нился призрачный, исполненный неземного пафоса голос, что размеренно  и
величаво, как диктор из старых хроник, отсчитывал минуты  оставшиеся  до
обретения свободы.
   Или до смерти.
   До той или до другой оставалось совсем немного.
   Боров жрал. Паркет перед ним пропитался  мясным  соком  и  безобразно
вспучился. Что бы сказали родители Павлика?
   Час до старта - большой город за окном  тяжело  выдохнул,  растягивая
многокилометровое тело в усталой истоме. Глаза фонари моргнули розовым и
стали разгораться как странные зимние светляки. Суетливый муравьиный бег
машин прервался и их, одну за другой, отправляли на ночевку в квадратные
жестяные и кирпичные норки. И люди шли домой - усталые или не  очень,  а
может быть  совсем  свежие.  А  кое-кто  просто  гулял  по  проспекту  и
любовался карнавальным отблеском ярких витрин на снегу.
   То,  что  когда-то  именно  так  и  делал  Андрей  Якутин,  нынешнему
покорителю луны казалось какой то нелепой детской сказкой.
   Его же сейчас интересовал совсем другой  свет  -  тот,  что  медленно
разгорался где-то за линией горизонта - пока еще слабенько,  бледно,  но
скоро станет так силен, что перебьет, задавит собой соборный  свет  всех
городских фонарей.
   Луна -  жестокое  светило.  Об  него  бьется  живой  солнечный  свет,
расшибается и падает в ночь серебристым остывающим сиянием.
   Андрей уже знал, что если доведется ему остаться этой ночью в  живых,
то этот бледно молочный свет всю оставшуюся жизнь будет вызывать у  него
тяжкую нервную оторопь.
   -  "Десять!"  -  сказал  величавый   голос   сгинувших   во   времени
соцреалистичных покорителей пространства - "Девять!" - и  Андрей  понял,
что в счет идут последние секунды.
   - "Восемь!"
   Боров жрал, истекая слюнями, ему было плевать на всякую луну.
   - "Семь!" - зазывал в неведомые дали  апокалиптичный  глас,  звучащий
лишь у Андрея в голове, - "шесть!"
   - "Пять!" - на  дальних  дорожках  неведомых  планет  останутся  наши
следы. На самом деле след останется на ледяной  корке  далеко  внизу,  -
"Четыре!"
   Из окна уже падал мертвенный знакомый отсвет.
   - "Три! Два! ОДИН!"
   Настала тишь, а  потом  пятно  на  стене  вспыхнуло  ярким  синеватым
светом, словно кто-то снаружи направил  в  окно  прожектор.  Это  полная
яркая луна выбралась из-за крыши соседнего дома.
   - "НОЛЬ! ... Зажигание!"
   И Лунатик, неторопливо поднявшись с матраса,  вытащил  из  нагрудного
кармана поблескивающие изящные  ключики  и  очень  буднично  и  негромко
сказал:
   - Ну что, пойдем?
   Кольцо наручников, отчетливо  щелкнув,  страстно  обхватило  запястье
Андрея. Теперь его руки были  скованны  и  он  держал  их  перед  собой,
тоскливо глядя на распухший,  синеватый  рубец,  что  оставили  стальные
кольца на правой руке. Якутин шел к двери следом за Лунатиком и  Боровом
и лишь один раз оглянулся на квадратный метр паркета на  котором  провел
последнюю неделю. Почему-то сейчас  этот  закуток  у  батареи  показался
родным и близким, как вид своего дома с выходящей из селения дороги.
   Впереди лежала освещенная луной неизвестность.
   Лунатик заботливо накинул Андрею на плечи пальто Павлика. Тот,  было,
запротестовал - но потом увидел глаза Николая  Петровича  и  замолчал  -
были они стеклянные и  пустые,  словно  стали  фарфоровыми  медицинскими
подделками.
   Дверь в ванную была приоткрыта - когда проходили мимо, Андрей  скосил
глаза  и  различил  темные  бесформенные  предметы  на  крытом   дорогой
итальянской  плиткой  полу.  Боров,  проходя  дверь,  тяжко  засопел   и
посмотрел на Андрея. Потом с некоторой опаской  покосился  на  Лунатика.
Про себя Якутин вдруг понял, что из этой парочки массивный и  звероватый
Боров внушает куда меньший страх, чем его астеничный напарник.
   Хлопнула дверь, дохнуло холодом - они поднимались вверх, звучно шагая
по ступенькам и одинаковые светлые стены, изрезанные затейливой похабной
вязью плыли мимо. Андрей вдруг понял,  что  различает  каждый  сантиметр
этих стен - все их трещинки и неровности.
   Матерные письмена казались  наделены  двумя,  а  то  и  тремя  слоями
смысла, исполненными какой тор неземной, высшей мудрости.
   Воздух был какой-то напряженный, словно озонированный. Тени резки,  а
свет резал не хуже теней - бил в глаза  из  сияющих  ламп.  Каждый  звук
отдавался гулко и долго резонировал под готическими сводами подъезда.
   Якутин дивился по сторонам, пока, неожиданно не  понял,  что  подъезд
остался прежним, а это он Андрей переживает сейчас критический момент  в
жизни - сопровождаемый диким выбросом адреналина.
   Пленника трясло, а он шел, и все думал - испытывают ли  то  же  самое
приговоренные к смерти, поднимаясь на эшафот? Кажется ли им  мир  вокруг
таким же ярким и насыщенным жизнью?
   И  навязчивое  воображение  подсунуло  очередную  героико-космическую
аналогию: стена рядом - это кожух исполинской стальной ракеты, в  кабину
которой и поднимался отважный покоритель луны.
   Дверь  на  чердак  была  приоткрыта,  и  на  пороге  застыл  заросший
неопрятный субъект откровенно бомжеватого вида. Он  открыл,  было,  рот,
дабы выразить какую-то мысль, но увидел  глаза  поднимающейся  троицы  и
поспешно скрылся в темноте, слышно было как где-то в глубине  чердачного
помещения открывают окно.
   Андрею было плевать. Он думал, что дрожит от  холода,  но  когда  они
поднялись на крышу, то вовсе не почувствовал мороза. Ветер бил в лицо, а
оно словно одеревенело и потеряло чувствительность.  Мир  то  становился
болезненно резким, то расплывался мягкой пастелью.
   Идущий впереди Лунатик остановился и восхищенно вздохнул.  Дрогнувшей
рукой взял подошедшего Андрея за плечо и указал в небо.
   Андрей глянул и тоже застыл.
   Луна была совсем рядом. Она была огромной, круглой, яростно  светлой.
Нависала над ними, как некое злобное древнее божество, и кричащая голова
ясно и четко рисовалась на глади этого страшного диска.  Оспины  и  язвы
покрывали вопящий в агонии лик, а по краям  шевелились  и  извивались  в
корчах черные щупальца.
   Это могли быть облака, но Андрей знал, чувствовал, что это не так.
   Потому что это была ночь Луны. Ночь прыжков на Луну.
   Безжалостный, как у ртутной лампы, мертвенный  свет  высвечивал  лица
стоящих, рисуя им новые, ночные и резкие черты,  и  Андрей  увидел,  что
лицо Лунатика точь-в-точь повторяет мертвую голову  на  сошедшем  с  ума
земном спутнике.
   И на какой то миг, крошечную  долю  секунды,  глядя  на  лицо  своего
пленителя, Андрей поверил что да, бывают ночи, когда Луну можно достичь.
   Такие как эта ночь.
   Но в следующую секунду он стряхнул оцепенение - как бы  то  ни  было,
приближался момент истины.
   Лунатик зябко повел плечами, робко поднял руку и махнул Луне,  словно
ее невидимые жители могли сейчас наблюдать за ним, и пошел к краю крыши,
волоча за собой Андрея.
   Впереди колыхались их тени - короткие и полные чернильной мглы.
   А сверху падал резкий свет самого большого на свете  софита,  который
как поется в песнях светил в эту ночь лишь для них троих.
   Стоя на краю, Андрей  собрался  в  тугую  пружину.  Действовать  надо
быстро, так, чтобы они не успели среагировать. И только когда ему сунули
в руки канат, он не сразу понял, что произошло.  А  когда  понял,  то  с
испугом и изумлением обернулся к Лунатику.
   - Вы что, не развяжите мне руки? - спросил  Андрей,  -  ведь  мне  не
удобно прыгать с наручниками.
   Лунатик смотрел на него и жестко улыбался. Его лицо  было  похоже  на
череп - не очень было понятно, что производило такое впечатление.
   - Нет... - сказал Андрей, - нет, ну пожалуйста...
   - Ты считаешь меня сумасшедшим, да? - мягко спросил Лунатик, -  решил
обмануть бедного  психа?  Здоровый  лоб  хотел  расправиться  со  старым
человеком?
   - Нет, я не хотел, я же просто...
   - Я конечно псих, Андрей, но не настолько, - сказал Лунатик с  легкой
усталостью в голосе, -  ты  сможешь  держаться  за  канат  и  связанными
руками.
   - КАКОЙ КАНАТ!!!  -  закричал  Андрей  Якутин,  стоя  на  краю  крыши
четырнадцатиэтажного дома, - ПРОКЛЯТЫЙ БЕЗУМЕЦ, ВЕДЬ Я ЖЕ РАЗОБЬЮСЬ!!!
   Лунатик смотрел и  улыбался  -  теперь  уже  мягко.  И  тем  страшнее
казалась эта улыбка на угластом черепе, что проступал сквозь нее.
   - Андрей, смотри какая ночь. Ты должен прыгнуть и зацепить канат.  Ты
прыгнешь сам, или мы просто сбросим тебя с этой крыши.
   -  Я  не  смогу  зацепить  канат...  -  простонал  Андрей,   потрясая
скованными  руками,  -  ну  как  вы  не  понимаете...  я  не  смогу  его
зацепить... - слезы выступили у него на глазах и  покатились  по  щекам.
Все было так... глупо.
   Лунатик кивнул Борову и они  стали  наступать  на  него,  оттесняя  к
обледенелой кромке площадки.
   - Стойте! - крикнул Якутин, - стойте я... сам.
   Они  остановились,  а  Андрей   обернулся   к   четырнадцати   этажам
промороженной тьмы.
   Он стоял на самом краешке, чувствуя себя  маленьким,  сгорбившись,  и
вместе с тем таким тяжелым, что было понятно - никогда и ни за  что  ему
не полететь.
   Он смотрел вниз и видел  родной  город  -  заснеженный  и  млеющий  в
розовом и желтом электрическом сиянии под этим снегом. Видел огни реклам
и красные огни радиовышки, и самолет высоко в небе, чей  черный  силуэт,
как стремительная дюралевая корова мелькнул на миг на злобном фоне луны.
   Слезы капали у Андрея из глаз, ползли вниз по щекам  и  замерзали  на
подбородке, и  вроде  бы  должна  была  перед  глазами  пройти  вся  его
счастливая  и  недолгая  жизнь,  все  его  большие  радости   и   мелкие
незначительные печали, да только не было ничего. Царила в мозге какая та
переполненная сумрачным адреналином пустота. Точно такая же что отделяла
сейчас  Андрея  Якутина  от  мерзлого  квадрата  асфальта  в  точке  его
приземления.
   Лишь пустота эта, да горькое, совершенно детское чувство обиды  -  за
что? - спрашивал Андрея у ветра, тьмы и уходящие вслед  за  ним  зимы  -
почему я?
   Выл ветер, а сверху луна, до которой нельзя было допрыгнуть, смотрела
как самый благодарный и внимательный зритель.
   Якутин  понял,  что  жизненный  метроном  его  отсчитывает  последние
мгновения, и было просто жаль, так жаль несбывшихся надежд.
   И Андрей Якутин, с широко раскрытыми навстречу  вечности  глазами,  с
тонким, жалобным криком "мама!", прыгнул в холодную,  недобрую  пустоту,
налитую снежащей тьмой бездну, в нелепом защитном жесте  выкинув  вперед
руки с зажатым в них сплетенном из нейлона автомобильном канате.
   Ветер дунул  со  страшной  силой,  обжег  и  заледенил  лицо.  Андрей
закричал, но вставший на дыбы эфир тут же заглушил эти слабые крики.
   Мир перевернулся, сделал безумный кульбит,  канат  рванулся  из  рук,
обжег ладони, Андрей выпустил, потом снова схватил,  а  потом  тяжкий  и
громогласный удар выбил из Якутина его последний хриплый вздох...
   Тьма сгущаться не спешила. Андрей лежал на спине и смотрел как плывут
под звездами легкие облака  -  как  кисея,  они  прикрывали  серебристые
далекие светила и делали их мягкими как длинные пушистые  ресница  могут
смягчить ледяной взгляд.
   Он лежал и смотрел и никак не умирал.  Облака  плыли,  луна  светила,
рядом кто-то надсадно хрипел.
   Время шло. Через сколько-то циклов капели вечности Андрей понял,  что
происходит что-то не то. Он поднял голову и ощутил, что она вполне цела.
Взгляд Якутина бессмысленно шарил впереди.
   Оказалось, что Андрей все еще на крыше. Непонятно как, но он лежал  у
самого входа на черном, обмерзшем рубероиде. Позади из двери дул  теплый
поток воздуха и чем-то напоминал о метро.
   Впереди Боров душил Лунатика, сжимал его своими похожими  на  окорока
руками, бил о жестяную трубу  вентиляции.  Это  Лунатик  хрипел,  только
теперь  он  уже  перестал  и  обмяк  в  могучих  руках   борова.   Глаза
освободителя Луны выпучились, на губах мерзла пена  и  дыхание  белесыми
облачками больше не вырывалось на волю.
   Покончив с Лунатиком, Боров очень аккуратно уложил его на рубероид, а
потом, взяв за ногу, потащил за собой и пошел  к  Андрею.  Лунатик  ехал
позади и звучно скреб затылком ледышки.
   - Ну что, Андрюша?  -  неожиданно  мягким  и  интеллигентным  голосом
произнес Боров, - утомил тебя этот безумец, да?
   - Да... - одними губами сказал Якутина.
   - Вот и меня утомил, сумасшедший эдакий,  -  продолжил  Боров,  легко
поднимая Андрея на негнущиеся ноги, - но он, Андрюш, как и все на  свете
существовал не просто так. Он, как все живое был нам нужен...
   Они шли вниз по лестнице, мощная рука Борова дружески обнимала Андрея
за плечи, а Лунатик болтался позади и собирал ступеньки затылком.
   - Вот знаешь, - говорил Боров, - на зоне у матерых зеков  есть  такой
обычай - они, идя в побег, берут с собой зеленого новичка,  якобы  чтобы
тому свободу дать. Но это не так, Андрюша, зеки народ прагматичный,  они
знают, что в тайге, где они будут отсиживаться, жрать нечего,  а  потому
новичок этот, он что-то вроде мешка с продовольствием,  только  на  двух
ногах и ни о чем не догадывается. Вот какая  смекалка  у  людей.  -  Они
добрались до квартиры Павлика, и Боров одним  движением  освободил  одну
руку Андрея и защелкнул кольцо на ручке двери, ведущей в жилую  комнату.
Лунатика же он подхватил и потащил за собой в ванную, продолжал говорить
- так и Николай Петрович,  несмотря  на  свои  бредовые  идеи,  нес  эту
царственную ношу, не  подозревая  как  он,  несчастный  сумасшедший  мне
нужен. Как ты Андрюш. Еще бы, как окончатся  жильцы,  где  мне  добывать
пропитание?
   И Боров включил в ванной свет.  Павлик  и  вправду  находился  рядом,
покойный Лунатик не врал, он был здесь, в ванной, вот только  был...  не
целиком.
   А точнее осталось от него  совсем  немного.  Как  и  от  его  любящих
родителей.
   Андрей заорал, надрываясь, хрипло смеясь и воя зверем. Тьма пала  ему
на мозг, и последующие дни он провел в этой горячечной сумасшедшей тьме,
из которой все на свете казалось легким и не имеющим никакого значения.
   И пребывая в дарующем облегчение помутнении, он ни разу не вспомнил о
том, что видел в тот короткий, ослепительный миг, сразу после  прыжка  с
крыши.
   А если бы и вспомнил, это ничуть  не  сделало  бы  страдания  бывшего
золотого мальчика легче.
   Миг, когда канат делает рывок, а Андрей задирает голову и видит  туго
натянутую нить, ровно, как струна уходящую в лунный диск.
   И ощущение качелей секундой позже.
   Но ему было плевать. С  огорчением  можно  было  констатировать,  что
здравомыслящий и рассудительный мозг Андрея Якутина  так  и  остался  на
Луне.

Анна.

Вот она - размер не имеет значения?

   - Что это? - визгливо спросила мать, - что это, скажи мне, и  сколько
это будет продолжаться?
   - Отдай! - крикнула Анна, - отдай, ну!
   Ее душило бешенство. Смятый кусок холста в материнских руках бесил  и
доводил  до  неистовства.  Так  бы  и  расцарапала   лицо   отмороженной
родительнице! Но нельзя, нельзя, мать все-таки.
   В комнате царил бардак, два стула перевернуто, большой мольберт лежит
на полу, вытянув ноги  как  мертвое  животное.  В  дверях  чау-чау  Дзен
неподвижными  глазами  индийского   святого   наблюдал   за   сорящимися
хозяйками.
   Мать, увидев злобу в глазах дочери, попятилась к дверям,  но  картины
не отпустила, начала снова, с некоторой, правда, опаской:
   - Ну что это, ты мне скажи? Что это за мазня? Доколе ты будешь  дурью
этой меня изводить? -  и  она  развернула  картину  лицевой  стороной  к
дочери, так, что рисованное на ней предстало во всей красе.
   Картина и вправду была странноватой,  но  только  если  оценивать  ее
куцыми  мерками  соцреализма  -  разлив  пастельных  тонов,   мелованных
бесформенных пятен, а ближе к центру холста неожиданно резкая и  острая,
как лист осоки, спираль тусклых стальных тонов, что сужает свои кольца к
бледно-фиолетовой анемичной  розе,  мертвенный  цвет  лепестков  которой
явственно контрастирует с пышностью форм.
   Дали, не Дали, а может быть перекуривший каннабиса Рене Магрит?  Отцы
психоанализа, покопавшись в  этом  полотне,  вполне  возможно  нашли  бы
десяток перверсий и девиаций, а знатные мистики, под знаменами Кастанеды
три десятка скрытых символов жизни смерти и бесконечности.
   Мать в картине не нашла ничего. Она ее просто раздражала. Как  и  все
остальные рисунки.
   - Мама, - тихо, но с угрозой сказала Анна, - отдай.
   - А не то что? - в запале крикнула мать, но попятилась от наступающей
дочурки, и чуть не  наступила  на  Дзена.  Тот  с  королевским  величием
переместил скопище атомов именуемое своим телом на безопасное для  оного
расстояние.
   Анна сжала зубы. Проклятия так и рвались наружу. Но портить отношения
было нельзя - и так почти не с кем ни контактирует, не общается.
   - Отдай, - сказала она еще раз, - просто отдай и все...
   - Да получай!!! - крикнула мать в истерике и кинула в Анну  картиной,
которую та бережно поймала и разгладила, - все прорисуешь! -  без  паузы
сменила тему любимая родительница, -  всю  жизнь  так  и  будешь  кистью
возить?! Тебе уже двадцать два! Когда замуж выйдешь?!
   Это уже было чересчур - прижав картину к груди,  Анна  повернулась  и
гордо пошла к себе в комнату. Как всегда после таких скандалов на  глаза
просились слезы, но она им воли не давала - мать не увидит ее плачущей!
   - Иди-иди! - крикнула та, вдогонку закрывающейся  двери,  -  Так  всю
жизнь и просидишь в старых девах! Кому ты такая нужна?!
   Анна не сдержалась - хлопнула дверью. И настала долгожданная тишина.
   Здесь, когда ее никто не видел, Анна могла дать волю чувствам -  села
на краешек обшитой ярким поддельным шелком  софы  и  немного  поплакала.
Потом вытерла глаза и потерянно обвела взглядом свою маленькую комнатку.
   Здесь все было ярко, пестро, и от этого помещение казалось еще меньше
- пыль толстым слоем оседала на ярких  крашенных  тканях.  На  сероватом
ковролине как диковинные  мягкие  валуны  валялись  увенчанные  забавной
кисточкой подушки со сложным рисунком - на них  очень  удобно  сидеть  и
размышлять,  наверное,  со  стороны  кажешься   сюрреалистичной   копией
Роденовской скульптуры. Восточный ковер на стене, и еще один на другой -
на одном буйство цвета и хитрых плетеных узоров, на  втором  нейтральный
светло-бежевый фон на  котором  грубые,  примитивные  рисунки  журавлей,
двоих уродливых птиц, одна из которой находится выше другой.
   Парадокс рисунка в том, что не очень понятно  что  делают  журавли  -
взлетают, или, напротив низвергаются в свою бежевую бездну? Все  зависит
от  того,  как  ты  повесишь  ковер.  Коряво  вытканные  неумелой  рукой
работница люберецкой фабрики ковров птицы  символизировали  собой  нечто
настолько глубокое и наполненное несколькими этажами смысла, что  просто
страшно становилось, если задуматься.
   Впрочем, кроме хозяйки комнаты, над бежевыми журавлями не задумывался
никто.
   Еще в комнатушке были книги - в мягких обложках и твердых,  с  яркими
глянцевыми обложками.  Книги  по  йоге,  по  трансценедальной  практике,
истории даосизма и много еще чего - тоже пыльное, и от  этого  кажущееся
величественным. На самом деле к ним довольно давно не прикасались.
   Модерновый пластиковый столик с компьютером прятался в углу.  Аппарат
гудел  и  наполнял   теплом   воздух,   как   самый   дорогой   в   мире
электрообогреватель.
   Над  чудом  современной  технологии  висел  портер  Льюиса  Кэрролла.
Постаревший безумный сказочник смотрел устало, грустно,  и  может  быть,
чуть испуганно - гений эскапизма на пороге жестокого материального века.
Анна повесила сюда портрет не зря - как-то легче  становилось  в  минуты
тяжких раздумий. Кэрролл обещал, что есть мир за  горизонтом  -  дивный,
новый мир, и пусть его видишь только ты, а остальные пустые глаза и пену
изо рта - наплевать, устрицы видят свою раковину изнутри.
   Анна и чувствовала себя устрицей - с  толстым-толстым  слоем  хитина,
из-за которого надо к