жет мной! Или мне придется получить тебя
не от тебя самого, а  из  ее  рук!  Кто  это  говорит  со  мной  -  человек,
предназначенный овладеть высшим познанием, или мальчик, спустившийся  с  гор
Эстрамадуры? И неужели я не должна проявлять щепетильность, когда вижу,  что
с другими считаются больше, чем со мной? Альвар, Альвар! Так много говорят о
любви испанцев; на самом деле гордость и спесь всегда будут  у  них  сильнее
любви.
     Мне доводилось видеть немало странных сцен; но такой  я  не  ожидал.  Я
хотел было оправдать мое уважение к матери; это предписывал мне долг  и  еще
более - благодарность и привязанность. Но она не слушала меня.
     - Я недаром стала женщиной, Альвар: ты получишь меня от меня самой, и я
тоже хочу получить тебя от тебя самого. Донья  Менсия,  если  она  настолько
безрассудна, сможет высказать свое неодобрение потом. Не говори  мне  о  ней
больше ни слова. С момента, когда ты  начал  уважать  меня,  себя,  всех  на
свете, я чувствую себя более несчастной, чем когда ты ненавидел  меня.  -  И
она разрыдалась.
     Я чуть было не бросился к ногам Бьондетты, чтобы попытаться обезоружить
ее несправедливый гнев и осушить слезы, один вид  которых  приводил  меня  в
отчаяние. Но, к счастью, гордость удержала  меня  от  минутной  слабости.  Я
вышел из комнаты и направился в свой кабинет. Если  бы  в  эту  минуту  меня
заковали в цепи, мне оказали бы большую услугу. Наконец, опасаясь  за  исход
этой внутренней борьбы, я выбежал из дому и устремился к своей гондоле.
     - Я еду в Венецию, - крикнул я одной из служанок Бьондетты,  попавшейся
мне навстречу. - Мое присутствие там необходимо в связи с процессом, начатым
против Олимпии. - И я уехал, терзаемый беспокойством, недовольный Бьондеттой
и еще более - самим собой, ибо ясно видел, что мне остается  выбирать  между
подлостью или отчаянным безрассудством.
     Подъехав к городу, я остановился у первого же  причала.  С  растерянным
видом я блуждал по первым попавшимся улицам,  не  замечая,  что  надвигается
ужасная гроза и мне следует поискать себе убежища.
     Дело  было  в  середине  июля.  Вскоре  разразился  сильнейший  ливень,
смешанный с градом. Увидев перед собой раскрытую дверь, я устремился в  нее:
это оказался вход в церковь большого францисканского монастыря.  Первая  моя
мысль была: какой  потребовался  исключительный  случай,  чтобы  я  зашел  в
церковь впервые за все мое  пребывание  в  Венецианской  республике.  Второй
мыслью было упрекнуть  себя  за  такое  полное  забвение  своих  религиозных
обязанностей.
     Желая отвлечься от этих размышлений, я  стал  рассматривать  картины  и
статуи, находившиеся в церкви; с любопытством обошел хоры, неф и очутился  в
конце концов в боковой часовне, слабо освещенной лампадой. Дневной  свет  не
проникал сюда. Внезапно  мои  взоры  привлекло  что-то  ослепительно  белое,
стоявшее в глубине часовни. Это был памятник. Два гения  опускали  в  черную
мраморную могилу женскую фигуру и два других гения в слезах склонялись подле
могилы. Все фигуры были из белого мрамора,  который  казался  еще  белее  на
темном  фоне.  Слабый  огонек  лампады  отражался  в  блестящей  поверхности
мрамора, и казалось, что фигуры светятся изнутри, озаряя сумрак часовни.
     Я  подошел  поближе,  чтобы  разглядеть  статуи.  Они   поразили   меня
безупречной пропорцией своих форм, выразительностью и тонкостью, с какой они
были выполнены. Я устремил свой взгляд  на  главную  фигуру.  Что  это?  Мне
показалось,  что  я  вижу  лицо  моей  матери.  Глубокая  скорбь,  нежность,
благоговение охватили меня.  "О,  матушка!  Не  для  того  ли  это  холодное
изваяние приняло твои дорогие черты, чтобы предостеречь меня, напомнить мне,
что недостаток сыновней нежности и моя беспутная жизнь сведут тебя в могилу?
О, достойнейшая из женщин! Ты сохранила все права на сердце своего  Альвара,
каким бы заблуждениям он ни предавался!  Он  скорее  тысячу  раз  пожертвует
своей жизнью, нежели нарушит долг  сыновней  покорности  -  он  призывает  в
свидетели этот  бесчувственный  мрамор.  Увы!  Меня  терзает  всепоглощающая
страсть. Я не в силах совладать с нею. Только что ты воззвала к моим взорам.
Обрати же свой голос к моему сердцу. Если  я  должен  изгнать  из  него  эту
страсть, научи меня, как это сделать, не расставаясь с жизнью".
     Произнеся эту горячую мольбу с глубоким волнением, я простерся  ниц  на
земле и ждал в этой позе ответа, который твердо  надеялся  получить,  -  так
велик был порыв охватившего меня чувства.
     Теперь я понимаю то, чего не в состоянии  был  понять  тогда:  во  всех
случаях, когда мы страстно молим  небо  о  поддержке  свыше,  чтобы  принять
какое-либо решение, даже если мольба наша остается без ответа, мы  напрягаем
все свои душевные силы в ожидании этой поддержки и тем самым  оказываемся  в
состоянии пустить в ход весь запас своего собственного благоразумия. Никакой
иной помощи я не заслужил, и вот что мне подсказал  мой  разум:  "Ты  должен
отдалить от себя свою страсть, поставив между собой и ею моральный  долг.  А
ход событий сам подскажет, что тебе делать дальше".
     "Да, - сказал я себе, поспешно подымаясь, - да, надо открыть свою  душу
матери и еще раз искать спасения в ее любящем сердце".
     Я вернулся в свою старую гостиницу, нанял карету и  без  долгих  сборов
отправился в путь по Туринской дороге, с тем чтобы через  Францию  добраться
до Испании. Но перед тем я вложил в пакет банковский чек на триста цехинов и
следующее письмо:

     "Моей дорогой Бьондетте.
     Я расстаюсь с тобой, моя дорогая Бьондетта, а это значило бы  для  меня
расстаться с жизнью, если бы меня не утешала надежда на скорое  возвращение.
Я еду повидать свою мать; воодушевленный пленительным воспоминанием о  тебе,
я сумею убедить ее и, получив ее согласие, вернусь заключить  союз,  который
составит мое блаженство.  Счастливый  сознанием,  что  исполнил  свой  долг,
прежде чем целиком отдаться любви, я посвящу тебе  остаток  своих  дней.  Ты
узнаешь, что такое испанец, Бьондетта. Ты сама  увидишь  по  его  поведению,
что, повинуясь долгу чести и крови, он так же свято соблюдает и другой долг.
Увидев благотворные следствия его предрассудков, ты уже не станешь  называть
гордостью то чувство, которое привязывает его к ним. Я не сомневаюсь в твоей
любви; она обещала мне полную покорность; лучшим подтверждением  тому  будет
это ничтожное снисхождение к моим намерениям, которые не  имеют  иной  цели,
кроме  нашего  общего  счастья.  Я  посылаю  тебе  деньги,  необходимые  для
содержания нашего дома.  Из  Испании  я  пришлю  тебе  то,  что  найду  хоть
сколько-нибудь достойным тебя, в ожидании того, пока самая  пылкая  нежность
не приведет навеки к твоим ногам

                                  твоего раба".

     И вот я на пути в Эстрамадуру. Стояло чудное время года. Казалось,  все
шло навстречу моему нетерпеливому желанию поскорее добраться до родных мест.
Издалека уже виднелись колокольни Турина, как вдруг меня обогнала запыленная
почтовая карета.  Она  остановилась,  и  я  увидел  сквозь  дверцу  какую-то
женщину, делавшую мне знаки и метнувшуюся к выходу.
     Мой кучер тоже остановил лошадей,  не  дожидаясь  моего  приказания;  я
выскочил из кареты, и  Бьондетта  упала  в  мои  объятия.  Она  успела  лишь
вымолвить: "Альвар, ты покинул меня!" - и лишилась сознания.
     Я отнес ее в свою карету, единственное место,  где  можно  было  удобно
усадить ее; к счастью, карета была  двухместной.  Я  сделал  все  возможное,
чтобы дать ей вздохнуть свободно, освободил  от  лишней  одежды,  стеснявшей
дыхание, и продолжал свой путь, держа ее в объятиях,  в  состоянии,  которое
легко вообразить.
     Мы сделали остановку в  первой  мало-мальски  пристойной  гостинице.  Я
велел перенести Бьондетту в самую лучшую комнату, уложил ее в постель, а сам
сел рядом, приказав принести нюхательную соль  и  капли,  которые  могли  бы
привести ее в сознание. Наконец, она открыла глаза.
     - Ты еще раз хотел моей смерти! -  сказала  она.  -  Ну  что  же,  твое
желание сбудется. - Какая  несправедливость!  -  воскликнул  я.  -  Какой-то
каприз заставляет тебя противиться предпринятым мною шагам, которые я считаю
разумными и необходимыми. Если я не сумею воспротивиться твоим настояниям, я
рискую нарушить свой  долг  и  тем  самым  подвергну  себя  неприятностям  и
угрызениям совести, которые  смутят  спокойствие  нашего  союза.  Поэтому  я
принял решение удалиться, чтобы получить согласие моей матери...
     - Почему же ты не сообщил мне об этом заранее, жестокосердый!  Разве  я
не создана для того, чтоб повиноваться тебе? Я последовала бы за  тобой.  Но
оставить меня одну, беззащитную, во власти  мстительных  врагов,  которых  я
нажила  себе  из-за  тебя,  подвергнуть  меня,  по  твоей  же  вине,   самым
унизительным оскорблениям!..
     - Бьондетта, объяснись! Неужели кто-нибудь осмелился...
     - А чего же им опасаться от создания моего пола, никем не  признанного,
лишенного всякой поддержки? Негодяй Бернадильо последовал за нами в Венецию.
Не успел ты исчезнуть, как он осмелел. С тех пор,  как  я  стала  твоей,  он
бессилен причинить мне вред, но он сумел смутить воображение моих  слуг,  он
населил твой дом  на  Бренте  созданными  им  призраками.  Мои  перепуганные
служанки разбежались. Разнесся слух, подтвержденный  множеством  писем,  что
какой-то злой дух похитил капитана гвардии короля Неаполитанского и увез его
в Венецию. Стали утверждать, что я и  есть  этот  злой  дух,  и  разосланные
приметы почти подтвердили это обвинение. Все в ужасе отвернулись от меня.  Я
умоляла о помощи, о сочувствии и  не  находила  их  нигде.  Наконец,  золото
сделало то, чего не могла добиться  простая  человечность.  Мне  продали  за
большие деньги плохонькую карету, я нашла людей, кучера, и вот я здесь...
     Должен сказать, что моя решимость была сильно поколеблена  рассказом  о
злоключениях Бьондетты.
     - Я никак не мог предвидеть, что события повернутся  таким  образом,  -
сказал я. - Я видел, что все обитатели побережья Бренты оказывали тебе знаки
внимания и уважения. И ты так заслуживала этой дани! Мог  ли  я  вообразить,
что в мое  отсутствие  ты  лишишься  ее?  О,  Бьондетта!  Неужели  твой  дар
ясновидения не подсказал тебе, что,  сопротивляясь  моим  намерениям,  таким
разумным, ты побудишь меня принять отчаянное решение? Почему же...
     - Разве можно всегда владеть собой? Я  стала  женщиной  по  собственной
воле, Альвар,  но,  как  бы  то  ни  было,  я  женщина,  подверженная  любым
настроениям;  я  не  мраморное  изваяние.   Из   первоначальных   элементов,
составляющих мировую материю, я избрала для своей  телесной  оболочки  самый
восприимчивый - иначе я осталась бы бесчувственной, ты не пробудил бы во мне
влечения, и вскоре я стала  бы  для  тебя  невыносимой.  Прости  же,  что  я
рискнула принять все недостатки  своего  пола,  чтобы  соединить,  насколько
возможно, все его прелести. Так или иначе, безумие  совершено,  и  благодаря
этим особенностям моей природы, все мои чувства обострены до крайности.  Мое
воображение - вулкан. Словом, во мне бушуют такие неистовые страсти, что они
должны были бы испугать тебя, если бы ты не был предметом самой необузданной
из них и если бы мы не знали причин и  следствий  таких  природных  влечений
лучше, чем это знают ученые  Саламанки:  {7}  там  им  дают  всякие  ужасные
названия и, во всяком случае, говорят о том, как бы  их  подавить.  Подавить
небесное пламя, единственную силу, которая вызывает  взаимодействие  души  и
тела, и в то же время пытаться сохранить их союз! Как это бессмысленно,  мой
дорогой Альвар! Этими душевными движениями необходимо управлять,  но  иногда
приходится уступать им. Если противодействовать им, возмущать их, они  разом
вырываются на волю, и наш рассудок не знает, как подступиться к ним. В такие
минуты, Альвар, пощади меня. Ведь мне всего лишь шесть месяцев от роду, я  в
волнении от всего того, что сейчас испытываю. Помни, что какой-нибудь отказ,
одно необдуманное слово с твоей стороны  возмущают  мою  любовь,  оскорбляют
гордость, пробуждают досаду, недоверие, страх. Да что там! Я  предвижу  свою
гибель, вижу моего Альвара таким же несчастным, как я!
     - О, Бьондетта, - воскликнул я, - я не устаю удивляться тебе;  в  твоем
признании, когда ты говоришь о своих влечениях, я слышу голос самой природы.
В нашей взаимной привязанности мы обретем силу противостоять этим  стихийным
влечениям. К тому же как много могут дать  нам  советы  благородной  матери,
которая ждет нас, чтобы заключить  в  свои  объятия.  Она  полюбит  тебя,  я
уверен, и с ее помощью мы заживем счастливой жизнью...
     - Приходится желать того, чего желаешь ты, Альвар. Я лучше знаю  женщин
и не питаю столь радужных надежд; но  чтобы  угодить  тебе,  я  повинуюсь  и
сдаюсь.
     Довольный тем, что еду в Испанию с  согласия  и  в  обществе  предмета,
пленившего мои мысли и чувства, я  торопился  добраться  до  перевала  через
Альпы, чтобы поскорее попасть во Францию. Но казалось, с того  момента,  как
мы очутились вдвоем, небо перестало благоприятствовать  мне.  Ужасные  грозы
задерживали  нас  в   пути,   дороги   становились   непроезжими,   перевалы
непроходимыми. Лошади выбивались из сил,  моя  карета,  казавшаяся  поначалу
совсем новой и прочной, требовала починки на каждой почтовой  станции  -  то
ломалась  ось,  то  колесо,  то   оглобля.   Наконец,   после   бесчисленных
препятствий, я добрался до перевала у Тенде. Среди  всех  этих  неудобств  и
волнений, причиняемых столь неудачным путешествием, я не мог не  восхищаться
характером Бьондетты.
     Это была совсем не та женщина, то нежная,  то  печальная,  то  гневная,
которую я привык видеть раньше. Казалось, она хотела развеять  мою  тревогу,
предаваясь  взрывам  самого  беззаботного  веселья,  и  убедить  меня,   что
усталость не пугает ее.
     Ее беспечная болтовня чередовалась с ласками,  столь  соблазнительными,
что я не мог устоять:  я  предавался  им,  хотя  и  до  известных  пределов.
Уязвленная гордость помогала держать в узде мои желания. Она же слишком ясно
читала в моих взорах, чтобы не видеть моего смятения и не пытаться увеличить
его. Признаюсь, я был в опасности. Так, однажды, не знаю, что сталось  бы  с
моим чувством чести, не сломайся в ту минуту колесо.  Этот  случай  заставил
меня впредь быть осторожнее.
     После невероятно утомительного  переезда  мы  добрались  до  Лиона.  Из
внимания к ней я согласился остановиться там на несколько дней. Она обратила
мое внимание на непринужденную легкость французских нравов.
     - В Париже, при дворе - вот где я хотела бы  тебя  видеть.  У  тебя  не
будет недостатка в деньгах и в чем бы то ни было; ты будешь  играть  там  ту
роль, какую захочешь, у меня есть верные средства для того,  чтоб  ты  занял
там самое видное положение. Французы галантны; к если я не слишком  высокого
мнения о своей внешности, самые изысканные кавалеры окажутся  неравнодушными
к моим чарам, но я пожертвую всеми  ради  моего  Альвара.  Какой  прекрасный
повод для торжества испанского тщеславия!
     Я принял эти слова за шутку.
     - Нет, - возразила она, - я всерьез думаю об этом...
     - Тогда поспешим в Эстрамадуру, - ответил я,  -  а  затем  вернемся  во
Францию, чтобы представить при дворе супругу дона Альвара  Маравильяса.  Ибо
тебе не подобает выступать там в роли какой-то авантюристки...
     - Я и так уже на пути в Эстрамадуру, - сказала  она,  -  но  далека  от
того, чтобы считать это венцом своего счастья. Я бы хотела никогда не видеть
этих мест.
     Я понимал и видел ее отвращение, но упорно шел к своей цели,  и  вскоре
мы были уже на испанской земле. Неожиданные  препятствия,  канавы,  размытые
дороги, пьяные погонщики, взбесившиеся мулы еще менее способны были,  чем  в
Пьемонте и Савойе, остановить меня.
     Испанские постоялые дворы  пользуются  дурной  славой,  и  на  то  есть
основания. Тем не менее я считал себя счастливым, когда дневные передряги не
вынуждали меня провести часть ночи в открытом поле или в заброшенном сарае.
     - Что это за край, куда мы едем, - вздыхала Бьондетта, - если судить по
тому, что мы испытываем сейчас! Далеко нам еще ехать?
     - Ты уже в Эстрамадуре, - возразил я, - самое большее, в десяти лье  от
замка Маравильяс...
     - Нам не добраться туда. Само небо  препятствует  этому.  Погляди,  как
сгустились тучи.
     Я взглянул на небо. Действительно, никогда  еще  оно  не  казалось  мне
таким грозным. Я  сказал  Бьондетте,  что  рига,  где  мы  укрылись,  сможет
защитить нас от грозы. "А от грома?" - спросила она.
     -  А  что  для  тебя  гром,  когда  ты  привыкла  обитать  в  воздушном
пространстве и так часто видела, откуда он берется, так  хорошо  знаешь  его
физическую природу?
     - Вот потому-то я и боюсь его. Из любви к тебе я отдала себя во  власть
физических явлений, и я боюсь их, потому что они несут смерть, боюсь  именно
потому, что это физические явления.
     Мы сидели на двух охапках соломы в противоположных  углах  риги.  Между
тем гроза, сначала слышавшаяся издалека, приближалась с ужасающим  грохотом.
Небо казалось полыхающим костром, который ветер  раздувал  во  все  стороны.
Вокруг нас гремели раскаты грома, и эхо ближних гор  повторяло  их.  Они  не
следовали друг за другом,  а,  казалось,  сталкивались  со  страшной  силой.
Ветер, град, дождь наперебой стремились усилить зловещую картину, поразившую
наши взоры.  Сверкнула  молния,  и,  казалось,  наше  убежище  вспыхнуло  от
пламени. За нею последовал ужасающий удар грома. Бьондетта, зажмурив глаза и
заткнув руками уши, бросилась в мои объятия.
     - О, Альвар, я погибла...
     Я попробовал успокоить ее. "Положи руку на мое сердце", -  сказала  она
и, взяв мою руку, прижала ее к своей груди. И хотя она по ошибке прижала  ее
не к тому месту, где биение чувствовалось яснее всего, я услышал, что сердце
ее билось с необычайной частотой. При каждой вспышке молнии она изо всех сил
прижималась ко мне. Вдруг раздался такой страшный удар, какого мы до сих пор
не слышали. Бьондетта вырвалась из моих объятий и отскочила в  сторону,  так
что если бы гром поразил нас, он сначала ударил бы в меня.
     Такие проявления страха показались мне странными, я начал опасаться  не
последствий грозы, а ее замыслов, направленных  на  то,  чтобы  сломить  мое
сопротивление. Я был несказанно возмущен, но тем не менее поднялся с места и
сказал ей:
     - Бьондетта, ты сама не  знаешь,  что  делаешь.  Успокойся,  весь  этот
грохот ничем не угрожает ни тебе, ни мне.
     Мое спокойствие, по-видимому, удивило ее; но она сумела скрыть от  меня
свои  мысли,  продолжая  притворяться  испуганной.  К  счастью,  после  этой
последней вспышки небо очистилось и вскоре яркий свет  луны  возвестил,  что
нам нечего более опасаться разъяренных стихий.
     Бьондетта оставалась на прежнем месте. Я молча сел  рядом  с  ней.  Она
притворилась  спящей,  а  я  предался  размышлениям  о  неизбежных   роковых
последствиях моей страсти - самым печальным за все время моих необыкновенных
приключений. Вот краткий смысл этих размышлений: моя любовница прелестна, но
я хочу сделать ее своей женой.
     Утро  застало  меня  погруженным  в  эти  раздумья,  я   встал,   чтобы
посмотреть, сможем ли мы продолжать свой путь. В данный момент это оказалось
невозможным.  Погонщик,  правивший  моей  каретой,  сказал,  что  его   мулы
совершенно вышли из строя. Бьондетта подошла ко мне в  ту  минуту,  когда  я
находился в полном замешательстве. Я уже начинал терять  терпение,  когда  у
ворот  фермы  показался  какой-то  человек  с  мрачным  лицом,  но   могучим
телосложением, гнавший перед собой двух вполне приличных  на  вид  мулов.  Я
попросил довезти нас до дому, дорога была ему знакома, и мы  договорились  о
цене.
     Только  я  собирался  сесть  в  карету