учили
вас?
   - Дубыга говорил... - промямлил стажер.
   - Вот посмотришь, на сколько у всех минуса прибудет,  когда  Котов  с
девками поутру баксами расплатится... А они возьмут, будь уверен. И  баб
мы по этим долларам на хороший минус вытянем, и грехотонны доставщики на
них приличные сделают.
   Просигналила ультрасвязь.
   - Зуубар Култыга. Ну что, Шамбалдыга, врубился?
   - Так  точно,  поправляю  помаленьку.  Сынок  грамотный,  чуть  опыту
маловато. Штатного не нашел еще?
   - Да найдешь тут, уже на пятый уровень вышли. Все мнутся, всем  своих
жалко. И все по инстанциям вверх отсылают... Что, тебе объяснять надо?
   - Понятно... А космос не провороните?
   -  Ты,  товарищ  дорогой,  за  свой  участок  не  волнуйся.  Прикрыли
соседями, чуть-чуть понапряженнее, но держат. Ты знай держись здесь,  на
Светлом озере, а остальное у тебя на уме быть не должно...
   - Это понятно, - согласился Шамбалдыга, - мы народ подневольный.  Как
прикажут, так и пашем. Только ежели что,  так  почему-то  именно  с  нас
джоули вычитают.
   - Ворчун ты старый, - незлобиво  заметил  Култыга.  -  Никто  с  тебя
джоули списывать не будет. Все. Конец связи.
   Шамбалдыга крякнул и удовлетворенно сказал:
   - Этот, понимаешь, Зуубар - мужик еще тот. Другой бы  на  моем  месте
плюнул на все, а Култыгу подводить жаль. Хрен с ним, подежурю  с  тобой,
пока  нормальной  замены  не   будет.   А   нам   надо   сейчас   Котова
дообрабатывать.  Давай-ка  мы  его  тоже  продублируем  да  запустим   к
Сутолокиной.
   - А сущность? - испугался Тютюка. - Вдруг как с Дубыгой получится?
   - Да на хрен там сущность нужна? - хмыкнул Шамбалдыга. -  Пойдет  как
биоробот, полезет к Сутолокиной, а Валька Бубуева их и прищучит!
   - Мы ее сейчас выводить будем?
   - Нет, днем. Сейчас она шибко заряжена...
   - Кто, Валька?
   - Да нет, Сутолокина. Пусть наведенный плюс немного поубавится. Самое
время будет...

***

   ... Август Октябревич Запузырин почувствовал во сне  острую,  хотя  и
малую нужду. За окном бушевала гроза, в стекла барабанил крупный  дождь,
тускло желтевший сквозь ветви деревьев садовый светильник отбрасывал  на
стены комнаты мятущиеся тени ветвей. "Неужели  погода  испортится?  -  с
легкой надеждой подумал Запузырин, влезая в шлепанцы. - Неплохо  бы.  Не
так обидно  целыми  днями  в  городе  сидеть".  Запахнув  халат,  Август
Октябревич направился туда, где его ждало успокоение. Путь пролегал мимо
комнаты Тани, но Запузырин был настолько сильно озабочен,  что  даже  не
прислушался к легким шумам, долетавшим из-за  двери.  Зато  на  обратном
пути он услышал эти шумы, а также приглушенные голоса...
   - Мистер Котов... - ворковал Танин  голос.  -  Ты  красивая,  злая  и
неутомимая горилла.
   - Нет, он - шимпанзе, - возразил точно такой же голос, что  произвело
на Запузырина несколько странное  впечатление:  его  удивило,  что  Таня
разговаривает, возражая  сама  себе.  Наконец  до  него  дошло  и,  надо
сказать, сильно возмутило, что Котов, перейдя всякие  границы  приличия,
занялся любовью с единственным порядочным человеком в этом доме  -  его,
Запузырина, племянницей. Если бы не было той совсем недавней ночи, когда
Котов учинил страшную расправу с  людьми  Мурата  и  самим  Муратом,  то
Запузырин не колебался бы ни секунды. Он вызвал бы своих экс-дзержинцев,
и те, в лучшем случае, отделали бы наглеца до полусмерти, влили бы ему в
глотку пол-литра водки - не пожалели бы для такого случая! - после  чего
отвезли на шоссе и бросили в кювет. В худшем - а  мог  быть  и  такой  -
незваный гость растворился бы так, как это планировал Запузырин.
   Но Август Октябревич уже знал, с кем имеет дело. Он хорошо  запомнил,
что сказал Котов: "Вы продали душу дьяволу, так и  знайте..."  Это  было
именно то объяснение, которое не решался выдвинуть неверующий Запузырин,
вспоминая ужасную  ночь,  размазанного  по  стене  Мурата  и  сплющенную
машину. Дьявол!
   Август Октябревич прошаркал шлепанцами в свою комнату и закрыл  дверь
звукоизолирующей шторой.  Он  не  хотел  слышать  ничего.  Забравшись  в
постель, заснуть, однако, не мог.
   Запузырина  терзал  сверлящий,  вибрирующий  в  душе  и  теле  страх.
Неистовый и непонятный. Это был не какой-нибудь мелкий страшок, а  Страх
с большой буквы. Запузырин знал: один берет -  ему  можно  дать,  и  все
будет путем; другой не берет,  но  у  него  есть  за  кормой  что-нибудь
пахучее и грязное; третий совсем чистенький,  но  он  смертен  и  боится
попасть в автокатастрофу, выпасть из окна собственного дома,  отравиться
грибками; четвертый мог быть совсем бесстрашным, но  очень  любит  жену,
детей или тещу. Он знал, как обезопасить себя  от  этих  земных,  живых,
едящих, пьющих и так далее людей. Атеизм до сего  времени,  несмотря  на
регулярные    посещения    церкви    и    шестизначные    пожертвования,
отстегивавшиеся на "храмы Божьи", у  Запузырина  еще  не  улетучился.  В
существование Бога он не верил и очень не хотел  убедиться  в  обратном.
Правда, Август Октябревич подстраховывался. Вся его  благотворительность
до  некоторой  степени  служила  не  только  делу  сокрытия  доходов  от
налоговой инспекции,  но  была  и  страховым  полисом  на  случай,  если
атеистическое чутье все-таки обманывает.
   Конечно, даже после гибели Мурата и К°  Запузырин  уверял  себя,  что
Котов - это просто феномен, экстрасенс, суперкаратист, йог, а  все,  что
Август Октябревич видел своими глазами,  есть  вполне  материалистически
объяснимые вещи. Но чем упорнее Запузырин об этом думал, чем настойчивее
внедрял в свое сознание эту рациональную идею,  тем  сильнее  становился
Страх в его подсознании.
   ... Продал душу! Это означало, что все  эти  благотворительные  дела,
все сотни тысяч теперь ничего не  значат,  ничем  не  помогут.  Конечно,
пятьдесят два - еще не старость, порох в пороховницах у  Запузырина  еще
был. Лет двадцать пять - тридцать на этом свете  у  него  оставалось,  а
может,  и  больше.   Но   если   раньше   Августу   Октябревичу   смерть
представлялась страшной прежде всего потому,  что  могла  сопровождаться
болью, муками, медленным угасанием и в конце концов полной утратой  всех
доступных и привычных радостей жизни, то теперь страшила иным. Тем,  что
она вовсе не смерть, не конец всему, не тьма и  тишина,  а  нечто  иное,
неведомое и страшное. Сковородки, кипящие  котлы,  еще  что-то,  геенна,
кажется... Последняя представлялась  Запузырину  то  каким-то  чудовищем
вроде собаки с огнедышащей головой (видимо, от созвучия слову  "гиена"),
то чудовищным лавовым озером, кипящим и клокочущим, как яблочное повидло
в тазу. И там, в этом озере, Запузырин видел  себя  погруженным  по  шею
рядом с иными грешниками, орущими  благим  и  самым  обычным  матом,  от
вечной боли и досады, что не могут даже сгореть дотла и прекратить  свои
муки.   И    полная,    абсолютная    беззащитность!    Ничего    нельзя
противопоставить: ни молодцов с автоматами, ни кучи денег,  ни  цистерны
коньяка, ни  легионы  шлюх,  ничего!  Можно  убежать  в  другую  страну,
перебраться за океан, можно даже попробовать улететь  в  космос,  но  от
неизбежного часа не уйдешь и там. О,  как  бы  хотел  Запузырин  обрести
новую веру в  историческую  правоту  марксизма-ленинизма!  Как  было  бы
хорошо и просто, если бы там, впереди, за Гранью, не  оказалось  ничего!
Ни рая, ни ада, ни чистилища. А еще лучше,  если  бы  оказалось  правдой
переселение душ. Например, в будущей жизни можно было перевоплотиться  в
какую-нибудь птичку, зверька, желательно долгоживущего,  несъедобного  и
не очень вредного. Или в какого-нибудь другого человека - в какую-нибудь
бабу, красивую и глупую жену миллионера, вроде,  допустим,  Марианны  из
фильма "Богатые тоже плачут"...
   Но образ кипящей  лавы,  огненной  собаки,  сковородки  и  котла  был
неистребим.  Запузырина  завертело,  затрясло.  На   уютной   египетской
кровати, где было столько  перетискано  секретарш,  шлюх,  товарищей  по
партии и прочих безотказных баб, его проняла ледяная дрожь. Словно гроза
и ливень ворвались сюда через стекло.
   Запузырин знал еще одно средство  победить  или  хотя  бы  приглушить
страх: взять в руки оружие. Он слез с кровати,  достал  из  ящика  стола
парабеллум, оттянув затвор, дослал патрон. В кого только посылать  пулю?
Одного  движения  пальца  достаточно,  чтобы  убить  человека.   Сделать
холодным и неподвижным тело, погасить все мысли, мечты, надежды, которые
связаны с жизнью и этим светом. Впрочем, этим же движением пальца  можно
избавиться от всех болезней и обид, душевных скорбей и забот земных.  Но
если там, за Гранью, все-таки что-то есть?! И Запузырин вдруг  вспомнил,
отчетливо вспомнил, как Котов сказал, отдавая пакет с программами:  "...
Если вас не убьют раньше, чем вы ими воспользуетесь..." Боже, да ведь он
и впрямь еще не успел! Значит, еще не поздно! Еще не поздно...
   Последнее, что ощутил Запузырин, был холод. Леденящий  холод  ствола,
приставленного к виску, и холод обжег  палец,  надавивший  на  спусковой
крючок. Потом все словно взорвалось и вспыхнуло, а затем исчезло...
   Тьма чуть разрядилась, в нос ударила отвратительная вонь, слух уловил
вопли и  зубовный  скрежет.  Запузырин  шел  по  странному  бесконечному
коридору, где не было освещения, только маленькое,  не  больше  копейки,
световое пятнышко. Запузырин был гол и бос, у него жутко болела  голова,
сердце, суставы, вообще все, что могло болеть. Ноги по щиколотку вязли в
гадкой, смрадной жиже, какие-то отвратительные  насекомые  и  скользкие,
омерзительные гады  ползали  вокруг,  и  он  вздрагивал  от  их  мерзких
прикосновений. Сзади, там, куда он не смел обернуться, кто-то шушукался,
хихикал, плевался ему вслед. Сверху  капало  что-то  холодное  и  едкое,
щипало,  обжигало  и  леденило  одновременно.   И   Запузырин   не   мог
остановиться, не мог повернуться и  пойти  в  другую  сторону.  Тело  не
повиновалось ему. Кто-то заставлял его идти и  идти,  вперед  и  вперед,
прямо, никуда не сворачивая. Он шел туда, где маячило светлое пятнышко -
яркое,  золотистое,  манящее...  Иногда  Запузырину  казалось,  что  оно
увеличивается в размерах, и он пытался идти  быстрее,  пуститься  бегом,
вприпрыжку, но и тут ему не подчинялись  ноги,  неуклонно  выдерживавшие
раз и навсегда заданный кем-то темп шагов. А недостижимое пятнышко,  где
грезился выход из этой клоаки, все так же манило, притягивало,  звало  к
себе, давало несбыточную надежду. И так - вечно!

ШАМБАЛДЫГА ЗА РАБОТОЙ

   Ни Котов, ни обе Тани  не  слышали  выстрела,  который  унес  Августа
Октябревича. Во-первых, звукоизоляция была хорошая, во-вторых,  им  было
не до этого...
   - Запузырин пошел в Великий ЛАГ, - доложила "тарелка", - десять тысяч
триста семьдесят восемь грехотонн,  девяносто  четыре  процента  минуса.
Доставлен штатно.
   - Нормально сработали, верно? - сказал  Шамбалдыга.  -  Такого  лучше
всего под самоубийство подводить. Был тут, на этой планетке,  понимаешь,
один тип, Гитлером звали, так тот, считай на полтора миллиона  грехотонн
тянул. Если б его кто приложил, так у плюсовиков новый  святой  появился
бы.  Ну,  архангел  по  крайней  мере.  А  мы  его   культурненько   под
самоубийство - чик! - и все в минусе.
   - Так ведь его же кто-то добивал, - припомнил Тютюка.
   - Добивал, - согласился Шамбалдыга, - но умер он от яда. Пуля его  до
смерти не прикончила. Так что тот эсэс, который в  него  стрелял,  ни  в
святые, ни в архангелы не попал.
   - Ловко, пожалуй, - польстил Тютюка.
   - Умеем, - скромно произнес Шамбалдыга, - работа у нас такая. Отвык я
от предобработки, как никак тридцать  временных  единиц,  понимаешь,  на
боевом дежурстве, но, как видишь, не разучился. Утро скоро.  Надо,  чтоб
Котов с Таньками еще порезвился...

***

   ... В Таниной комнате было жарко и влажно, даже душно, как в  Африке.
Отдуваясь, Котов распростерся на кровати, а растрепанные Тани прикорнули
с двух сторон к его плечам.
   - Теперь вы не будете выяснять, кто  оригинал,  а  кто  копия?  -  не
открывая глаз, спросил Котов.
   - Нет, - мурлыкнула И, - это уже несущественно.
   - И все-таки какая-то разница в вас есть. Внутренняя, где-то в  душе.
Очень хочу понять какая, но пока не могу сказать точно.
   - Интересно, - нахмурилась И. - Значит, нас кто-то продублировал,  но
дал нам разные души?
   - Именно это и непонятно.  Если  все,  как  говорится,  по  Марксу  и
материя первична, а дух  вторичен,  то  у  вас  должно  быть  идентичное
сознание. Абсолютно. А вы похожи на две одинаковые оболочки,  начиненные
разным содержанием. И я постепенно начинаю вас различать по словам и  по
манере говорить.
   - У тебя глаз-алмаз, конечно, - согласилась  И.  -  Ты  помнишь  нашу
первую встречу, когда мы были вдвоем с Иркой и ты прогнал хулиганов?
   - Да, помню. А ты что имеешь в виду?
   - Я бы хотела знать, на кого по манерам походила та девушка, на  меня
или на нее? Ведь ты, Танюшка, помнишь то же, что и я, но там была  одна,
и задолго до того, как кто-то из нас попал на остров с Котовым.
   - На кого походила та?.. Пожалуй, больше на тебя, - Котов ущипнул  И.
- Впрочем... Может, я и не прав. Ты  так  интеллигентно  доказывала  мне
пользу натуризма, что, пожалуй, это, скорее, была она...
   - Вот видишь, значит, разница есть. Мне иногда даже неприятно то, что
я говорю, но почему-то хочется сказать. Как будто  кто  за  язык  тянет.
Полное ощущение двойственности... Заметил, у меня сейчас и язык иной, и,
пожалуй, не хуже, чем у нее. Но мне не хочется быть проще!
   - Да со мной то же самое, - махнула рукой Е,  -  только  наоборот.  Я
хочу быть проще, даже побесстыднее, а не всегда получается.
   - Давайте все-таки будем проще? - предложил Котов. - Не будем  ломать
голову над психологией, иначе она перейдет в психопатию.
   - Идет! - согласилась Е.
   На борту "тарелки" за них порадовались
   - Хорошо, хорошо! - похвалил действия Тютюки Шамбалдыга. - А  то  все
теория да теория. Дубыга, японский бог, все по теории шпарил, а  технику
безопасности не соблюдал. Инструкции, понимаешь, они выше всех теорий! Я
им сейчас еще пороху в кровь подсыплю. Надо, чтоб  они  грехом  насквозь
пропитались, чтоб и капельки чистого не осталось. Секс - он, брат,  вещь
важная. Но - не единственная. Сейчас мы их еще напиться заставим.
   - Я так же Сутолокину с Пузаковым обрабатывал, - припомнил Тютюка.
   - Ну, тут надо потоньше. Главное - чтоб не допоить до того, когда уже
пить не хочется. Пусть они в этом сладость увидят, приятность...
   Владислав поднял голову, поглядел на  Тань.  Поблекшие,  одутловатые,
помятые, с размазанной тушью под глазами. Неужели он нашел в них  что-то
особенное?
   - Помыться тут можно? - спросил он.
   - Туда... - неопределенно махнула рукой И. Е вообще  промычала  нечто
нечленораздельное.
   Котов слез с кровати, отпер дверь, осторожно выглянул в коридор. Было
тихо и пусто, только в холле  на  первом  этаже  звонко  тикали  большие
настенные часы. Конечно, не слишком прилично ходить по чужой даче в  чем
мать родила, но одеваться Владиславу не хотелось. Он очень  хотел  смыть
грязь и, попав наконец в просторную,  облицованную  итальянским  кафелем
ванную,  с  наслаждением  встал  под  душ...  Без  особой  щепетильности
воспользовался  шампунем  и  мылом,  завернулся  в   огромное   махровое
полотенце  и  просушил  волосы  феном.  Освеженный,  он  всунул  ноги  в
резиновые шлепанцы и вернулся к Таням.
   - С легким паром! поздравила Е. - Теперь мы пойдем.
   Они тоже не  стали  одеваться  и,  шушукаясь,  зашлепали  пятками  по
коридору. Котов надолго остался один. Плавки давно  просохли,  он  надел
их, уселся в кресло перед журнальным столиком. За окном уже не  гремело,
только тихонько барабанил дождь. Хотелось спать, но  ложиться  чистым  в
эту греховную, пропитанную потом, смятую и  расхристанную  постель  было
неприятно. Стало тоскливо и противно. Но майка и джинсы были еще  сырые,
кроссовки и носки надевать лень. "А выпить здесь нет? - подумал Котов. -
В конце концов, могли бы за мои труды бутылку поставить..."
   - Правильно подводишь, - одобрил  Шамбалдыга,  -  сперва  отвращение,
грязь, тоска - а потом спиртяшка!
   - А как мы ему бутылку перебросим? - спросил Тютюка.
   - Можно, конечно, как и Сутолокиной.  Но  здесь  нужно  его  и  девок
немного огорошить. Врубай программу  "Исполнение  желаний",  безотказная
штука.
   - Прошла программа! - доложил Тютюка.
   - Есть результирующая идея?
   - РИ отсутствует.
   - Как отсутствует, только что  была,  понимаешь...  Дай  короткий  на
побуждение РИ.
   - Есть короткий!
   ... Котов зажмурил  глаза,  откинулся  в  кресле  и  вдруг  отчетливо
представил себе, что если он откроет  глаза,  то  увидит  на  журнальном
столике  бутылку  настоящего  коньяка,   не   липового,   а   доподлинно
французского "Наполеона"...
   - РИ перешла предел исполнения! - отметил Тютюка. - Принято!
   ... Котов открыл глаза и увидел. Да, это был "Наполеон",  низкорослая
пузатенькая бутылка из темного стекла. "Ерунда, - подумал  Владислав,  -
она здесь и раньше была. Мне почудилось, что ее не было".
   Он  опять  закрыл  глаза.  Отчетливо  припомнился   аромат   и   вкус
"Наполеона". Хорошо бы  еще  тарелочку  с  тонко  нарезанным  лимоном  и
коробку швейцарского шоколада...
   Котов открыл  глаза.  Потом  сразу  закрыл,  потому  что  не  поверил
увиденному.  Рюмки,  тарелка  с  ломтиками  лимона,  шоколад...  "Сейчас
открою, и. ничего не будет!" -  решил  Котов.  Действительно,  на  столе
ничего не было.  Остался  только  легкий,  еще  не  улетучившийся  запах
лимонов. Котов, несмотря на то что ничего не увидел, сильно  сомневался,
что коньяк, лимоны и шоколад были галлюцинацией.  "Нет,  тут  что-то  не
так! А ну..."
   На сей раз он нарочно не закрыл глаза, а потому едва  пожелал,  чтобы
все появилось вновь, как его ослепила яркая вспышка. Сразу  после  этого
он увидел прежний натюрморт. Сердце  у  Котова  забилось,  ведь  он  был
все-таки  немного  ученым,  а  потому  не  мог  равнодушно  пройти  мимо
необъяснимого  явления.  "Так,   только   спокойно!   Первое:   возможно
самовнушение. Самое простое объяснение. Надо попробовать на  вкус,  если
это галлюцинация, то конфету я съесть не смогу".
   Однако конфета из прекрасного швейцарского  шоколада  вполне  приятно
съелась. "Нет, - рассуждал Владислав, - это не может быть галлюцинацией.
А если пожелать  что-то  еще?  Например,  то,  чего  никогда  не  видел?
Что-нибудь такое, что знаю только по названию. Трюфели? Омары? Устрицы в
белом вине? Страсбургский пирог?"
   Котов вспомнил еще целую кучу разных блюд, а потом подумал: "Это  все
из области гастрономии. Фантазии на тему стола, это все  одно  и  то  же
направление. Может, у меня какая-нибудь тематическая галлюцинация? Хрена
ли я в них понимаю, ведь я же не психиатр! Надо  попробовать  что-то  из
другой оперы. Например, что-то несъедобное. Какую-нибудь старинную вещь,
встречавшуюся в книгах. Скажем, карманные часы "Павел Буре", серебряные,
с крышкой и с цепочкой? Нет, такие мог видеть в кино. А  может,  монету?
Тоже плохо, бывал на выставках, видел фото. Стоп! Точно  помню,  что  ни
разу не видел ни одной керенки. Никогда  и  нигде.  Ну-ка,  подать  сюда
сорок рублей керенками!"
   Вновь резанула по глазам яркая вспышка, и Котов увидел на краю  стола
маленький, примерно пять на шесть  сантиметров,  прямоугольный  листочек
бумаги. Котов взял его в руку, рассмотрел, удивился... На одной  стороне
листка  блекло-красным  по   линяло-зеленым   узорам   было   оттиснуто:
"Казначейски знакъ 40 руб.". Имелся ощипанного вида двуглавый  орел  без
корон, скипетра и державы, примерно такой, какого хотели  было  поначалу
предложить в постсоветский герб России. По обе стороны орла было еще два
раза оттиснуто: "40 рублей",  а  ниже  шла  белым  по  красному  надпись
прописью:  "Сорокъ  рублей".  Наконец,  в  г