куда она приплывала на чистом белом облаке, которое обеспечивал маковый сок.
     - Ты ничего не ела сегодня, - проворчала Перл. Это была знакомая жалоба. - Ты худеешь.
     - Оставь меня, ладно?
     - Ты же знаешь, мне придется рассказать ему.
     - Нет, Перл, - Кэрис просительно взглянула на нее, - не говори ничего, пожалуйста. Ты же знаешь, как он принимает это близко к сердцу. Я тебя возненавижу, если ты скажешь.
     Перл стояла в дверях, глядя на нее неодобрительно и осуждающе, не желая поддаваться этому призыву или шантажу.
     - Ты собираешься снова уморить себя? - спросила она.
     - Нет. У меня просто нет аппетита, вот и все.
     Перл пожала плечами.
     - Я тебя не понимаю, - сказала она. - То ты убиваешь себя, то...
     Кэрис просияла.
     - Тебе жить, - сказала женщина.
     - Постой, Перл...
     - Что?
     - Расскажи мне о бегуне.
     Перл выглядела удивленной: непохоже, чтобы девушка вообще проявляла интерес к тому, что происходит в доме. Она оставалась за закрытыми дверями и грезила. Но сейчас она настаивала.
     - О том, кто гоняет себя каждое утро. В тренировочном костюме. Кто он?
     Рассказать ей будет не вредно. Любопытство - признак здоровья, а его было у нее так мало.
     - Его зовут Марти.
     Марти. Кэрис прикинула имя у себя в голове: оно шло ему. Ангела звали Марти.
     - Марти, а дальше?
     - Да я не помню.
     Кэрис поднялась. Улыбка исчезла. У нее было то выражение лица, которое появлялось, когда она действительно чего-то хотела: уголки ее рта опустились вниз. Это было выражение лица Уайтхеда, и Перл опасалась его. Кэрис это знала.
     - Ты знаешь мою память, - извиняющимся тоном сказала Перл. - Я не могу припомнить его фамилию.
     - Ладно, кто он?
     - Телохранитель твоего отца; им заменили Ника, - ответила Перл. - Он, кстати, бывший заключенный. Ограбление с насилием.
     - Правда?
     - И довольно нелюбезен.
     - Марти.
     - Штраусс, - с триумфом провозгласила Перл. - Мартин Штраусс, вот как!
     Ну вот: у него есть имя, подумала Кэрис. Это давало ей крошечную власть над ним. Называя человека по имени, можно управлять им. Мартин Штраусс.
     - Спасибо, - сказала она с неподдельной благодарностью.
     - А зачем тебе знать?
     - Просто интересно, кто он. Люди приходят и уходят.
     - Ну он-то, я думаю, останется, - сказала Перл, выходя из комнаты. Когда она закрыла дверь, Кэрис спросила:
     - А у него есть второе имя?
     Но Перл уже не слышала.

***

     Было странно, что бегун был заключенным; и все еще оставался заключенным в некотором смысле, бегая и бегая вокруг, вдыхая чистый воздух и выдыхая клубы пара, рассеивающиеся у него за спиной. Возможно он более, чем старик, Той или Перл, понимал, каково быть на солнечном острове и не знать, как выбраться оттуда. Или, еще хуже: знать как, но никогда не осмеливаться из-за боязни навсегда потерять безопасность.
     Теперь она знала его имя и его преступления, но романтичность утренних свиданий не была испорчена этим. Он все еще вызывал восхищение, но, если раньше она видела только легкость его бега, теперь она уже ощущала и вес его тела.
     И после долгой нерешительности она, наконец, пришла к заключению, что просто смотреть уже стало недостаточно.

***

     Постепенно, приходя в норму, Марти стал требовать от себя больших нагрузок во время утренних пробежек. Круг, который он описывал, возрастал и теперь за то же время он уже покрывал большее расстояние, чем прежде. Порой, для разнообразия тренировок, он углублялся в лес, невзирая на молодую поросль и низкие ветки, он уже делал немалые успехи в специально разработанной им серии прыжков, уверток и ударов. По ту сторону леса была запруда, и, если у него было подходящее настроение, он мог остановиться на пару минут. Там были цапли: он насчитал трех. Вскоре должен был наступить брачный период, и они, очевидно, должны были начать спариваться. Интересно, думал он, что тогда произойдет с третьей птицей? Улетит ли она в поисках собственного партнера, или будет шататься здесь, размышляя о адюльтере? Будущее покажет.
     Иногда, увлеченный мыслью, что Уайтхед наблюдает за ним сверху дома, он замедлял бег, стараясь разглядеть его лицо. Но наблюдатель был слишком осторожным, чтобы быть пойманным.

***

     И в то утро, когда она ждала его в голубятне, мимо которой он делал большой крюк по направлению к дому, он каким-то образом почувствовал, что ошибался, думая, что это старик шпионил за ним. То был очень осторожный наблюдатель за верхним окном. Было еще без четверти семь, и было еще холодно. Она ждала долго, судя по ее раскрасневшимся щекам и носу. Ее глаза сияли холодом.

***

     Он остановился, выпуская клубы пара, как тракторный двигатель.
     - Привет, Марти, - сказала она.
     - Привет.
     - Ты не знаешь меня.
     - Нет.
     Она плотнее запахнула свое шерстяное пальто. Она была худенькой и выглядела не старше двадцати. Ее глаза, столь карие, что они казались почти черными, вцепились в него, как когти. Румяное лицо было широким и без косметики. Она выглядела, подумал он, голодной. Он выглядел, поду мала она, зверски голодным.
     - Ты та, которая была наверху, - предположил он.
     - Да. Ты не сердишься, что я подглядывала, правда? - невинно поинтересовалась она.
     - А почему я должен сердиться?
     Она протянула тонкую руку без перчатки к камню голубятни.
     - Она прекрасна, правда?
     Постройка интересовала Марти только как один из ориентиров, мимо которых проходил его путь.
     - Это одна из самых больших голубятен в Англии, - сказала она. - Ты знал об этом?
     - Нет.
     - А внутри был когда-нибудь?
     Он покачал головой.
     - Это загадочное место, - сказала она и направилась вдоль круглой стены здания к двери. Ей было трудно открыть ее: от влажной погоды дверь разбухла. Марти пришлось удвоить силы, чтобы пропустить ее внутрь. Здесь было еще холоднее, чем снаружи, и он поежился; пот на его бровях и щетине холодил его, с тех пор как он перестал бежать. Но здесь действительно было странно, как она и обещала: просто одна круглая комната с отверстием в потолке, чтобы птицы могли влетать и вылетать. В стенах были квадратные отверстия, очевидно ниши для гнезд, расположенные ровными рядами, как окна в многоквартирном доме - от пола до потолка. Все были пусты. Судя по отсутствию помета и перьев на полу, строение не использовалось много лет. Его заброшенность придавала ему оттенок меланхоличности; уникальная архитектура не позволяла его использовать по какому-нибудь другому назначению, кроме того, для которого оно было построено. Девушка, пройдя по утоптанному земляному полу, считала гнездовые ниши, начиная от двери.
     - Семнадцать, восемнадцать...
     Он снова взглянул на нее. Ее волосы были неровно обрезаны сзади. Пальто, которое она носила, было слишком большим для нее, оно даже не было ее, полагал он. Кто же она? Дочь Перл?
     Она перестала считать. Теперь она просунула руку в одну из ниш, издавая слабое шуршание в поисках чего-то, что ее пальцы в конце концов обнаружили. Это был тайник, как догадался он. Она собиралась доверить ему свой секрет. Она повернулась и показала ему свое сокровище.
     - Я и забыла, пока не пришла сюда снова, - сказала она, - что я здесь прятала.
     Это была какая-то окаменелость, или скорее часть ее, спиральная ракушка, лежавшая на дне какого-то докембрийского моря, когда мир был еще совсем юн. Когда она постучала ею о стену, из нее вылетели частички пыли. Внезапно, когда Марти смотрел на то, как она увлечена этим куском камня, у него мелькнула мысль, что девушка была не совсем в здравом уме. Но когда она взглянула на него, он увидел, что ее глаза были слишком ясными и своенравными для безумной. Если в ней и был какой-то оттенок ненормальности, то он был внешним, наносным оттенком лунатичности, который ей было приятно показывать. Она усмехнулась, глядя на него, словно угадывая его мысли - хитрость и очарование смешивались на ее лице в равных пропорциях.
     - Здесь больше нет голубей? - сказал он.
     - Нет и не было никогда, пока я здесь.
     - Ни одного?
     - Если даже было несколько, то они погибли зимой. Если голубятня заполнена целиком, они согревают друг друга своим теплом. Но, когда их только несколько, они не вырабатывают достаточного тепла и замерзают до смерти.
     Он кивнул. Было жаль оставлять голубятню пустой.
     - Надо бы заполнить ее опять.
     - Не знаю, - сказала она, - мне она нравится и так.
     Она забросила ракушку обратно в отверстие.
     - Теперь ты знаешь мой тайник, - сказала она; теперь хитрость исчезла и осталось лишь очарование. Он был допущен.
     - Я не знаю, как тебя зовут.
     - Кэрис, - сказала она, и после паузы добавила: - Это уэльское.
     - А-а.
     Он не смог удержаться и уставился на нее. Она внезапно показалась смущенной и быстро пошла обратно к двери, перешагивая порог. Начался дождь, мягкий, легкий мартовский дождик. Она надвинула капюшон своего шерстяного пальто; он натянул капюшон своего тренировочного костюма.
     - Может, ты покажешь мне остальные окрестности? - предложил он, не будучи совсем уверенным, что это подходящий вопрос, но еще более уверенный, что он не хотел бы так закончить этот разговор без надежды на их следующую встречу. Она издала несвязный звук, что-то вроде ответа. Углы ее губ опустились вниз.
     - Завтра? - предложил он.
     Теперь она не ответила вообще. Вместо этого она направилась к дому. Он потоптался в одиночестве, понимая, что их беседа полностью разрушится, если он не найдет какого-нибудь способа оживить ее.
     - Очень странно быть в доме, где не с кем поговорить, - произнес он.
     Казалось, оборвалась струна.
     - Этот дом Папы, - просто ответила она. - Мы всего лишь живем в нем.
     Папа. Так она его дочь. Теперь он понял, что напоминали ему ее губы - только у него опущенные уголки выглядели стоически, а у нее казались просто печальными.
     - Не говори никому, - сказала она.
     Он предположил, что она говорит об их встрече, и не стал допытываться. У него было еще много важных вопросов, которые бы он задал ей, если бы она не убегала. Он хотел проявить свой интерес к ней. Но он не мог придумать, что сказать. Внезапная перемена в ее темпе, от мягкого, округленного разговора до этого стаккато, привела его в замешательство.
     - С тобой все в порядке? - спросил он.
     Она оглядела его; под своим капюшоном она была словно в трауре.
     - Мне нужно спешить, - сказала она. - Меня ищут.
     Она ускорила свои шаги, съежившимися плечами показывая, что хочет, чтобы он не следовал за ней дальше. Он подчинился и замедлил шаг, отпуская ее к дому без прощального взмаха или взгляда.
     Вместо того, чтобы отправиться в кухню, где ему пришлось бы выносить болтовню Перл, пока он будет завтракать, он повернул назад, избегая голубятню, пока не достиг внешней ограды, и бросил себя на еще один сложный круг.
     Пробегая по лесу, он обнаружил, что внимательно всматривается под ноги, ища ракушки.

17

     Спустя два дня, примерно в половине двенадцатого вечера, его вызвал Уайтхед.
     - Я в кабинете, - сказал он по телефону. - Я хотел бы сказать вам пару слов.
     В кабинете, хотя и оснащенном полудюжиной ламп, была почти полная темнота. Горела только лампа на столе, которая освещала только кипу бумаг, лежащую на нем. Уайтхед сидел в кожаном кресле перед окном. Позади него на столе стояли бутылка водки и полупустой стакан. Он не повернулся, когда Марти постучал и вошел, а просто обратился к нему из своего наблюдательного пункта перед залитой светом лужайкой.
     - Я полагаю, настало время, когда я могу больше не держать вас на поводке, Штраусс, - сказал он. - Пока что вы отлично работали. Я удовлетворен.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Послезавтра утром здесь будут Билл Той и Лютер, так что у вас может появиться возможность поехать в Лондон.
     Прошло почти восемь недель с того дня, как он прибыл в поместье: и вот, наконец, поступил чувствительный сигнал, что он удержался на своем месте.
     - Лютер подобрал вам какой-то транспорт. Поговорите с ним об этом, когда он приедет. И там, на столе, для вас немного денег...

***

     Марти бросил взгляд на стол; там действительно лежала пачка банкнот.
     - Возьмите их.
     У Марти закололо кончики пальцев, но он справился с собой.
     - Это покроет бензин и ночь в городе.
     Марти не пересчитал банкноты; просто сложил их и убрал в карман.
     - Благодарю вас, сэр.
     - Там есть еще адрес.
     - Да, сэр.
     - Возьмите его. Магазин принадлежит человеку по имени Галифакс. Он снабжает меня клубникой, вне зависимости от сезона. Вы заберете мой заказ, если я попрошу?
     - Конечно.
     - Это единственное поручение, которое я хочу, чтобы вы выполнили. Так как вы вернетесь утром в субботу, остальное время в вашем распоряжении.
     - Благодарю вас.
     Рука Уайтхеда потянулась к стакану с водкой, и Марти подумал, что он сейчас повернется взглянуть на него; он не повернулся. Разговор, очевидно, был закончен.
     - Это все, сэр?
     - Все? Я полагаю, да. А вы?

***

     Прошло уже много месяцев с тех пор, как Уайтхед в последний раз лег спать трезвым. Он начал использовать водку как снотворное, когда вновь начались его ночные ужасы; сначала стакан или два, чтобы притупить острие своего страха, затем постепенно увеличивая дозу, когда со временем, его организм привыкал к ней. Он не испытывал удовольствия от опьянения. Ему было противно опускать кружащуюся голову на подушку и слушать, как мысли пищат в его ушах. Но страха он боялся больше.
     Сейчас, когда он сидел перед газоном, лиса вдруг выступила из темноты через порог света, и, освещенная ярчайшим светом, замерла, уставившись на дом. Ее неподвижность позволяла превосходно разглядеть ее, глаза, жмурившиеся от света, мигали на острой мордочке. Но это продолжалось совсем недолго. Внезапно, почувствовав опасность - возможно, собак, - она, махнув хвостом, исчезла. Уайтхед еще очень долго смотрел на то пятно света, где только что была лиса, изо всех сил надеясь, что она вернется и на время разделит с ним его одиночество. Но у той были другие дела в ночи.
     Было время, когда он был лисой: тонкой и острой - ночной странник. Но многое изменилось. Провидение оказалось щедрым, мечты стали явью, и лиса, всегда меняющая форму, стала толстой и ленивой. Мир тоже изменился: он стал географией прибыли и убытка. Расстояния сократились до длины его команд. Со временем он забыл свою предыдущую жизнь.
     Но за последние годы он вспоминал ее все чаще и чаще. Она возвращалась в ярчайших, но упрекающих деталях, хотя события предыдущего дня казались туманом. Но в глубине своего сердца он знал, что пути назад к этому блестящему состоянию нет.
     А что было впереди? Одинокое путешествие в безнадежное место, где не было опознавательных знаков, которые могли бы указать направо или налево, все направления теперь были равны; не было ни холма, ни дерева, ни обиталища, к которому можно было бы держать путь. Просто место. Такое ужасное место.
     Но там он не будет одинок. В этом "нигде" у него будет компаньон.
     И, когда в этом безвременье он всматривался в эту землю и в ее владельца, он желал, о, Господи, как же он желал, остаться лисой.

III Последний Европеец

18

     Энтони Брир, Пожиратель Лезвий, вернулся в свою крошечную квартирку поздним днем, сделал себе растворимый кофе в своей любимой чашке, затем сел на стол и под падающим светом принялся вязать себе петлю. Он знал с самого раннего утра, что сегодня тот самый день. Ему нужно было спуститься в библиотеку; если со временем они заметят его отсутствие и в тщетной попытке узнать, где он, напишут ему, то он не сможет ответить. За окном небо выглядело таким же грязным, как и его простыни, и, являясь рациональным человеком, он думал: зачем утруждать себя стиркой простыней, когда мир так грязен, и я так грязен, и нет ни малейшего шанса, чтобы очистить хоть что-нибудь? Наилучший выход - это положить конец этому мерзкому существованию раз и навсегда.
     Он достаточно видел повешенных. Конечно, только на фотографиях в книге, которую он украл с работы о военных преступлениях, на ней была отметка "Не для открытых полок. Выдается только по требованию". Предупреждение дало ему пищу для воображения: вот книга, которую люди не слишком хотели видеть. Он бросил ее в сумку, не открывая, зная из самого названия - "Советские документы о зверствах нацистов", - что эта книга почти так же сладка при предвкушении, как и при чтении. Но в этом он ошибался. Слюноотделение в тот день от сознания того, что в его сумке лежит эта запрещенная книга, это восхищение не имело ничего общего с тем откровением, которым стала для него сама книга. Там были фотографии сожженных руин чеховского дома в Истре и оскверненной резиденции Чайковского. Но, в основном - и это было наиболее важным - там были фотографии мертвых. Одни были похоронены под обломками, другие лежали на кровавом снегу, заледеневшие. Дети с раздробленными черепами, люди, лежащие в траншеях и застреленные в лицо, люди с вырезанными на груди и ягодицах свастиками. Но для прожорливых глаз Пожирателя Лезвий лучшими фотографиями были фотографии повешенных. Среди них была одна, на которую Брир смотрел очень часто. Это была фотография красивого молодого человека, удавленного на импровизированной виселице. Фотограф уловил последний момент его жизни - повешенный смотрел прямо в камеру с болезненной и блаженной улыбкой на лице.
     Брир хотел, чтобы именно это выражение они обнаружили на его лице, когда они сломают дверь этой комнаты и найдут его, чуть покачивающимся от сквозняка. Он думал, как они, должно быть, уставятся на него, как начнут кудахтать, качать головами, поражаясь его бледным ступням и тому, как он отважился на такую ужасную вещь. И пока он думал, он завязывал и развязывал петлю, стараясь выполнить эту работу с максимальным профессионализмом.
     Его единственным беспокойством была исповедь. Несмотря на то, что день за днем он работал с книгами, он был не слишком силен в словах: они ускользали от него, как красотка из его толстых рук. Но он хотел сказать что-нибудь о детях, просто чтобы они знали, эти люди, которые найдут его и сфотографируют, что он был не просто некто, на кого они будут глазеть, а человек, совершивший худшие вещи в мире из лучших возможных побуждений. Это было жизненно важно: чтобы они знали, кем он был, потому что со временем они, возможно, смогут найти в нем тот смысл, который он сам никогда не мог выразить.
     У них, конечно, были методы допросов даже мертвых людей. Они положат его в холодной комнате и быстро осмотрят, и, когда они изучат его снаружи, то начнут изучать его изнутри и о! какие вещи они найдут. Они снимут крышку черепа и вынут его мозг, исследуя его множеством способов, пытаясь выяснить что с ним и как. Но это не сра