шоферу  и  всю  дорогу  болтала  с  ним  о  каких-то
мелочах. Машина притормозила у ее дома. Старуха  очутилась,  наконец,  в
своей квартире. Она пересекла гостиную и направила свое кресло-качалку в
святая святых - в спальню, куда вход был строжайше заказан кому бы то ни
было.
   Все в спальне: и стены, и потолок, и пол - было  выкрашено  в  черный
цвет. На стене висели два портрета:
   Дэмьена Торна и молодой женщины. Из мебели  здесь  находились  только
кровать, письменный стол и стул. И еще  две  книжные  полки.  На  первой
стояли библейские  справочники  и  словари,  на  другой  -  порнография.
Старуха  протянула  руку  и  коснулась  корешков  книг,  затем  внезапно
схватила со стола пресс-папье и запустила им в фотографию Дэмьена Торна.
Но силы покинули  ее.  Пресс-папье  ударилось  об  пол,  даже  не  задев
портрета. Старуха чуть не задохнулась от отчаянья. Медленно и  с  трудом
она выпрямилась в кресле, встала, сняла со стены  другую  фотографию  и,
как пришибленное насекомое, заковыляла к кровати.  Старуха  прилегла  на
постель, не отрывая глаз от портрета, что держала в руках. На  нем  была
запечатлена сама Мэри Ламонт всего за пару  месяцев  до  того,  как  она
покинула отчий дом. Девушку сфотографировал тогда отец.  Мэри  являла  в
тот момент классический образчик идеальной девушки:  скромная,  наивная,
недоступная. До тех пор, пока  не  встретила  парня,  который  сам  себя
называл "искусителем". И покатилось. А потом наступил хаос.
   На первых  порах  Мэри  пыталась  противостоять  искушениям,  однако,
единожды переступив черту, она  предалась  соблазнам  со  всей  страстью
обращенной. В  обществе  ее  приняли  безоговорочно,  ибо  она  работала
медсестрой и имела доступ к самым сильным наркотикам.
   Оргии длились месяцами, дни и Ночи сливались воедино.  Однажды  утром
Ламонт очнулась от ночного кошмара, но оказалось, что это был не сон,  а
действительность. Ее заставили сношаться с  огромным  псом.  Когда  Мэри
смывала со спины засохшую собачью слюну, она вдруг обнаружила  на  своем
теле маленький шрам - три крошечных шестерки в виде клеверного листочка.
А на стене в изголовье кто-то нацарапал слова из "Откровения":

   Кто имеет ум, тот сочти число зверя:
   ибо это число человеческое. Число
   его шесть сот шестьдесят шесть.

   Охваченная паникой, Мэри бросилась к родителям, умоляя  простить  ее.
Она  рассказала  им  лишь  часть  всей  правды,  но  и  этого  оказалось
достаточно, чтобы родители отвернулись  от  нее.  И  тогда  на  прощанье
ожесточенная Мэри выложила им всю грязную и страшную правду.
   Когда  Ламонт  вернулась  в  общество  к  своему   "искусителю",   ее
восторженно приняли, ибо теперь знали наверняка, что она принадлежит  им
со всеми потрохами.
   Старуха прикрыла глаза  и  глубоко  вздохнула.  Она  вспомнила,  как,
следуя указаниям Дэмьена, убила в инкубаторе младенца. Как это оказалось
просто! Мэри всего лишь на несколько секунд отключила кислород. Она даже
помнила имя этого ребенка: Майкл Томас. Крошечное существо, помещенное в
палату интенсивной терапии. Младенец только-только начал  набирать  вес,
когда она отключила кислород.
   Старуха опять  вздохнула  и  вновь  закрыла  глаза...  Расплывшись  в
белозубой улыбке, над ней склонился невысокий мужчина в сутане. Рядом  с
ним застыла собака. От ее ошейника пахло почему-то мятой. Мэри взглянула
на руки священника и заметила в них спичечный коробок.  Мужчина  вытянул
спичку и зажег ее. Мэри была тогда совсем ребенком, едва-едва на  пороге
зрелости. Она наблюдала, как священник придвигается к ней  все  ближе  и
ближе.  Мэри  доверяла  ему,  ведь   родители   учили   ее   подчиняться
священникам, ибо все они суть Божьи посланцы. Вспыхнувшее пламя ослепило
девочку, и, все еще чувствуя запах мяты, она вдруг  услышала  прямо  над
ухом: "Ты только вкуси это, если грешна..." Мэри завизжала, когда  пламя
спички обожгло ей руку.
   - Не отступай от пути Господнего, или душа твоя сгорит...
   Мэри опять вскрикнула  от  боли  и  открыла  глаза.  Лицо  священника
нависало над ней, губы его впились ей в щеку. Рука священника  вцепилась
в грудь Мэри.
   - И вечная мука. И плоть сгорает, но земля не принимает ее...
   Мэри ощутила на своем  теле  эти  шарящие  мужские  руки,  она  вдруг
закричала и зажмурила от ужаса глаза,  а  когда  их  снова  открыла,  то
увидела перед собой красивого юношу. Мэри поняла, что это  Майкл  Томас.
Юноша был прекрасен, его чудесная улыбка словно прощала  Мэри.  Рядом  с
юношей стоял еще кто-то: зыбкий силуэт, надвигающийся на  девушку.  Этот
кто-то касается ее обожженной руки, и его успокаивающий голос велит Мэри
довериться Богу, он нашептывает ей: что в Царстве  Божьем  еще  найдется
место для нее...
   Мэри Ламонт очнулась и тупо уставилась на фотографию  Дэмьена  Торна,
но вместо его  портрета,  она  различала  лишь  смутные  очертания  того
неясного молодого лица. Слова  из  только  что  пережитого  видения  еще
долетали до нее: "Покайся. Еще есть время".
   Старуха поднялась с кровати и заковыляла к письменному столу. Достала
ручку и бумагу. Крепко зажав в  кулаке  ручку,  она  с  трудом  выводила
буквы. Старуха почти вертикально держала ручку,  и  каждая  давалась  ей
ценой огромных усилий, то и дело заставляя морщиться от боли:
   "Простите меня, святой отец, ибо я согрешила..." Старуха  писала  два
часа подряд, и перо, будто само по себе, медленно скользило  по  бумаге.
Закончив, Мэри Ламонт достала конверт и адресный  справочник.  "Отцу  де
Карло, - пометила она на конверте, - монастырь  Сан-Бенедетто,  Субиако,
Италия".
   На всей земле не осталось другого существа, кому Мэри Ламонт могла бы
признаться и покаяться. Де Карло был  единственным  человеком,  который,
возможно, понял бы ее  и  поверил  всей  этой  страшной  правде.  Старая
женщина оглянулась. В комнату пробивались первые лучи рассвета.
   Мэри Ламонт дотянулась до телефонной трубки и вызвала такси.

***

   Машина мчалась на восток. Возвращаясь в памяти к своему детству, Мэри
Ламонт размышляла, простит ли ее де Карло. А  вдруг  он  решит,  что  ее
раскаяние - это  всего  лишь  отчаянная  попытка  застраховать  себя  от
вечного адского огня. Старуха сжала под шалью  письмо  и  почувствовала,
как по щекам опять заструились слезы. Она молча  оплакивала  себя,  свою
попусту растраченную, проклятую жизнь и того младенца,  которого  убила.
Мэри Ламонт раскаивалась в том, что помогла когда-то появлению  на  свет
ублюдка...
   - Приехали, - прервал ее мысли водитель. Старуха с трудом вернулась к
действительности и тупо уставилась из окна на какую-то контору.  Заметив
почтовый ящик, она облегченно вздохнула.
   - Я опущу, опущу, - с готовностью предложил  шофер,  но  старуха  уже
выбиралась на костылях из такси.
   - Ну сама, так сама, - согласился таксист, терпеливо ожидая ее.
   - Вот теперь все отлично, - сообщила старуха, возвратившись в машину.
- Второй поворот налево, пожалуйста.
   Церковь все еще  возвышалась  на  прежнем  месте.  Хотя  от  нее  уже
оставались одни руины: полуразрушенные стены  с  покосившейся  табличкой
"Церковь Святого Луки". Храм, где когда-то крестили Мэри Ламонт,  а  еще
раньше ее отца и деда.
   Кое-как выбравшись из такси,  старуха  несколько  минут  постояла  на
тротуаре, который вибрировал под многочисленными отбойными молотками. На
одной из церковных стен висела табличка "На снос".
   - Неужели на этой земле не останется ничего  святого?  -  еле  слышно
прошептала старуха, с трудом  пробираясь  к  главному  входу.  Кости  ее
разламывались. Мэри Ламонт вдруг  резко  обернулась.  Таксист  захлопнул
автомобильную дверцу и теперь сидел, прикрыв глаза  и,  очевидно,  решив
подремать до ее прихода.
   Старуха с трудом  ковыляла  по  тропинке.  Массивные  дубовые  ворота
куда-то исчезли. Мэри Ламонт вошла внутрь и подняла голову,  разглядывая
обвалившийся  во  многих  местах  потолок.  Она  зажала   уши,   пытаясь
избавиться от оглушительного грохота отбойных молотков. Но теперь ногами
она еще более отчетливо ощутила их вибрацию. Скамеек не было и в помине,
сохранились лишь алтарь и кафедра. Старуха медленно ступала, пряча глаза
от всепроникающей пыли. Часто моргая, она добрела до постамента рядом  с
кафедрой и подняла глаза на большую каменную статую, которую помнила еще
с детских лет. Мэри Ламонт застыла, вглядываясь в лицо Христа.
   От статуи так и веяло  спокойствием.  Взгляд  Христа,  казалось,  был
устремлен на воображаемую паству, руки Спаситель скрестил в  молитве  на
груди.
   Старуха склонилась перед фигурой и начала  бормотать  молитву,  слова
которой едва помнила. Внезапно память прояснилась, и она запела  псалом.
Ее пение словно подхватили отбойные молотки, с новой силой  вгрызающиеся
в церковное чрево.
   Статуя покачнулась,  лик  Христа  чуть  не  заволокло  клубами  пыли,
поднявшимися с каменных плит. Старуха еле поднялась с колен и  коснулась
своей шеи. Знак - три крохотные шестерки - исчез.
   Мэри Ламонт зарыдала. Но это уже были слезы счастья.
   - Я прощена, - прошептала она.
   Стена позади  нее  задрожала,  и  статуя  зашаталась  на  постаменте.
Старуха распрямилась и простерла руки к фигуре Христа:
   - Прими меня, Господи, в Царство Твое. Последнее,  что  она  увидела,
было лицо статьи, обрушившейся  на  нее.  Подбородок  изваяния  расколол
череп Мэри Ламонт, а каменные  персты  пронзили  ее  изможденную  грудь.
Старуха  успела  крикнуть,  вложив  в  этот   предсмертный   вопль   всю
самозабвенную радость.
   Спустя несколько минут рабочий нашел ее.  Ему  почудилось,  будто  он
слышал чей-то крик, тогда он  взобрался  на  стену  и  разглядел  оттуда
погребенную под статуей  старушку,  как  в  прощальном  любовном  порыве
обвившую руками и ногами каменную фигуру Христа. Одна нога старушки  еще
подергивалась в предсмертных судорогах, из глаз струилась кровь, и этими
кровавыми  очами  она   через   каменное   плечо   Христа   взирала   на
остолбеневшего рабочего.  И  тут  ему,  уже  теряющему  сознание,  вдруг
показалась, что старушка улыбается.

Глава 4

   В одном из номеров римского отеля раздался телефонный звонок.  Филипп
Бреннан, зевая, отстранился от жены, потянулся  к  телефонной  трубке  и
снял ее. Звонил его секретарь.
   - За ночь что-то изменилось в повестке? - спросил у него  Бреннан.  -
О'кей, пришлите депешу с утренним кофе, а я через полчаса спущусь.
   Бреннан положил трубку и выскользнул из  постели.  Маргарет  даже  не
пошевелилась.  Эта  ночь  вымотала  их:  за   последнее   время   любовь
превратилась для супругов просто в грубый, необузданный  секс.  Маргарет
это все более и более  нравилось,  да  и  его,  пожалуй,  возбуждало  не
меньше, однако иногда все-таки хотелось нормальной человеческой  теплоты
и нежности. Под  душем  Филипп  сморщился  от  боли,  когда  струя  воды
коснулась царапины на спине. Намыливая губку,  он  вдруг  заметил  следы
укусов на своей груди. Супруги, конечно, мечтали, что все в  Риме  будет
романтично, однако эта сторона их отношений обернулась  просто  какой-то
ненасытной страстью Маргарет.
   Когда Бреннан оделся, пакет с  документами  уже  ожидал  его.  Филипп
медленно потягивал кофе и пробегал глазами последние сообщения  разведки
из Тель-Авива о передвижениях войск на  Голанских  высотах.  Весь  текст
информационных бюллетеней, все это словоблудие он постиг еще с  детства.
Мало что изменилось с тех пор. Те же штампы, те же  интонации.  Пожалуй,
значительно возросла только интенсивность событий. Мир словно наполнился
страхом и напряжением с тех пор, как у ливийцев появилась бомба.
   Бреннана радовало, что  во  время  его  нынешней  поездки  в  Рим  он
выступал  в  роли  наблюдателя;  очередной  его  визит  завершался,  как
правило, заключением какого-либо контракта. Пресса заинтересовалась  его
приездом, предполагая, что нацелен он на нечто большее,  нежели  обычная
посольская рутина.  Журналисты  уже  впрямую  пытались  выудить  у  него
информацию о цели посещения. На все вопросы давался  стандартный  ответ:
"никаких комментариев". Пусть думают, что хотят.  С  него  достаточно  и
собственных планов, что они там припасли для него, интересовало Бреннана
постольку поскольку.
   Покончив с кофе,  Филипп  чмокнул  спящую  жену  и  покинул  номер  в
прекрасном настроении. Он был готов во всеоружии встретить новый день.

***

   Несколько позже основные стороны, принимавшие участие в  переговорах,
подписали совместное коммюнике  о  том,  что  дискуссии,  проходившие  в
конструктивной   обстановке,   явились   на   редкость    плодотворными.
Представители прессы держали нос по ветру и умели прекрасно читать между
строк. Таким образом они  очень  скоро  пришли  к  собственному  выводу:
никаких  мало-мальски   значимых   результатов   достигнуто   не   было.
По-прежнему оставался нетронутым целый ворох проблем,  не  намечалось  и
проблесков надежды  в  том,  что  когда-нибудь  воюющие  стороны  сядут,
наконец, за стол переговоров. Движение Палестинского Фронта Освобождения
сплошь и  рядом  состояло  из  дюжих  молодцов,  ветеранов  сирийской  и
ливийской компаний, и для них слово "компромисс" означало  ругательство,
да и Кнессет с первой же  бомбардировки  перестал  поддаваться  давлению
извне.
   Сложилась  очередная  тупиковая  ситуация,  и  Бреннан,  слушая  одну
заумную речь  за  другой,  размышлял,  сможет  ли  он  сам,  заняв  пост
Госсекретаря, принести хоть какую-нибудь пользу. Выхода из  сложившегося
положения  не  было  видно.   Стоило   очередному   политику   выйти   с
предложением, тут же находился  его  противник,  отвергавший  это  самое
предложение до того, как его начинали обсуждать.
   Погруженный в  собственные  мысли  после  утренней  встречи,  Бреннан
пересек фойе. Кто-то окликнул его, затем тронул за плечо.  Филипп  резко
обернулся. Плотный, невысокий мужчина смотрел на него. В руках он сжимал
большой кожаный кошель.
   - Синьор Бреннан, моя фамилия Фасетти, я из службы  безопасности  при
отеле. - Бреннан кивнул. - Извините за беспокойство,  сэр,  но  вас  тут
дожидается один человек. Он говорит, что ему необходимо вас видеть.
   - А не пошлете ли вы его...
   - Он утверждает, будто он  монах,  сэр,  -  возразил  Фасетти.  -  Но
какой-то он уж больно светский монах. - С этими словами  Фасетти  вручил
Бреннану кошель. - Он принес вот это.
   Филипп принял кошель и вытащил из него  кинжал.  У  него  перехватило
дыхание при виде треугольного лезвия и рукоятки в виде распятия.
   - При входе в отель монах поинтересовался, есть ли  здесь  охрана,  -
добавил Фасетти. - И когда один из сотрудников службы безопасности вышел
к нему, тот заявил, что хотел бы  видеть  вас.  А  затем  передал  моему
человеку этот кинжал. Он объяснил, что если бы этот кинжал нашли у него,
то могли бы сделать совершенно неверные выводы.
   - Точно, - согласился Бреннан. Он слегка провел пальцем по  лезвию  и
тут же прикусил губу: на пальце появилась кровь.
   - Монах хочет вам что-то объяснить по поводу этого кинжала.  Конечно,
мы не собирались беспокоить вас, но...
   Бреннан сжал рукоятку и всмотрелся в охваченный агонией  лик  Христа.
Он был заинтригован.
   Вернув Фасетти кинжал, Филипп направился к лифтам.
   - Пришлите его  ко  мне  наверх,  -  бросил  он  уходя.  -  Интересно
взглянуть на этого монашка, а вы позаботьтесь о стилете, ладно?
   Поднимаясь к себе  в  номер,  Бреннан  до  боли  сжал  руки,  ставшие
внезапно липкими от пота. Он дрожал всем телом. С самого детства  Филипп
боялся ножей. Одна только мысль о стальном  клинке,  входящем  в  плоть,
повергала его в состояние шока. Он не мог представить себе эту  боль.  А
что касается распятия... Филипп вздрогнул. Не впервые задумывался  он  о
религии. К чему постоянно изображать  Христа  в  состоянии  этой  жуткой
агонии? Не удивительно, что многие последователи Спасителя были  людьми,
мягко говоря, странноватыми. Для самого Филиппа вся религия сводилась  к
еженедельному воскресному ритуалу, к условности и не более.  Он  никогда
глубоко не задумывался над ее сутью. Уж как-то  так  получалось,  что  к
концу второго тысячелетия религия  стала  играть  в  общественной  жизни
далеко не самую ведущую роль.
   Маргарет оставила на столе записку, где сообщала, что вернется только
к обеду. Тут же лежала пара телексов. Пока Бреннан  читал  их,  в  дверь
постучали. Открыв дверь, Филипп увидел  на  пороге  Фасетти  и  молодого
человека. Последний был  в  коричневой  сутане  и  сандалиях.  Лицо  его
освещалось юношеской  красотой,  с  которой,  однако,  плохо  сочеталось
напряжение, присущее как правило, более старшему поколению и  сквозившее
в каждом жесте молодого монаха.
   Бреннан пригласил посетителей в комнату, затем пожал на прощанье руку
Фасетти, отступившему на шаг  и  заявившему,  что  его  работа  сводится
всего-навсего к тому, чтобы охранять других.
   - Ну, со мной-то все будет в порядке, - заверил Бреннан Фасетти.
   Монах же улыбнулся:
   - Меня зовут брат Френсис, - представился он на прекрасном английском
языке. - Из Субиако. Рад, что вы согласились встретиться.
   - У меня времени в обрез, - предупредил Бреннан, жестом  указывая  на
стул.
   - Едва ли вы поверите тому, что мне предстоит рассказать, - продолжал
юноша. - И в общем, я, честно  говоря,  не  рассчитываю  на  это.  -  Он
помолчал. - Надолго ли вы в Риме, мистер Бреннан?
   - Завтра я уезжаю. Монах вздохнул:
   - Прошу вас, отложите ваш отъезд всего на несколько  часов.  Пойдемте
со мной. Меня прислал священник  по  имени  де  Карло.  Может  быть,  вы
слышали о нем? - Последние слова звучали уже как мольба.
   - Нет. Но я не могу...
   - Отец де Карло просто не в состоянии путешествовать. Он очень  стар.
Послушайте, если я скажу, что вы должны  помочь,  потому  что  от  вашей
помощи зависит будущее человечества, то вы,  конечно,  сочтете  все  это
за.., как это называется?
   - Мелодрама.
   - Да, да. Но если я начну что-либо объяснять вам, то будет еще  хуже:
вы просто решите, что я сошел с ума.
   Единственное о чем я вас прошу - прочтите письмо. Вы можете подумать,
что это бред, но это не так.
   И сколько Бреннан ни пытался  противиться  обаянию  монаха,  оно  все
сильней  и  сильней  действовало  на  него.  Юноша  словно  обезоруживал
Филиппа.
   - Вы религиозны, мистер Бреннан?
   - Боюсь, что только по воскресеньям, - словно извиняясь, сообщил тот.
   - Вы протестант?
   - Да.
   - Позвольте мне кое-что процитировать. - Монах сложил руки, словно  в
молитве. - "Когда  же  увидите  Иерусалим,  окруженный  войсками:  тогда
знайте, что приблизилось запустение его, потому что это  дни  отмщения;,
да исполнится все написанное". - Я цитирую Святого Луку.
   Бреннан снова взглянул на часы:
   - Да, да, но я боюсь...
   Он уже достаточно наслушался. Филипп чувствовал себя примерно так же,
как тогда, когда к нему  явился  один  из  свидетелей  Иеговы.  Поначалу
Филипп был сама любезность, но, в конце концов, счел за благо расстаться
со своей напускной вежливостью, уже не зная,  как  отделаться  от  столь
"высокого гостя".
   Монах поднялся одновременно с Филиппом и направился к двери.
   - Внемлите этим словам, хотя они и кажутся  вам  безумными.  Отец  де
Карло приехал в Англию восемнадцать лет назад. Он был свидетелем второго
пришествия Христа. Он разрушил физическое тело Сатаны.
   Бреннан вымученно улыбнулся  и,  взяв  под  руку  молодого  человека,
направился с ним к двери.
   - Но дух Антихриста продолжает жить, мистер Бреннан.  Только  кинжалы
могут освободить от него человечество.
   Бреннан распахнул дверь.
   - Все, о чем я прошу - это прочесть  письмо.  Пожалуйста,  избавьтесь
хоть ненадолго от скептицизма. Я позвоню вам завтра.
   - Фасетти, - громко позвал Бреннан. Охранник тут же появился в дверях
и, слегка потянув монаха за капюшон, увлек за собой из номера.
   - До свидания, брат Френсис, - пробормотал Бренн