академии, он только любитель.
     "Кто это такой, Кларенс Глиндон?" - "Ах да, это муж знаменитой Пизани!"
- "Но еще кто?" - "Это человек, выставляющий большие картины".  -  "Бедняга!
Они, конечно, не лишены достоинств, но картины Теньера и Ватто гораздо лучше
и почти так же дешевы".
     Кларенсу Глиндону,  состояние  которого  до  женитьбы  было  велико,  а
теперь, когда он женился, не увеличивается, еле хватает  на  воспитание  его
детей с такими же плебейскими призваниями, как и у него. Он едет в  деревню,
чтобы жить экономно и больше писать; он не заботится  о  себе  и  становится
угрюмым. Свет не ценит его, и он избегает света. Чем будет Кларенс Глиндон в
сорок пять лет? Еще вопрос, который я предоставляю решить вашему честолюбию.
     - Если бы весь свет был так же положителен, как вы, -  сказал  Глиндон,
вставая, - тогда не было бы ни художников, ни артистов, ни поэтов.
     - Может быть, и без них обошлись бы превосходно, - отвечал  Мерваль.  -
Но теперь время подумать об обеде, не правда ли?

        "IX"

     Учитель без убеждений унижает и портит вкус своего ученика, обращая его
внимание  на  то,  что  он  ошибочно  называет  естественностью  и   что   в
действительности есть только тривиальность.  Он  не  понимает,  что  красота
создана тем, что Рафаэль так  верно  определяет,  говоря:  идея  прекрасного
запечатлена в душе самого художника, и во всяком  искусстве,  будет  ли  его
содержание передано словами или мрамором, в красках или в звуках, буквальное
подражание природе есть удел поденщика и новичка.  Точно  так  же  поведение
практического и положительного человека  искажает  и  охлаждает  благородный
энтузиазм образованных натур, подавляя все, что  великодушно,  и  превознося
все, что банально и грубо.
     Великий  немецкий  поэт  хорошо  описал  разницу,  существующую   между
осторожностью и мудростью. В последней есть смелость порыва  и  вдохновения,
которой первая не признает.
     Близорукий видит только исчезающий берег, а не тот,  к  которому  несет
его смелая волна.
     Однако в логике  осторожных  и  практических  людей  есть  рассуждения,
против которых не всегда легко возражать.
     Нужно  иметь  глубокую,   непоколебимую   и   горячую   веру   во   все
самоотверженное и божественное в религии, в искусстве, славе,  любви;  иначе
все тривиальное отвратит вас от преданности и унизит все, что  есть  в  мире
высокого и божественного.
     Все истинные критики, начиная с  Аристотеля  и  Плиния,  Винкельмана  и
Вазари и кончая Рейнолдсом и Фузели, повторяли художнику, что  природе  надо
не подражать, а идеализировать ее,  что  самое  возвышенное  искусство  есть
беспрерывная борьба человечества, чтобы  приблизиться  к  Божеству.  Великий
живописец, как и великий поэт, выражает то, что возможно _человеку_, но в то
же время несвойственно _человеческому роду_.
     Вообще истина есть в Гамлете, в Макбете и его ведьмах, в  Дездемоне,  в
Отелло, в Просперо, в Калибане, истина есть в картине Рафаэля, в Аполлоне, в
Антигоне, в Лаокооне. Но ни на Оксфорд-стрит, ни  в  Булонском  лесу  вы  не
встретите этих прообразов.
     Все эти творения, говоря словами Рафаэля, рождаются  из  идеи,  которую
художник  носит  в  своей  душе.  Эта  идея  не  врожденна,  она  есть  плод
положительного и серьезного изучения идеала,  который  может  отделиться  от
реальной действительности и возвыситься до  великого  и  прекрасного.  Самая
простая модель возбуждает вдохновение художника, который имеет  этот  идеал;
для человека же, не имеющего его, Венера превращается в обыденную вещь.
     У Гвидо спрашивали, где он берет свои модели. Он позвал носильщика и по
этой простой и грубой модели нарисовал  голову  неподражаемой  красоты.  Она
походила на оригинал, но идеализированный носильщик сделался полубогом.  Она
была верна, но не была действительна.
     Критики  говорят,  что  "крестьянин"  Теньера  ближе  к  природе,   чем
"носильщик" Гвидо! Толпа редко понимает истоки идеала: возвышенное искусство
понимается лишь развитым вкусом.
     Но возвратимся к нашему сравнению.  Этот  принцип  сходства  еще  менее
понимают в обыденной жизни. Советы практической  мудрости  чаще  сводятся  к
тому, чтобы  внушить  вам  опасения  перед  добродетелями,  чем  подвергнуть
наказанию порок; в жизни, как и в искусстве, существует тем  не  менее  идея
великого и прекрасного, и поэтому следует возвышать  и  облагораживать  все,
что жизнь имеет простого и низкого.
     Глиндон понял всю холодную осторожность рассуждений Мерваля и внутренне
не соглашался с картиной, что нарисовал его друг, с  теми  последствиями,  к
которым должны были привести его талант и истинная страсть. Но ведь они,  он
чувствовал это в своей душе, верно направленные, могли бы очистить  все  его
существо, как гроза очищает воздух.
     И если он не мог решиться  начать  действовать  вопреки  благоразумному
рассуждению его друга, то еще менее мог он отказаться от Виолы.
     Опасаясь влияния советов Занони и советов своего  собственного  сердца,
он избегал в  продолжение  двух  дней  свидания  с  певицей.  Но  после  его
последнего разговора с Занони и  Мервалем  последовала  ночь,  полная  таких
ясных снов, что они казались пророческими; они  так  согласовались  со  всем
тем, что говорил ему Занони, что он мог подумать, будто сам  Занони  посылал
их.
     На  другой  день  утром  он  решился  увидеть  еще  раз  Виолу  и   без
определенной цели, без плана поддался влечению своего сердца.

        "X"

     Виола сидела на  пороге.  Перед  ней  вода  залива  казалась  спящей  в
объятиях берега; направо от нее возвышались темные скалы с тенистыми  розами
на могиле Вергилия, посетить которую путешественники  обычно  считают  своим
непременным долгом.
     Несколько рыбаков бродили по склонам или развешивали  свои  сети,  а  в
отдалении звуки диких свирелей вместе со звонами колокольчиков ленивых мулов
прерывали приятную тишину.
     Нет, нужно прочувствовать эту прелесть, чтобы понять  смысл  dolce  far
niente {Блаженное безделье (итал.) - состояние сонного, ленивого полузабытья
на лоне ласковой южной природы.}; и когда вы узнаете это наслаждение,  когда
вы подышите атмосферой этой волшебной земли, тогда вы не  будете  спрашивать
себя, отчего сердце так скоро согревается и  дает  такой  богатый  плод  под
светлым небом и солнцем Юга.
     Глаза  артистки  были  устремлены  на  обширную   поверхность   лазури.
Некоторая небрежность ее туалета гармонировала с ее задумчивым видом. Волосы
были кое-как собраны под шелковым платком, светлые краски которого придавали
новый блеск золотистым роскошным локонам. Один отделившийся локон  падал  на
грациозную шейку. На ней было широкое  утреннее  платье,  стянутое  кушаком;
маленькая   туфелька,   достойная   ножки   Сандрильоны   {Героиня    весьма
распространенной сказки. В русском переводе -  Золушка.},  казалась  слишком
большой для ее ноги. Может быть, дневной жар придавал  более  живой  колорит
нежной свежести ее лица и непривычный блеск ее огромным  черным  глазам.  Но
никогда, во всей пышности своего театрального  костюма,  Виола  не  казалась
такой прекрасной, как сейчас. Подле нее стояла на пороге Джионетта.
     - Но я вас уверяю, - говорила кормилица отрывистым  голосом,  -  уверяю
вас, моя  дорогая,  что  в  целом  Неаполе  нет  мужчины  более  изящного  и
приятного, чем этот англичанин, а мне говорили, что  англичане  все  гораздо
богаче, чем кажутся. У них нет деревьев в их стране, это правда, - бедняжки!
- и вместо двадцати четырех часов у  них  только  двенадцать;  но  зато  они
делают подковы для своих лошадей из эскудо {Денежная единица в Португалии  и
других странах.}, и, не имея  возможности  -  бедные  еретики  -  превращать
виноград в вино, так как у  них  нет  винограда,  они  превращают  золото  в
лекарство и принимают один или два стакана пистолей {Название золотых монет,
имевших хождение в Испании, Италии и Франции.},  как  мне  говорили,  каждый
раз, как чувствуют боль в животе... Но вы меня не слушаете, моя дорогая,  вы
меня не слушаете.
     - Вот какие слухи ходят насчет Занони! - прошептала Виола,  не  обращая
внимания на похвалы,  расточаемые  Джионеттой  Глиндону  и  всем  англичанам
вообще.
     - Святая Дева Мария! Не говорите про этого страшного Занони. Вы  можете
быть уверены, что его прекрасное лицо, так  же  как  и  пистоли,  есть  дело
чародейства. Я смотрю каждые четверть часа на деньги, которые  он  мне  дал,
чтобы удостовериться, что они не превратились в камни.
     - Неужели ты действительно  веришь,  -  спросила  Виола  робко,  -  что
волшебство существует еще?
     - Верю ли я?! Спросите меня, верю ли  я  в  святого  Эскудо.  Каким  же
образом, думаете вы, вылечил он старого  рыбака  Филиппе,  которого  доктора
приговорили к смерти? Каким образом мог он жить по крайней мере триста  лет?
Каким образом может он одним взглядом выражать свою волю?
     - Как! Это все волшебство? Похоже  на  то;  должно  быть,  это  так,  -
прошептала Виола, страшно побледнев.
     Джионетта не была более суеверна, чем дочь  бедного  Гаэтано;  в  своей
невинности, пораженная странным волнением девственной страсти,  Виола  могла
приписывать ее магии, между тем как сердца более опытные  объяснили  бы  это
любовью.
     - И потом, почему этот князь N так испугался его?  Почему  он  перестал
надоедать нам? Разве во всем этом нет колдовства?
     - Так  ты  думаешь,  -  сказала  Виола,  -  что  мы  обязаны  ему  этим
спокойствием и безопасностью, которыми мы пользуемся? О! Не разубеждай меня!
Молчи, Джионетта! Почему у меня нет  советника,  кроме  своего  собственного
страха и тебя? Могущественное и светлое солнце, ты  освещаешь  самые  темные
места, только это ты не можешь осветить.  Джионетта,  оставь  меня,  я  хочу
побыть одна.
     - Да мне и нужно оставить вас, так как вы сегодня еще  ничего  не  ели.
Если вы не станете есть, то потеряете свою красоту, и никто не позаботится о
вас. Нами не занимаются, когда мы становимся  некрасивыми,  я  это  знаю,  и
тогда вам нужно будет, как и старой Джионетте,  искать  какую-нибудь  Виолу,
чтобы бранить и баловать ее в свою очередь. Пойду посмотрю,  что  поделывает
наша каша.
     "С тех пор, как я знаю этого человека, - подумала Виола, - с  тех  пор,
как его черные глаза беспрестанно преследуют меня, я не  узнаю  себя:  Я  бы
хотела бежать от самой себя, скользить вместе с лучами  солнца  по  вершинам
гор, сделаться чем-нибудь, что не принадлежит этой земле. Ночью передо  мной
проходят какие-то призраки, и я чувствую,  как  сильно  бьется  мое  сердце,
точно хочет выскочить из этой клетки".
     Пока она шептала  эти  слова,  кто-то  тихо  подошел  к  ней  и  слегка
дотронулся до ее руки.
     - Виола! Прекрасная Виола!
     Она обернулась и узнала Глиндона. Его  ясное  лицо  успокоило  ее.  Его
приход обрадовал ее.
     - Виола, - продолжал англичанин, - послушайте меня.
     Он взял ее руку, заставил  снова  сесть  на  скамейку,  с  которой  она
встала, и сел рядом.
     - Вы уже знаете, что я люблю вас. Не  одна  только  жалость  и  восторг
влекут меня к вам. Много причин заставляли меня говорить только глазами.  Но
сегодня, не знаю почему, я чувствую в себе больше  мужества  и  силы,  чтобы
открыться вам и просить вас произнести приговор моей  судьбе.  У  меня  есть
соперники, я это знаю; соперники более могущественные, чем бедный  художник;
может быть, они в то же время и счастливее меня?
     Легкая краска покрыла лицо Виолы. Она  опустила  глаза,  кончиком  ноги
начертила  несколько  иероглифических  фигур  и  после  минутного  колебания
отвечала с принужденной веселостью:
     - Синьор, когда теряют время, чтобы заниматься актрисой,  нужно  всегда
ожидать соперников. Несчастье нашей судьбы состоит в том, что мы  не  святы,
даже для самих себя.
     - Но вы не любите вашего удела, как бы блестящ он ни был,  ваше  сердце
не имеет влечения к карьере, прославляющей ваш талант.
     - О! Нет! - отвечала Виола с глазами, полными слез. - Было время, когда
я любила быть жрицей поэзии и музыки; сегодня я чувствую только  ничтожность
своего положения, которое делает меня рабой толпы.
     - Так бегите со мной! - воскликнул художник.  -  Бросьте  навсегда  эту
жизнь, которая разбивает ваше сердце. Сегодня и всегда будьте подругой  моей
судьбы,  моею  гордостью,  моей  радостью,  моим  идеалом.  Да,  ты   будешь
вдохновлять меня; твоя красота сделается святой и  знаменитой.  В  княжеских
галереях толпа будет  останавливаться  перед  святой  или  Венерой  и  будет
говорить: "Это Виола Пизани!" Виола! Я обожаю тебя, о, скажи, что моя любовь
не отвергнута.
     - Ты добр, ты красив, - отвечала Виола, устремив свои прекрасные  глаза
на Глиндона, взявшего ее за руку, - но что могу я  дать  тебе  взамен  всего
этого?
     - Любовь, любовь, ничего, кроме любви.
     - Любовь сестры?
     - О! Не говорите со мной с такой жестокой холодностью.
     - Это все, что я чувствую в отношении  вас.  Послушайте  меня,  синьор;
когда я смотрю на вас, когда я слышу ваш голос, я  не  знаю,  что  за  тихое
счастье успокаивает во мне лихорадочные, безумные  мечты!  Когда  вас  здесь
нет, мне кажется, что на небе одной тучей стало больше; но  эта  туча  скоро
рассеивается. Тогда я не думаю о  вас.  Нет,  я  вас  не  люблю,  а  я  буду
принадлежать только тому, кого полюблю.
     - Но я научу тебя любить меня, не  бойся,  невинность  и  молодость  не
знают никакой другой любви, кроме той, которую ты описываешь.
     - Невинность! - повторила Виола. - Так ли  это?  Может  быть...  -  Она
остановилась и с усилием прибавила: - Чужеземец! Ты женился бы на сироте? Ты
по крайней мере великодушен. Не невинность хотелось бы тебе уничтожить.
     Глиндон, чрезвычайно удивленный, отодвинулся.
     - Нет, этого не может быть, - продолжала она, вставая, но не подозревая
о стыде и сомнениях, волновавших душу влюбленного Глиндона. - Оставьте меня,
забудьте обо мне. Вы не  понимаете,  вы  не  можете  понять  характера  той,
которую  вы  думаете,  что  любите.  С  самого  моего  детства  я   жила   с
предчувствием, что избрана для какой-нибудь странной и необъяснимой  судьбы,
как будто отделенной от судьбы всего рода человеческого. Это чувство, иногда
переполненное смутным,  но  очаровательным  счастьем,  а  временами  мрачным
ужасом, пронизывает меня все сильнее и сильнее.  Как  будто  туман  медленно
окружает меня. Мой час приближается, еще немного, и ночь наступит.
     Глиндон слушал ее с видимым смущением. Когда она закончила, он сказал:
     - Виола, ваши слова более чем когда-либо притягивают меня  к  вам.  То,
что чувствуете вы, чувствую и я. Меня тоже постоянно преследовало  леденящее
предчувствие. В толпе я чувствовал себя одиноким. В  моих  удовольствиях,  в
трудах и занятиях какой-то голос беспрестанно повторял мне:  "Время  готовит
тебе в будущем мрачную тайну". Когда вы говорили, я слушал как  будто  голос
моей души!
     Виола посмотрела на него с удивлением и ужасом, ее лицо было бледно как
мрамор и походило на лицо пророчицы, в первый раз слышащей  голос  божества,
вдохновляющего ее. Постепенно черты ее прелестного лица приняли свое обычное
выражение, краска жизни  вернулась  к  ней,  кровь  снова  закипела,  сердце
оживило тело.
     - Скажите мне, - спросила она, оборачиваясь, - скажите, видели  ли  вы,
знаете ли вы иностранца, о котором ходят в городе такие странные слухи?
     - Вы говорите о Занони. Я его видел и знаю его, а вы? Ах! Он тоже хотел
быть моим соперником, он тоже хотел бы похитить тебя!
     - Вы ошибаетесь, - живо отвечала Виола с глубоким вздохом, - он  первый
сказал мне про вашу любовь: он заклинал меня не... не отталкивать ее.
     - Странная личность! Непонятная загадка! Но зачем вы заговорили о нем?
     - Зачем?.. Ах да! Я хотела бы знать: в тот день, как вы  его  видели  в
первый раз, это предчувствие, о котором вы говорите, не охватило ли оно  вас
более ужасным образом, не чувствовали ли вы, что он отталкивает и  в  то  же
время влечет вас к себе, не чувствовали ли вы, -  (здесь  она  заговорила  с
большим оживлением), - что с ним связана тайна вашей жизни?
     - Все это я чувствовал, - отвечал Глиндон дрожащим голосом, -  когда  в
первый раз находился в его обществе. Вокруг меня все дышало счастьем,  подле
меня музыка, зеленые рощи, веселый разговор, надо мной безоблачное  небо,  а
между тем колени мои дрожали, волосы становились дыбом,  кровь  застывала  в
жилах. С того дня все мои мысли раздваивались между им и тобой.
     - Довольно! Довольно! - прервала Виола тихим голосом. -  Во  всем  этом
рука Провидения, я не могу больше говорить с вами. Прощайте!
     Быстро вошла она в дом и заперла дверь.
     Глиндон не пошел за ней; и как бы то ни показалось странным, у него  не
было подобного желания.
     Мысли и воспоминание той звездной ночи, проведенной в городском саду, и
странного разговора с Занони заглушили в нем  всякое  человеческое  чувство.
Даже Виола если и не была забыта, то исчезла, как тень, в глубоких  тайниках
его сердца. Он  дрожал  под  палящими  лучами  солнца  и  медленными  шагами
направился к более многолюдным кварталам самой оживленной части города.

        "КНИГА ТРЕТЬЯ"

        "ТЕУРГИЯ"

        "I"

     В это время Виола нашла  случай  заплатить  за  доброту,  оказанную  ей
музыкантом, который принял ее к себе в дом после смерти отца и к гери.
     Старый Бернарди выбрал трем своим сыновьям ту же  карьеру,  по  которой
шел сам, и все трое покинули Неаполь,  чтобы  зарабатывать  деньги  в  более
богатых городах Северной Европы, где не было столько музыки и музыкантов.  В
его доме, для утешения старой жены,  оставалась  только  маленькая  девочка,
живая, веселая, с черными глазами, восьми лет,  ребенок  его  второго  сына,
мать которой умерла при ее рождении.
     Месяцем раньше событий, к рассказу о  которых  мы  приступаем,  паралич
принудил Бернарди отказаться от его профессии.
     Он был отличным человеком, добрым, но легкомысленным и жил  в  основном
своим заработком. Он получал, правда  за  свои  прошлые  заслуги,  небольшое
вознаграждение, но его едва хватало на самые скромные нужды, и у  него  были
некоторые долги. К его столу  приближалась  нищета,  отвратительная  гостья,
которую благодарная улыбка и великодушная игра Виолы выгнали из дому.
     Но действительно доброму сердцу недостаточно что-то посылать и  давать;
есть нечто еще более великодушное: это посещения и утешения. Ни  одного  дня
не проходило, чтобы блестящий идол всего Неаполя не посещал дома Бернарди.
     Вдруг испытание  более  жестокое,  чем  бедность  и  паралич,  поразило
старого музыканта. Его маленькая Беатриса внезапно  заболела  одною  из  тех
опасных и смертельных лихорадок, которые так хорошо  известны  жителям  юга;
Виола объявила, что будет сидеть у изголовья своей маленькой любимицы.
     Беатриса очень любила Виолу, и ее старые родственники были уверены, что
одного ее присутствия было достаточно, чтобы вылечить дорогую больную.
     Но когда пришла Виола, бедная девочка уже потеряла сознание.
     К счастью, в этот вечер в Сан-Карло не  было  спектакля.  Виола  решила
провести ночь у постели больной и  делить  с  родными  все  опасности  этого
страшного бдения. Ночью положение ребенка ухудшилось, доктор (этот почтенный
человек никогда  не  блистал  своим  искусством  в  Неаполе)  покачал  своей
напудренной головой, понюхал ароматическую соль,  прописал  какое-то  пустое
лекарство и удалился.
     Старый Бернарди сел к постели в угрюмом молчании.  Это  была  последняя
нить, привязывавшая его  к  жизни.  Когда  разобьется  этот  якорь,  слабому
кораблю останется только утонуть.
     Старик, одной ногой уже стоящий в могиле и  сидящий  у  смертного  одра
ребенка, представляет самое страшное зрелище человеческой нищеты. Жена  была
деятельнее; у ней был