ыми
волосами, мне было видно ее маленькое розовое ухо. Если бы я был  художником
или скульптором, я изобразил бы ее вот такой, в  лодке.  Хотя  все  фантазии
мастеров  блекнут  пред  этой  роскошнейшей  картиной   природы   -   живой,
ослепительно прекрасной женщиной в белом платье.
   - О чем задумалась? - спросил я, чтобы она пошевелилась.
   Моника взглянула на меня и улыбнулась.
   - Хорошо, правда? Я кивнул.
   - Я вспомнила одну историю, которую якобы  рассказывал  Оскар  Уайльд.  В
одном маленьком городе жил молодой человек. Он был поэтом.  Каждый  день  он
ходил гулять в одиночестве, а когда возвращался,  усаживался  в  кабачке,  и
знакомые спрашивали, что он сегодня видел в
   пути. И он говорил, что когда шел  через  мост,  видел  в  речке  наяд  и
тритонов, а в лесной чаще танцевали фавны и крошечные эльфы. И  каждый  день
он рассказывал людям свои сказки. Но вот однажды, когда он шел по мосту,  он
взглянул в реку и вдруг увидел, что там - тритоны и наяды. Он пошел в лес  -
а там танцевали фавны и эльфы. Когда он вернулся в город и зашел в  кабачок,
его, как обычно, окружили друзья и спросили, что же сегодня он видел? Но  он
промолчал. Тогда они начали приставать  к  нему  с  расспросами.  И  тут  он
ответил: ничего.
   Я помолчал, но все же спросил:
   - И почему же тебе вспомнилась эта история? Ты полагаешь, что Арне - тоже
поэт?
   - Нет! - Она рассмеялась. - Я просто думаю, когда  сам  сочиняешь,  легко
рассказывать... А вот если представить, что твоя  выдумка  вдруг  обернулась
реальностью - тут-то и онемеешь!
   - Значит, ты веришь,  что  здесь  происходит  нечто  противоестественное?
Сверхъестественное?
   - Не  знаю,  чему  тут  верить  или  не  верить...  Но  я  чувствую,  что
надвигается какая-то беда. Когда сегодня  я  увидела  Арне,  его  лицо,  мне
захотелось поскорее уехать домой. Да... Но что-то меня держит.  Может  быть,
любопытство... Ах, Пауль, давай просто немножко отдохнем... Господи ты  Боже
мой, как же хорошо!..
   Прошло не более четверти часа, как начал накрапывать дождь. Мои  прогнозы
сбывались: на море установился полный  штиль,  а  небо  продолжало  темнеть.
Поскольку мы все же находились в Атлантике, которая, как известно, шутить не
любит, я предложил переждать грозу на ближайшем острове.  Это  был  довольно
большой островок.
   В маленькой бухте за шхерами я заметил хижину. Моторка шла полным  ходом,
стараясь обогнать усиливающийся дождь. Через  несколько  минут  мы  вытащили
лодку на берег и, привязав ее к боковому валуну, помчались вверх по склону к
хижине.
   В ней было пусто, на полу валялись рваные  рыбацкие  сети,  пахло  рыбьей
чешуей. Конечно, домик был далеко не идеальным убежищем: с  ветхой  крыши  в
двух местах низвергались веселенькие  водопады,  стены  прогнили  и  кое-где
виднелась плесень. Но за полуразбитым крошечным оконцем уже  плотной  стеной
хлестал дождь. Мир таял на глазах и норовил схлынуть в море...
   Я сложил сети в кучу на сухом месте. Мы уселись. Я обнял Монику за  плечи
и бодро сказал:
   - Мы тут, как Иона во чреве кита! Только он был один, а мы -  наоборот...
Удачно, правда?
   Мокрые волосы падали ей на лицо, чудесное белое платье прилипло к телу  и
стало прозрачным. Она съежилась рядом  со  мной  как  дикарка,  как  женщина
каменного века, застигнутая непогодой и ищущая приюта в укромной  пещере.  Я
покрепче прижал ее к себе, а она шепнула:
   - Пауль, мне страшно! Так страшно...
   - Почему?
   - Все очень странно и так... нехорошо. Какая-то отрава в воздухе...  И  я
... боюсь за Арне. Он так  переменился.  Знаешь,  мне  кажется,  ему  правда
грозит опасность...
   Я чувствовал запах ее духов, словно мне под нос сунули  букет  нарциссов.
Она прижалась виском к моей щеке. Я не мог оторвать глаз от ее мокрой нежной
груди, а ниже предательски  влажное  платье  рельефно  лепило  ее  маленький
крепкий живот, округлые бедра и лоно. Во  мне  поднималась  горячая  красная
волна... Я твердо приказал себе: "Пауль! Ты не должен желать жены  ближнего,
его вола и осла!" Отеческим жестом я похлопал ее  по  руке  и  отвел  глаза.
Старательно выговаривая слова, я произнес как можно тверже:
   -  Не  надо  нервничать,  дорогая  моя.  Все  это  просто  дурная  шутка.
Какой-нибудь местный юморист испытывает наше терпение. А что касается  Арне,
ты же сама знаешь...
   Тут я сбился. Я почувствовал, что делаю что-то  не  так.  Я  взял  ее  за
подбородок и повернул лицом к себе. Глядя ей прямо в глаза, я тихо спросил:
   - Скажи мне, пожалуйста, честно: что у тебя с Арне? Ты хочешь  быть...  с
ним?
   Она опустила глаза. Лицо ее застыло.
   - Не знаю... Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Ты  помнишь,  как  было
чудно тогда, в Осло?
   - Конечно, помню... Да ведь это было на прошлой педеле!..
   - Да, правда... Уже не верится. Было так хорошо!  Я  вдруг  ощутила  себя
свободной, как птичка.  Как  будто  с  меня  свалилась  какая-то  тяжесть...
Знаешь, я раньше всегда ощущала какую-то скованность, я была деревянная -  и
вдруг ожила.  А  теперь  мне  снова  так  тяжело,  как  будто  меня,  живую,
заковывают в цепи.  Мне  так  плохо,  Пауль,  мне  хуже,  чем  прежде...  Ты
понимаешь? Ты поможешь? Ты - единственный, с кем я это почувствовала, ты  не
бросишь меня одну?
   Что тут ответишь? Разве у меня был выбор?  Разве  самый  крепкий  военный
корабль, бронированный от кормы до носа, не тонет от прямого попадания?  Все
мои благие намерения, все строгие параграфы, составляющие неписанный  кодекс
мужской дружбы, отлетели под натиском  тихого,  но  неодолимого  призыва.  Я
покрывал поцелуями это нежное, милое лицо, я пил слезы с ее сияющих глаз,  я
ласкал и терзал ее шепчущие губы. Моника, Моника!
   О, прекрасные мгновенья упоительной безответственности, когда собственный
разум и неумолимое время, наши вечные  тираны,  теряют  свою  власть,  когда
рушатся барьеры и исчезают преграды, когда все твердыни - твердыни  стыда  и
железа - растворяются в аромате  и  музыке,  обретают  свежесть  и  сочность
взрезанного ананаса! Никакое  шампанское  из  самых  знаменитых  подвалов  и
погребов не сравнится с подлинным дурманом жизни, как бы  ни  старались  его
пенные брызги сыграть с нами в ту же игру... Не знаю, сколько продлилось это
сладкое безумие: несколько секунд  или  около  часа.  Я  ласкал  ее  нежное,
мягкое, податливое тело, и  упивался  восторгом  от  каждого  прикосновения,
каждый миг дарил мне все новые  откровения  красоты.  Глаза  ее  были  томно
прикрыты, а лицо и все тело излучали неведомое  прежде  блаженство.  Моника,
Моника...
   И вдруг волшебство исчезло. Она напряглась, подняла голову  и  огромными,
широко раскрытыми глазами уставилась на что-то позади меня. И закричала:
   - Пауль! Пауль! Смотри!
   Я обернулся и взглянул в окно. От ужаса меня передернуло, будто от  удара
током: за окошком в струях дождя я увидел  грузную  фигуру  в  зюйдвестке  и
робе. Лицо совсем рядом с разбитым стеклом, было худым и бледным,  а  глаза,
эти незабываемые, водянисто-серые глаза без взгляда, без всякого  выражения,
смотрели на нас, мимо нас,  сквозь  нас.  Силуэт  расплывался,  как  сгусток
тумана, как черный смерч. Но не узнать его было невозможно - это был Рейн.
   Внезапно видение отодвинулось и исчезло в пелене дождя.
   Мы судорожно сели  и  принялись  приводить  себя  в  порядок,  как  дети,
застигнутые врасплох. Я ждал, что дверь отворится и человек войдет, но никто
не входил. Я машинально поднялся и выглянул. Никого! Я  вышел  под  дождь  и
внимательно осмотрелся.
   Остров был пуст. Как большой хмурый тролль, он будто уселся на  корточки,
подставив  мохнатую  спину  дождю  -  эта  мокрая,  поросшая  травкой  спина
горбилась справа от меня, а  слева  была  голая  каменистая  бухта  с  нашей
лодкой, уныло-одинокой на прибрежной гальке у самой полосы прибоя.  Никакого
другого "плавсредства" с этой стороны островка видно не было. Я  возвратился
к Монике.
   - Видимо, он деликатный человек, -  сказал  я,  как  можно  спокойнее.  -
Понял, что помешал и предпочел удалиться. А может, он застенчив по натуре.
   Но Моника была сильно испугана. Глядя на меня широко раскрытыми  глазами,
она прошептала:
   - Ты видел, кто это? Это же тот  самый  тип,  которого  боится  Лиззи!  А
помнишь, как испугалась его наша лошадь?
   - Ну конечно, это бедняга Рейн. Ну и что? Разве можно  так  пугаться?  Он
просто чокнутый, ненормальный, и все. Уверяю тебя, ничего страшного...
   Я сел рядом и обнял ее. Она дрожала.
   - Что он тут делал?
   - Наверное, как и мы... Причалил, чтобы  спрятаться  от  дождя.  Что  тут
страшного, моя радость?
   - Но ведь он не вошел!
   - Я же тебе говорю: постеснялся. Увидел, что мы тут вдвоем,  и  решил  не
мешать... Хороший, добрый дядя, можно сказать, джентльмен...
   Я и сам понимал, что слова мои звучат не  совсем  естественно.  А  Моника
вдруг задала вопрос, которого я боялся:
   - Ты видел, на чем он приехал? Его лодку? Надо было ответить. И я сказал:
   - Нет, не видел. Но  остров  большой.  Он,  наверное,  подплыл  с  другой
стороны. Будем надеяться, он найдет, где укрыться от дождя.
   Я произнес это сухим, деловитым тоном, не только чтобы успокоить  Монику.
Страх застрял в моем собственном сердце острой холодной занозой. Я прекрасно
ее понимал... И ее, и Лиззи, и нашу лошадку. Этот страх коренился в глубинах
подсознания, древний страх  человека  перед  всем  непонятным,  непознанным,
неподвластным, как боязнь грозы или огромного бушующего  океана,  или  страх
животного перед огнем, он всегда будет жить  в  народной  фантазии,  жить  и
производить на свет все новых чудовищ. Кто этот  Рейн?  Обыкновенный  рыбак?
Конечно, рыбак,  просто  немножечко  ненормальный.  Многие,  кстати,  боятся
сумасшедших...
   Монику все еще бил озноб. Я обнял ее покрепче и тихо прошептал:
   - Ну, все, моя  девочка...  Моя  маленькая,  славная  девочка...  Нам  не
страшен серый волк! Мы отважные, храбрые поросята - верно?
   Она, наконец, улыбнулась и  благодарно  кивнула.  Я,  естественно,  вновь
оказался  в  своей  прежней  роли  доброго  дядюшки.  Неожиданно  возникший,
волшебный новый контакт был нарушен. Но, честно говоря, я  был  даже  рад...
Да, я был от души благодарен этому Рейну за его появление.  Так  или  иначе,
этот тип помешал мне совершить непоправимое. Как бы тогда я взглянул в глаза
Арне? Да и теперь-то...
   Тем временем за окошком стало светлее, а еще через несколько минут  дождь
совсем прекратился. Солнце пробилось сквозь тучи.
   Моника мягко высвободилась и встала.
   - Поедем, - сказала она. - Надо скорее возвращаться. Когда мы уже были  в
лодке, она тронула меня за руку.
   - Пауль, забудем, что тут произошло. Я была не в себе. У меня  сегодня  с
утра не в порядке нервы. И, пожалуйста, сделай одолжение, никому ни о чем не
рассказывай.
   - Разумеется, - ответил я. - Ничего и не было. Во всяком случае, не  было
ничего такого, что я мог бы занести в свой дневник галантных похождений.  Я,
знаешь ли, люблю описывать свои донжуанские победы, чтобы  потом  развлекать
друзей в пьяной компании. Но я не хвастун. И с тобой у меня ничего не вышло.
Так что можешь не беспокоиться.
   - Пауль, не надо так... Ты прекрасно знаешь, я не хотела тебя обидеть.
   Но мне было скверно. Да,  очень  скверно  было  у  меня  на  душе.  Чтобы
согреться, я сел на весла и греб  нарочито  сильными,  резкими  рывками.  Мы
медленно огибали проклятый остров. Потревоженный  тролль  уснул,  подставляя
солнцу горы мускулов. Я смотрел  на  него  с  неприязнью:  странные  нелепые
возвышения торчали повсюду, как  клубни  картофеля.  Меж  крутых  скал  было
несколько бухт, куда могла причалить небольшая рыбацкая  лодка.  Но  никакой
лодки я не обнаружил.
   На всем пути мы не сказали друг другу ни  единого  слова.  Моника  сидела
почти неподвижно и смотрела  вдаль.  Она  то  и  дело  поправляла  платье  и
особенно строго следила за подсохшей юбкой. Я старательно  работал  веслами.
Чайки кружили над нами и орали отвратительными  голосами.  Внезапно  у  меня
сжалось сердце, я почувствовал тупую, гнетущую боль. Ах, это проснулась  моя
совесть, меня терзал стыд... Что же за гадость такая?
   "Эх, Пауль, Пауль! - подумалось мне, - Друг позвал тебя на помощь, а  ты,
скотина, пытался соблазнить его девушку! Как ты теперь поведешь себя с Арне?
Взрослый человек, уж давно не мальчик! Стыдно, Пауль Рикерт".
   - Спасибо, Пауль! - произнесла Моника, выбравшись на причал.  -  Ты  меня
замечательно покатал!
   Она, видно, заметила кислое выражение моей физиономии и тихо добавила:
   - Не надо расстраиваться: все было прекрасно. И мы можем  все  повторить,
когда на небе не будет ни единого облачка...
   * * *
   Арне возвратился домой лишь под вечер. При виде меня он подошел и положил
руку мне на плечо. У меня засосало под ложечкой. Но не мог же  он  знать!  К
счастью, это была ложная тревога. С добродушной улыбкой он произнес:
   -  Мой  дорогой  управляющий!  Настало  время  приступать  к   исполнению
обязанностей, которые  ты  соблаговолил  на  себя  принять.  Я,  видишь  ли,
совершенно забыл про лошадь. С голоду она конечно не померла, она, по-моему,
привыкла жить на подножном корму, но  все  же  неплохо  было  бы  ее  найти,
завести в стойло, задать ей овса и воды, ну и... по возможности  привести  в
порядок. Конюха-то мы  уволили.  Все  необходимое  есть  в  конюшне.  Там  и
гребень, и скребница, и уздечка. Ты  видел.  Ты  ведь  умеешь  обращаться  с
лошадьми?
   - Да, конечно, Арне!  -  пробормотал  я.  -  Я  все  сделаю.  Я  был  рад
возможности поработать и хоть как-то загладить свою  вину.  Но  когда  через
полчаса я стоял перед лошадью, занимаясь ее  гривой,  я  неожиданно  осознал
ужасную истину. Я влюблен в Монику. Я безумно, страстно,  ревниво  любил  ее
уже очень давно. Я, Пауль Рикерт, который всегда дорожил мужской дружбой, по
уши влюбился в невесту  своего  друга,  в  то  время,  как  моя  несомненная
надежность в подобного рода вещах была буквально притчей во языцех и  опорой
моей репутации! Смех, ей Богу! И что же теперь делать? Я не мог уехать - все
решили бы, что я просто струсил, испугался грядущей ночи в желтой комнате...
Нет, это решительно невозможно. Но сколько же можно скрывать свои чувства  и
обманывать  друга?  Сколько,  наконец,  может  живой   человек   противиться
искушению? Это во многом зависело от Моники.
   Что с ней сегодня? Почему она предложила поехать кататься? Может, ей тоже
хотелось побыть со мной наедине? Любит она меня? Любила ли  Арне?  Возможно,
она  его  не  разлюбила,  и  все  это  было  лишь  слабостью,   естественной
пассивностью перепуганной девушки, оказавшейся во  власти  мужчины.  Недаром
она поспешила принять строгий тон и даже сказала: забудь. Потом она, правда,
опять меня вроде бы обнадежила,  но  тут-то  могла  быть  другая  причина  -
сочувствие, жалость...
   Да, приходилось признать, что Моника для меня была -  "терра  инкогнито".
Казалось, в ней жили два разных существа, и она, независимо  от  собственной
воли, проявлялась то так, то эдак. Но если одно - лишь личина, маска, то  не
открылось ли ее истинное лицо предо мной в убогой рыбачьей хижине, на старых
сетях, на дощатом полу, согретое и разбуженное моими собственными руками?  И
снова во мне бушевало жаркое алое пламя...
   Видно,  мое  возбуждение,  вызванное  рисующимися   мне   фантастическими
картинами, передалось старой лошади: она явно занервничала.
   - Ну-ну, успокойся, старушка! - сказал я вслух и похлопал ее по крупу.  -
Ты ведь не жеребенок! Почтенная, пожилая кобыла - и  такие  дела...  Или  ты
воображаешь, что твои предки были горячими арабскими скакунами?
   Но лошадь ответила мне перепуганным ржанием и даже попыталась  встать  на
дыбы, да так резво, что выбила у  меня  из  рук  гребень.  Прижав  уши,  она
таращилась в распахнутую дверь конюшни.
   - Черт тебя побери! - рявкнул я на нее  и  оглянулся.  У  конюшни  стояли
двое.
   -  Мы  вам  кажется  помешали,  милый  Рикерт?  Голос  Пале  с  красивыми
модуляциями подействовал успокаивающе если не на лошадь, то хоть на меня.  Я
вышел из конюшни и прикрыл за собой дверь.
   - Никоим образом, господин Пале! - ответил я. - Рад вас видеть! Чем  могу
служить?
   Рядом  с  Пале  стоял  чрезвычайно  своеобразный  субъект.   Горбатый   и
перекошенный  -  одно  его  плечо   было   значительно   выше   другого,   с
непропорционально большими руками, болтавшимися на уровне колен, ни дать  ни
взять рачьи клешни, - с широким, плоским, монголоидным  лицом,  неравномерно
заросшим реденькой недельной щетиной, и глазками-щелочками,  запрятанными  в
складках кожи. Его глаза казались светлыми,  почти  желтыми,  а  взгляд  был
колючий, недобрый. На нем был большой и бесформенный прорезиненный  балахон,
хотя давно уже жарко светило солнце и на небе не оставалось ни облачка.
   - Этот господин желает переговорить с Краг-Андерсеном, - пояснил Пале.  -
Позвольте представить: Эйвинд Дорум, прежний владелец дома.
   Дорум протянул мне свою клешню,  я  назвал  свое  имя,  и  мы  обменялись
рукопожатием. Несмотря на жару, рука его была холодной.
   - Нужно поговорить!  -  буркнул  он.  -  Важное  дело  к  Краг-Андерсену.
Срочное!
   К моему удивлению, левое веко у него вдруг  поднялось,  и  глаз  сделался
совершенно круглым.
   - Краг-Андерсен дома, - невозмутимо ответил я, стараясь  действовать  как
заправский мажордом. - Позвольте, я вас провожу.
   Провожая посетителя к крыльцу (как будто это не был его родной  дом!),  я
снова услышал отчаянный вопль нашей лошади. А когда вернулся к конюшне, Пале
стоял у окошка и смотрел внутрь. Лошадь вопила, будто ее режут.
   - Необыкновенно нервное животное! - обратился ко мне Пале с улыбкой. -  В
самом деле, что ее так нервирует? Лошади - весьма  любопытные  существа,  на
редкость чуткие... Вам не кажется, что они как-то связаны  с  потусторонними
силами, с нижними мирами? Недаром в народных поверьях  у  черта  обязательно
есть лошадиное копыто.
   Вы не зайдете к нам выпить чашечку кофе? - быстро спросил я, чтобы только
не слушать новую лекцию о сатанизме. При всем моем любопытстве, этот человек
теперь был мне решительно несимпатичен.
   - Благодарю, в другой раз! - ответил он с легким  поклоном.  -  Я  должен
вернуться к своей работе. Я вышел немного подышать и увидел Дорума. И  пошел
вместе с ним: я надеялся услышать что-то новенькое о капитане Корпе.
   - Ну, и как?
   - Дорум, знаете ли, не слишком общителен. Но все же,  кое-что  любопытное
он мне сообщил. Как вы знаете, согласно легенде, шхуна "Кребс" по уговору  с
дьяволом должна платить выкуп каждые семь лет.
   Теперь считайте: эстонское судно - декабрь 1937 года,  не  так  ли?  А  в
ноябре тридцатого года при подобных же обстоятельствах  здесь  были  найдены
"останки" английского парохода.  И  представьте  себе,  в  феврале  двадцать
третьего такая же участь постигла норвежское судно "Бесс"...
   - Да, поразительно... - сказал я и поинтересовался.  -  А  почему  Эйвинд
Дорум ходит в плаще в ясную погоду?
   Пале  мягко  улыбнулся  и  отвечал  с  кроткой,   прямо-таки   пасторской
интонацией:
   - Боюсь, в душе этого бедного человека постоянно бушует непогода. Но мне,
в самом деле, пора домой. До свидания,  господин  Рикерт,  передайте  привет
вашим друзьям!
   Распрощавшись, я пошел в конюшню. Навел там  порядок.  Лошадь  больше  не
бесновалась. А по дороге к крыльцу я снова столкнулся с Дорумом. Он выскочил
из дома и бросился прочь, дергаясь как подстреленный медведь. Лицо его  было
красным, глаза сверкали. Увидев меня, он погрозил мне пальцем и прорычал:
   - Нехристи! Столичная сволочь! Поганки! Ну, уж я вам покажу!
   И помчался прочь, размахивая огромными  кулаками.  А  я  вошел  в  дом  и
спросил:
   - Арне, неужели ты побил убогого? Мне показалось, он  вот-вот  лопнет  от
злости!
   - Он решил выкупить обратно родительский дом.  Умудрился  на