ной комнате.  Светлые
мгновения проходят перед тобой. Ты еще слышишь,  как  стенные  часы  зловеще
отбивают время, укладывая эти мгновения в могилу. Скользя, ты  уже  достигла
двери - на ней никаких засовов, никакие  магические  силы  не  останавливают
тебя перед ней. Дочь праха! Вот ты стоишь наедине с  ночью  в  комнате,  где
духи пространства, бледные и бесчисленные, собирались вокруг провидца.

        "VII"

     Она стояла посреди комнаты  и  осматривала  ее.  В  помещении  не  было
никаких знаков или предметов, по которым инквизиторы старого доброго времени
могли бы определить, что здесь  обитает  адепт  черной  магии.  Не  было  ни
тиглей, ни котлов, ни фолиантов в медных переплетах, ни колец с шифрами,  ни
черепов, ни перекрещивающихся костей. Тихо струился широкими полосами лунный
свет, освещая белые стены пустой комнаты. Несколько пучков завядших  цветов,
несколько бронзовых ваз античной формы, оставленных на деревянной  скамейке,
- вот все, что могло указать любопытному взгляду на  занятия  отсутствующего
хозяина. Магия, если только она здесь существовала, жила в самом маге. И так
всегда с твоими трудами и чудесами, о Искатель звездной мудрости. Сами слова
принадлежат всем людям, однако  из  этих  слов  Ты,  архитектор  Бессмертия,
творишь храмы, которые переживут пирамиды, и каждый лист папируса становится
крепостью, о которую бушующий поток веков разбивается,  как  о  неприступную
твердыню.
     Казалось, в этом уединении ощущалось  незримое  присутствие  того,  кто
творил все  эти  чудеса,  потому  что,  пробыв  в  комнате,  немного,  Виола
почувствовала, что в ней происходит какая-то  таинственная  перемена.  Кровь
начала обращаться быстрее, и чувство невыразимого  блаженства  охватило  ее.
Она почувствовала, как спали оковы с ее конечностей, как пелена  за  пеленой
удалялась с ее глаз. Все  беспорядочные  мысли,  которые  проносились  в  ее
сознании, когда она была в трансе, вдруг успокоились и сконцентрировались на
одном страстном желании  видеть  Отсутствующего,  быть  с  ним.  Монады,  из
которых состоит пространство и воздух, казалось,  духовно  привлекали  ее  к
себе, стремясь  стать  средой,  сквозь  которую  ее  душа,  выйдя  из  своей
оболочки,  могла  бы  устремиться  к  тому  духу,  к  которому   ее   влекло
невысказанное желание. Она почувствовала  слабость  и,  шатаясь,  подошла  к
скамейке с вазами и растениями; наклонясь,  она  заметила  в  одной  из  ваз
маленький хрустальный флакон. Невольно она  взяла  его  и  открыла;  летучая
эссенция, содержащаяся в нем, распространила по комнате чудный запах.  Виола
вдыхала его и смочила себе жидкостью виски. Тогда в одно мгновение слабость,
которую она испытывала, превратилась в оживление: ей захотелось подпрыгнуть,
вспорхнуть, воспарить, полететь на крыльях, расшириться в пространстве.
     Комната исчезла у нее из глаз.  Прочь  отсюда,  вдаль,  над  землями  и
морями, через неизмеримые пространства устремляется ее освобожденный дух.  И
вот в каком-то слое не нашего мира она  видит  возникшие  перед  ней  образы
сынов Тайной науки. Они  покоятся  на  фоне  зародившегося  мира  -  грубой,
бесцветной, разреженной массы вещества одной из туманностей, которые  солнца
бесчисленных систем разбрасывают на своем пути вокруг Трона Создателя, чтобы
эти туманности сами стали новыми мирами  гармонии  и  славы  -  планетами  и
солнцами, которые в свою очередь вечно будут умножать расы сияющих существ и
порождать будущие солнца и планеты.
     И там, среди невообразимого одиночества нарождающегося  мира,  которому
только неисчислимые тысячелетия могли придать форму, дух Виолы узнал  Занони
или, лучше сказать, похожее на него бестелесное существо, точно душа Занони,
подобно тому  как  сейчас  это  произошло  с  ней,  оставила  свою  телесную
оболочку.  Ведь  подобно  тому,  как  солнце,  вращаясь  и   излучая   свет,
отбрасывает в самые отдаленные пределы пространства свой смутный образ,  так
и  земное  существо  в  деянии  своего  наиболее   духовного,   светлого   и
долговечного ядра запечатлевает свое отображение  на  новом,  возникающем  в
космосе мире.
     Рядом с призраком Занони стоял другой - призрак Мейнура.  В  окружавшем
их гигантском хаосе боролись и бушевали  различные  элементы:  вода,  огонь,
мрак и свет; пары и  тучи  собирались  в  целые  горы,  и  дыхание  жизни  с
неколебимым величием парило над этой бездной.
     Вдруг Виола задрожала, увидав, что человеческие призраки были не  одни.
Вокруг них виднелись какие-то неопределенные  чудовищные  формы,  какие  мог
породить  только  хаос:  первые  представители  расы  гигантских   рептилий,
извиваясь,  ползали  в  первозданной  бездне,  пытаясь  бороться  за  жизнь,
свертываясь  кольцами  в  медленно  текущей  материи  или  двигаясь   сквозь
метеорные испарения. Но два призрака смотрели  не  на  них,  а  на  предмет,
занимавший самую отдаленную точку в пространстве. Глазами своей  души  Виола
проследила направление их взглядов и с ужасом, более великим и страшным, чем
вызывал хаос и его отвратительные обитатели, увидала как бы образ той  самой
комнаты, где она была, ее белые стены, луч луны,  освещавший  пол,  открытое
окно, в которое виднелись крыши Венеции и  спавшее  внизу  море,  и  в  этой
комнате свой собственный призрачный образ. Этот двойной призрак, фантом: она
сама в форме фантома, созерцающая фантом своего "я", - все это несло в  себе
ужас, который не передать  никакими  словами,  который  будешь  помнить  всю
жизнь.
     Но вскоре она увидела, как ее призрачный образ медленно поднялся,  тихо
оставил комнату и, пройдя через коридор, опустился на колени у  колыбели.  О
Небо! Она глядит на своего ребенка, на  его  младенческий  лик,  исполненный
чудесной  прелести,  но  около  колыбели  сидит   закутанное   в   покрывало
привидение, тем более ужасное, что его форма неопределенна. Виоле  казалось,
что стены комнаты раздвинулись, как театральный занавес... она видит мрачную
тюрьму, улицы, наполненные фанатической толпой: гнев и ненависть написаны на
всех лицах. Она видит место казни, орудие ее и бренную человеческую плоть  -
она сама, ее дитя, все промелькнуло  в  этой  быстрой  фантасмагории.  Вдруг
призрак Занони обернулся, он, казалось,  заметил  ее  или  по  крайней  мере
фантом ее "я". Он бросился к ней, ее душа не могла переносить  более.  Виола
вскрикнула и проснулась.
     Она обнаружила, что действительно оставила ужасную комнату,  и  увидала
перед  собой  колыбель  ребенка...  все,  все,  что  она  видела  в  трансе,
растворилось в воздухе, даже это бесформенное мрачное привидение!
     - Дитя мое, дитя мое! Твоя мать спасет тебя!

        "VIII"

        "ПИСЬМО ВИОЛЫ К ЗАНОНИ"

     "Итак, вот до чего дошло! Я первая разлучаюсь с тобой! Я изменяю  тебе,
я навсегда прощаюсь с тобой! Когда твой взгляд остановится на этих  строках,
я для тебя буду словно мертвая. Для тебя, который был и есть  моя  жизнь,  -
для тебя я навсегда потеряна.  О  мой  возлюбленный  и  супруг!  О  все  еще
обожаемый и любимый! Если ты когда-нибудь любил меня,  если  ты  еще  можешь
меня жалеть, то не старайся искать меня; если твое могущество может  настичь
меня, то пощади меня, пощади нашего ребенка! Занони, я хочу  воспитать  его,
чтобы он любил тебя, чтобы он  звал  тебя  отцом!  Занони,  его  уста  будут
молиться за тебя! О, пощади нашего ребенка, ибо младенцы - это святые  земли
и их голос и заступничество может быть услышано на небесах. Сказать ли тебе,
почему я рассталась с тобой? Нет. Твой ум проникнет в то, чего моя  рука  не
решается написать, и в то время, как я трепещу твоего могущества и  бегу  от
него с ребенком, для меня все-таки утешение  знать,  что  благодаря  ему  ты
можешь прочесть в моем сердце! Ты знаешь, что тебе пишет любящая мать, а  не
неверная жена. Грешно ли твое знание, Занони? Грех порождает печаль. О,  как
мне было сладостно утешать тебя! Но ребенок, младенец, душа, что тянется  ко
мне в поисках защиты! Волшебник! Чародей! Я отбираю  у  тебя  эту  душу!  О,
прости, прости, если мои слова ранят тебя. Видишь - я становлюсь на  колени,
чтобы писать дальше.
     Почему я не отшатнулась от твоего таинственного знания? Почему все, что
есть в твоей жизни особенного, странного, непохожего на жизнь других, только
еще более восхищало меня? Потому, что, будь ты волшебник или демон, для меня
не было опасности, потому  что  моя  любовь  была  самой  надежной  небесной
защитой. Мое же невежество во всем,  кроме  моей  любви  к  тебе,  отвергало
всякую мысль, недостойную в моих глазах твоего светлого и чудесного  образа.
Но теперь есть другое существо. Почему так странно смотрит на меня  ребенок?
Почему его глаза, которые никогда не спят, всегда серьезны и  полны  упрека?
Неужели твои чары уже опутали его?  Неужели,  жестокий  чародей,  ты  хочешь
сделать из него жертву твоего ужасного искусства, которое я не смею назвать?
Не своди меня с ума!.. Уничтожь чары!
     Слышишь ли шум весел?.. - они приближаются, чтобы увлечь меня далеко от
тебя! Я гляжу вокруг себя, и мне кажется, что я повсюду вижу тебя, в  каждой
тени, в каждой звезде ты говоришь мне. Тут, около этого окна,  твои  уста  в
последний раз коснулись моих, тут, на пороге, ты обернулся в последний  раз,
и твоя улыбка казалась так доверчива!.. Занони! Супруг! Я остаюсь! Я не могу
расстаться с тобою! Нет! Нет! Я пойду в ту  комнату,  нежная  музыка  твоего
дорогого голоса успокаивает страдания твоей Виолы, где,  среди  мрака  почти
погасшей жизни, он прошептал мне в первый  раз:  "Виола,  ты  мать!"  Да,  я
мать... Я встаю с колен. Они идут... я решилась... прощай!.."
     Да,  так  неожиданно,  так  жестоко,  под  влиянием  слепого  суеверия,
бессмысленного предрассудка или убеждения, что того требует  долг,  та,  для
которой  Занони  отказался   от   могущества,   оставила   его.   Это   было
непредвиденно,  неожиданно,  но  такова  судьба  всех  тех,  кто   стремится
возвысить свой разум над землею и в то же  время  старается  сохранить,  как
сокровище, земное,  человеческое  сердце.  Невежество  всегда  будет  бежать
знания. Но в то же время никогда еще любовь  не  приносила  большей  жертвы,
исходя из более чистых и благородных побуждений, чем  та,  которую  принесла
Виола. Она сказала правду: не жена, а мать оставляла все, в чем  заключалось
ее земное счастье.
     Пока  продолжалось  обманчивое  возбуждение,   внушившее   Виоле   этот
поступок, она прижимала к груди своего ребенка и чувствовала себя  утешенной
и покорной судьбе.
     Но какие горькие сомнения в справедливости ее поступка, какие угрызения
совести почувствовала она, когда через несколько часов, по дороге в Ливорно,
она услышала, как женщина, сопровождавшая ее  и  Глиндона,  просила  у  Неба
помощи,  чтобы  соединиться  с  мужем,  и  силы  -  разделить  грозящие  ему
опасности.  Какой  ужасный  контраст  с  ее  собственным  бегством!  И   она
замкнулась в темноте  своего  сердца,  где  ни  один  голос  не  подавал  ей
утешения.

        "IX"

     - Мейнур, полюбуйся, что ты сделал! Прочь! Прочь наше мелкое  тщеславие
мудрецов!.. Прочь  наши  века  жизни  и  знания!..  Чтобы  спасти  Виолу  от
опасности, я ее оставил, но опасность нашла ее!
     - Брани не науку, а твои  страсти!  Откажись  от  безумной  надежды  на
любовь женщины. Ты видишь, что неизбежно постигает тех, кто хочет  соединить
небесное с земным... твои желания не  поняты,  твои  жертвы  не  признаны...
Земная душа  видит  в  небесной  душе  только  колдуна  или  демона...  Как!
Исполинский дух, ты плачешь!
     - Я вижу, я знаю теперь все... Дух, стоявший рядом с нами и вырвавшийся
от меня... это была она! О, непобедимое желание материнства! Ты  раскрываешь
все наши тайны, проникаешь в пространство,  ты  пролетаешь  миры!..  Мейнур!
Какое ужасное могущество скрывается в невежестве любящего сердца!
     - Сердце! - холодно отвечал Мейнур. - Да, в течение пяти  тысяч  лет  я
изучал тайны творения, но все еще не познал всех тайн сердца  самой  простой
души!
     - И между тем таинственные предсказания не обманывают нас;  пророческие
тени, черные от ужаса и красные от крови, предсказали нам, что даже в тюрьме
и перед палачом я буду иметь власть спасти их обоих.
     - Но при условии какой-то неизвестной и роковой для тебя жертвы.
     - Для меня! Равнодушный мудрец! Когда любишь, то "я" не  существует:  Я
еду... один... Я не нуждаюсь  в  тебе...  Я  хочу  руководствоваться  только
инстинктом человеческой  любви...  Нет  такой  глубокой  пещеры,  нет  такой
обширной пустыни, которая могла бы скрыть их... Да, мое  искусство  оставило
меня... Да, звезды безжалостны... Да, небо для  меня  теперь  только  пустая
лазурь... Мне остаются только любовь, молодость и надежда, но когда  же  они
были бессильны, чтобы победить и спасти!


        "КНИГА СЕДЬМАЯ"

        "ЦАРСТВО ТЕРРОРА"

        "I"

     С ревом  несется  река  Преисподней,  рычание  которой  подобно  напеву
стремительного  потока,  несущегося  к  вратам  Элизиума.  Какими  надеждами
расцвели благородные сердца, вскормленные  алмазными  росами  розовых  зорь,
когда Свобода пришла из  темных  глубин  океана,  вырвавшись  из  старческих
объятий  Рабства,  подобно  Авроре,  покинувшей  ложе  Тифона  {В  греческой
мифологии стоглавое огнедышащее чудовище. Зевс, добелив Тифона,  навалил  на
него гору? Этну, из вершины которой дыхание Тифона извергается потоком огня,
камней и лавы.}! Надежды! Вы расцвели и превратились в плоды,  и  эти  плоды
всего лишь кровь и пепел! Прекрасный Ролан, красноречивый  Верньо,  провидец
Кондорсе, благороднейший Мальзерб! -  остроумцы,  философы,  государственные
мужи, патриоты, - мечтатели! Вот тысячелетие, ради  которого  вы  дерзали  и
трудились! Я вызываю призраки! Сатурн, пожиратель собственных детей, живет в
одиночестве, как и подобает Молоху!
     Это Царство Террора, и Робеспьер его король! Битвы между Львом и Удавом
стали достоянием прошлого; удав проглотил льва и почувствовал сытую тяжесть;
Дантон повергнут, повергнут и Камилл Демулен. Перед смертью  Дантон  сказал:
"Этот трусливый Робеспьер - лишь я один мог бы  его  спасти".  С  того  часа
поистине кровь поверженного гиганта заслонила  собой  хитрость  и  лукавство
"Максимилиана Неподкупного", когда наконец среди рева возмущенного  Конвента
она заглушила его голос. И если бы  после  той  последней  жертвы,  возможно
весьма существенной для его безопасности, Робеспьер провозгласил  завершение
Царства  Террора  и  действовал  по   законам   милосердия,   которое   стал
проповедовать Дантон, он мог бы остаться жить  и  умереть  монархом.  Однако
тюрьмы продолжали пополняться, меч гильотины - падать на головы  осужденных;
Робеспьер же не мог понять, что чернь пресытилась  кровью,  и  самым  острым
блюдом, которое вождь мог предложить ей, было  бы  возвращение  человека  от
дьявола к самому себе.
     Перенесемся в одну из комнат  дома,  принадлежащего  гражданину  Дюпле,
столяру.  Дело  происходит  в  июле  1794  года.   Согласно   революционному
календарю, это Термидор Второго Года со дня образования Республики, Единой и
Неделимой!
     Несмотря на небольшие размеры, комната обставлена с явной претензией на
изысканную элегантность. Во всем читается явное желание хозяина  избежать  в
убранстве как низменной грубости, так и чрезмерной  роскоши.  Безукоризненно
строгий вкус виден во  всем  -  в  классических  линиях  стульев  и  кресел,
великолепно  подобранных   драпировках,   утопленных   в   стены   зеркалах,
расположении бюстов и бронзовых скульптур, величественно взирающих со  своих
пьедесталов, и уютных ниш, заполненных рядами книг в  добротных  переплетах.
Наблюдатель мог бы заметить: "Этот человек хочет сказать вам: я не богат;  я
не выставляю себя напоказ; я не склонен к роскоши; я не изнеженный  сибарит,
любящий пуховые кушетки и  картины,  возбуждающие  чувственную  негу;  я  не
надменный аристократ, предпочитающий просторные залы и  галереи,  в  которых
каждый  звук  порождает  гулкое  эхо.  Ну  что  ж,  тем  большего   уважения
заслуживает мое презрение к излишествам комфорта и тщеславной гордости,  так
как я люблю все изысканное, но обладаю настоящим вкусом! Другие  могут  быть
простодушны и честны в силу лишь неотесанной простоты своих  привычек;  если
же я, наделенный такой утонченной и  чуткой  к  прекрасному  душой,  остаюсь
простым и честным - воздайте должное и восхититесь мной!"
     Стены этой комнаты увешаны множеством портретов, большинство из которых
изображает одно и то же лицо; на строгих пьедесталах стоит множество бюстов,
большинство из которых изображает одну и ту  же  голову.  В  этой  небольшой
комнате владычествует Эгоизм, для которого Искусство не что  иное,  как  его
очки. В кресле у большого стола, заваленного письмами, гордо  восседает  сам
оригинал, хозяин квартиры. Он сидит в одиночестве,  тем  не  менее  вся  его
прямая, напряженная фигура говорит о том, что даже в собственном доме он  не
чувствует себя свободным. Его платье полностью гармонирует  с  его  позой  и
атмосферой комнаты; оно само по себе является как бы  символом  строгости  и
опрятности, которым равно чужды как пышность моды  низложенного  дворянства,
так и безобразное уродство одежды санкюлотов. Его волосы завиты и  причесаны
волосок к волоску, ни пылинки на синей ткани сверкающего  чистотой  сюртука,
ни морщинки на белоснежном, с нежнейшим розоватым оттенком жилете. С первого
взгляда на этом лице нет ничего, кроме бросающихся  в  глаза  следов  явного
нездоровья. Со второго  взгляда  вы  замечаете,  что  оно  выражает  силу  и
незаурядный характер. Его лоб, несколько низкий и как бы  сжатый,  не  лишен
следов мысли и ума, -  впечатление,  которое  неизменно  вызывается  широким
расстоянием между бровями над переносицей;  рот  решительный  и  твердый,  с
плотно  сжатыми  губами,  которые  тем  не  менее  находятся   в   состоянии
постоянного и  беспокойного  движения.  Взгляд,  хмурый  и  мрачный,  однако
пронизывающе острый, полон сосредоточенной энергии, явно  контрастирующей  с
хрупким и немощным телом и  зеленоватым  цветом  лица,  свидетельствующим  о
постоянной тревоге и нездоровье его владельца.
     Таким  был  Максимилиан  Робеспьер;  такова  гостиная   над   столярной
мастерской, откуда исходили эдикты,  посылавшие  целые  армии  в  походы  за
славой и залившие кровью метрополию самого воинственного народа земли! Таким
был человек, решивший  скорее  отказаться  от  высокого  назначения  в  суде
(предмет его ранних  честолюбивых  замыслов),  чем  нарушить  свои  принципы
человеколюбия, поставив свою подпись под смертным  приговором  единственному
близкому товарищу; таким был заклятый враг смертной казни, и  таким,  ставши
теперь Кровавым Диктатором, был человек, чье незапятнанно чистое  и  суровое
естество,  чья  неподкупная  честность,  чья  ненависть  ко   всякого   рода
излишествам, толкающим к любви и вину, могли бы, умри  он  пять  лет  назад,
сделать из него образец для благоразумных отцов и  благонамеренных  граждан,
ставивших бы его в пример своим сыновьям.  Таким  был  человек,  в  котором,
казалось, не было пороков, до тех пор пока обстоятельства, этот  катализатор
всех пороков, не выявили два из них, запрятанных в потайных глубинах  любого
человеческого сердца, - Трусость и Зависть.  К  одному  из  этих  источников
ведут следы каждого из преступлений, совершенных этим  воплощением  дьявола.
Трусость его  была  необычного  и  странного  свойства,  так  как  она  была
неотделима от ни перед чем не останавливающейся решимости и воли, - воли,  с
которой считался Наполеон, воли, выкованной из железа, в то  время  как  его
нервы обладали нежной трепетностью осины. Его голова была головой героя, его
тело - телом труса. При малейшей опасности оно трепетало  от  страха,  в  то
время как воля изгоняла эту опасность на бойню. Итак,  он  сидел  в  кресле,
прямой к