,  как  на  глаза  мне   попалась
крестьянка, пересекавшая дорогу в сопровождении лакея.  Она  показалась  мне
знакомой,  я  подошел  поближе  и  присмотрелся.  Это  была  Берта,  честная
поселянка из нашей деревни,  сестра  моей  кормилицы.  Я  окликнул  ее,  она
остановилась  и,  в  свою  очередь,  посмотрела  на  меня,  но  с  горестным
изумлением.
     - Как, это вы, сеньор Альвар? - сказала она. - Зачем вы явились сюда  в
эти места, где вам грозит верная гибель и куда вы принесли столько горя?
     - Я? Но, моя милая Берта, что же я такого сделал?
     - Ах, сеньор Альвар, неужели совесть  не  мучит  вас  за  то  плачевное
состояние, в котором оказалась ваша достойная матушка, наша добрая  госпожа?
Она находится при смерти...
     - При смерти! - воскликнул я.
     - Да, - продолжала она, - это последствия тех огорчений, которые вы  ей
причинили; в эту минуту, когда я говорю с вами,  ее,  наверное,  уже  нет  в
живых. Она получила письма из Неаполя, из Венеции, ей сообщили о  вас  такие
вещи, от которых кровь стынет в жилах. Наш добрый господин,  ваш  брат,  вне
себя. Он говорит, что добьется повсюду приказа о вашем  аресте,  донесет  на
вас, сам выдаст вас правосудию...
     - Идите, Берта, если вы возвращаетесь  в  Маравильяс  и  попадете  туда
раньше меня, доложите моему брату, что скоро он меня увидит.
     Карета была готова, я подал руку Бьондетте, силясь скрыть свое душевное
состояние под маской хладнокровия. Она же, напротив, спросила  с  испуганным
видом:
     - Как, мы добровольно отдадим себя в  руки  твоего  брата?  Мы  рискнем
возбудить против себя и так уже разгневанную семью, растерявшихся слуг...
     - Я не могу бояться своего брата, сударыня;  если  он  предъявляет  мне
несправедливые обвинения, необходимо рассеять их. Если  же  я  в  чем-нибудь
действительно виноват, я должен принести извинения. И так  как  вина  моя  -
невольная, я имею право на его сострадание и снисходительность.  Если  своим
беспорядочным образом жизни я свел в могилу мать, я  должен  загладить  этот
позор и оплакать во  всеуслышание  эту  утрату,  так,  чтобы  искренность  и
громогласность моего раскаяния смыла в глазах Испании постыдное обвинение  в
недостатке сыновней любви...
     - О, Альвар, ты идешь  навстречу  моей  и  своей  гибели.  Эти  письма,
сыплющиеся со всех сторон, эти предвзятые суждения, распространяемые с такой
быстротой и с таким упорством, - все это следствия наших приключений  и  тех
преследований,  которым  я  подверглась  в  Венеции.  Предатель  Бернадильо,
которого ты недостаточно хорошо знаешь, осаждает твоего брата;  он  заставит
его...
     - Полно, Бьондетта, чего мне опасаться со  стороны  Бернадильо  и  всех
негодяев на свете? Мой самый страшный враг - я сам. Никто не принудит  моего
брата к слепой мести, несправедливости, к поступкам, недостойным разумного и
мужественного человека, недостойным дворянина.
     За этим довольно запальчивым разговором последовало молчание. Оно могло
бы в конце концов стать тягостным для нас обоих, но  через  несколько  минут
Бьондетта задремала и немного погодя крепко  уснула.  Ну  как  мне  было  не
взглянуть на нее? Не остановить на ней  свой  взволнованный  взор?  Ее  лицо
сияло блеском, всей прелестью юности, а сон придал ему вместе с естественным
выражением  покоя  восхитительную  свежесть   и   оживление,   поразительную
гармоничность всех черт. Очарование вновь овладело мной, отодвинув в сторону
все мое недоверие, все мои заботы; единственное, что осталось, - это  страх,
как бы прелестная головка, завладевшая всеми моими  помыслами,  не  испытала
каких-нибудь неудобств от тряски и  толчков,  когда  карета  вздрагивала  на
ухабах. Я был озабочен только одним - поддерживать и охранять  ее.  Но  один
толчок был  настолько  сильным,  что  я  не  сумел  оградить  ее.  Бьондетта
вскрикнула, карета опрокинулась. Оказалось, что сломана ось; к счастью, мулы
остановились. Я выкарабкался наружу и в тревоге бросился  к  Бьондетте.  Она
лишь слегка ушибла локоть, и вскоре мы уже стояли на ногах в  открытом  поле
под палящими лучами полуденного солнца, в пяти лье от замка моей матери,  не
имея никаких средств добраться туда. Ибо, куда ни глянь, вокруг нас не  было
заметно никакого жилья.
     Однако, внимательно присмотревшись, я  увидел  примерно  на  расстоянии
одного лье от  нас  дымок,  подымавшийся  из-за  густого  кустарника,  среди
которого возвышалась  группа  деревьев.  Поручив  погонщику  присмотреть  за
каретой, я предложил Бьондетте отправиться со мной в ту сторону, откуда  нам
маячила хоть какая-то надежда на помощь.
     Чем  ближе  мы  подходили,  тем  больше  крепла  эта  надежда:  в  лесу
показалась просека, вскоре она  превратилась  в  аллею,  в  глубине  которой
виднелись  какие-то  неказистые  строения;  перспективу  замыкала   довольно
больших размеров ферма.
     В этом жилье, таком обособленном, тем не менее все было в движении. Как
только нас заметили, какой-то человек отделился от остальных,  двинулся  нам
навстречу и вежливо приветствовал нас. На  вид  это  был  вполне  порядочный
человек, на нем был черный шелковый кафтан, отделанный серебряным галуном  и
лентами огненного  цвета.  На  вид  ему  было  лет  двадцать  пять-тридцать.
Загорелое лицо, выдававшее  сельского  жителя,  дышало  свежестью,  силой  и
здоровьем.
     Я рассказал ему, какое неприятное происшествие привело меня к нему.
     - Господин кавалер, - отвечал он, - вы находитесь среди радушных  людей
и будете желанным гостем. У меня тут  неподалеку  кузница,  ваша  ось  будет
исправлена; но сегодня, если бы вы даже  предложили  мне  все  золото  моего
господина, герцога Медины Сидония, ни я и никто из наших  не  взялся  бы  за
работу. Мы только  что  вернулись  из  церкви,  моя  жена  и  я.  Это  самый
счастливый день нашей жизни. Войдите! Когда  вы  увидите  новобрачную,  моих
родителей, друзей, соседей, которых я собираюсь угостить, вы поймете, что  я
не могу засадить их  сейчас  за  работу.  Впрочем,  если  госпожа  и  вы  не
побрезгуете обществом людей, испокон веков живших своим трудом, мы сядем  за
стол. Мы все так  счастливы  сегодня  -  если  вы  захотите  разделить  нашу
радость, дело только за вами. А завтра подумаем и о работе. - И он тотчас же
распорядился послать за моей каретой.
     Итак, я оказался гостем Маркоса, фермера герцога. Мы вошли в просторное
помещение,  предназначенное  для  свадебного  пиршества;  оно  примыкало   к
главному строению и занимало всю заднюю половину двора. Это была своего рода
беседка с арками, украшенная гирляндами цветов, откуда открывался прекрасный
вид: на переднем  плане  две  небольшие  рощи,  а  за  ними  сквозь  просеку
виднелись поля.
     Стол был уже накрыт. Луисия, новобрачная, села между Маркосом  и  мною;
Бьондетта  рядом  с  Маркосом.  Родители  молодых  и   другие   родственники
расположились напротив нас, молодежь уселась с обоих концов стола.
     Новобрачная каждый раз, когда к ней обращались, опускала  свои  большие
черные глаза, созданные не для того, чтобы смотреть исподлобья;  даже  самые
невинные вещи вызывали у нее улыбку и румянец.
     Обед начался чинно - гаков уж характер  нации;  но  по  мере  того  как
опустошались  расставленные  вокруг  стола  бурдюки,  лица  утрачивали  свою
серьезность. Гости заметно оживились, когда неожиданно за  столом  появились
местные поэты-импровизаторы. Это  были  слепцы,  спевшие  под  аккомпанемент
гитары следующие куплеты:

                          Говорит Луизе Марко:
                          "Верным я горю огнем!"
                          А она ему: "Пойдем
                          Под церковную, под арку!"
                          И уста, и нежный взор
                          Произносят приговор
                          Вечной верности Амуру.
                          Кто не в силах утерпеть
                          На супругов посмотреть, -
                          Приезжай в Эстрамадуру!

                          Хороша, скромна супруга,
                          Марко недругов имел...
                          Но, завистник, что посмел?
                          Оба стоили друг друга.
                          И соседей общий хор,
                          Славя брачный договор,
                          Воздает хвалу Амуру.
                          Кто не в силах утерпеть
                          На супругов  посмотреть, -
                          Приезжай в Эстрамадуру.

                          Мир согласный им награда,
                          Сердце нежностью согрев,
                          И в один и тот же хлев
                          Загоняют оба стада.
                          Все волненья, все труды,
                          Радость, прибыль и плоды
                          Делят ровно в честь Амура...
                          Кто не в силах утерпеть
                          На супругов посмотреть, -
                          Приезжай в Эстрамадуру. {*}
                          {* Перевод М. А. Кузмина.}

     Пока мы слушали эти песни, столь же  простые,  как  те,  для  кого  они
пелись, работники фермы, уже свободные от своих  обязанностей,  собрались  с
веселыми шутками, чтобы доесть остатки пиршества; вперемешку  с  цыганами  и
цыганками, которых позвали для пущего веселья, они образовали под  деревьями
живописные и оживленные группы, украшавшие общую картину.
     Бьондетта все время искала моих взглядов, обращая мое внимание  на  это
зрелище, которое, видимо, ей очень нравилось; она словно  упрекала  меня  за
то, что я не разделяю ее удовольствия.
     Однако затянувшаяся трапеза явно начинала тяготить молодежь, которая  с
нетерпением  ждала  начала  танцев.  Людям  постарше   ничего   другого   не
оставалось, как проявить снисходительность. И вот  -  стол  разобран,  доски
сняты, бочки, на которых он стоял, отодвинуты в глубь беседки и превращены в
подмостки  для  оркестра.  Заиграли  севильское  фанданго,  молодые   цыгане
исполнили  этот  танец,  аккомпанируя  себе  на  кастаньетах  и  тамбуринах.
Свадебные гости последовали их примеру, танцы стали всеобщими.
     Бьондетта, казалось, пожирала глазами это зрелище. Оставаясь  на  своем
месте, она повторяла все движения танцующих. "Мне кажется, - сказала она,  -
я до безумия полюбила бы балы". Вскоре она присоединилась к  ним  и  увлекла
меня в общий круг.
     Вначале в ее движениях чувствовалась скованность и даже неловкость,  но
вскоре она освоилась, стала двигаться легко  и  грациозно,  сочетая  силу  и
точность.  Она  раскраснелась,  потребовала  платок  -  свой,  мой,   первый
попавшийся; она останавливалась лишь для того, чтобы вытереть  разгоряченное
лицо.
     Я никогда не увлекался танцами, а сейчас у меня на  душе  было  слишком
тревожно, чтобы я мог предаться столь пустой забаве. Я ускользнул в укромный
уголок беседки, ища места, где бы посидеть и собраться с мыслями.
     Громкий  разговор  нарушил  мои  размышления  и  невольно  привлек  мое
внимание. За моей спиной раздавались два голоса. "Да, да, - говорил один,  -
это дитя планеты, оно вернется в свой дом. Смотри, Зорадилья, он  родился  3
мая, в три часа утра..." - "Да, в самом деле, Лелагиза, - отвечал другой,  -
горе детям Сатурна; он родился под знаком Юпитера, {8} в то время как Марс и
Меркурий отстояли от Венеры на одну треть зодиака. Какой прекрасный  молодой
человек! Как богато одарен природой!  Какое  блестящее  будущее  открывалось
перед ним! Какую бы он мог сделать карьеру! Но..."
     Я знал час моего рождения, а тут  его  назвали  с  такой  поразительной
точностью. Я обернулся и пристально взглянул на говоривших.
     Я увидел двух старых цыганок,  сидевших  на  корточках:  темнооливковая
кожа, сверкающие, глубоко сидящие глаза, впалый  рот,  огромный  заостренный
нос, почти касавшийся подбородка;  наполовину  оголенный  череп  был  дважды
обернут куском белой с синими полосками ткани, ниспадавшей на плечи и бедра,
так что их нагота была наполовину прикрыта, - словом, созданья  почти  столь
же отвратительные, сколь смешные.
     Я подошел к ним.
     - Вы говорили обо мне, сударыня? - спросил я, видя, что они  продолжают
пристально смотреть на меня, делая друг другу знаки.
     - Значит, вы подслушали нас, господин кавалер?
     - Конечно, - ответил я.  -  А  кто  вам  так  точно  назвал  час  моего
рождения?
     - Мы еще много чего  могли  бы  порассказать  вам,  счастливый  молодой
человек! Но для начала следовало бы позолотить ручку.
     - За этим дело не станет, - сказал я, протягивая им дублон.
     - Смотри, Зорадилья, - сказала старшая, - смотри,  как  он  благороден,
как создан для наслажденья всеми сокровищами, которые  ему  суждены.  Ну-ка,
возьми гитару и подыгрывай мне. - И она запела:

                        Испания - мать, но вскормила
                        Партенопея, страна чудес!
                        Над землею дана вам сила,
                        И если б душа просила,
                        Любимцем вы стали б небес.

                        То счастье, которого ждете,
                        Оно готово вмиг улететь!
                        Поймайте его в полете,
                        Но крепко в руке сожмете,
                        Когда им хотите владеть.

                        Откуда то прелесть - созданье,
                        Что вашей власти подчинено?
                        Зовут ли его... {*}
                        {* Перевод М. А. Кузмина.}

     Старухи были явно в ударе. Я весь обратился в слух.  Но  в  эту  минуту
Бьондетта, оставив танцы, подбежала, схватила меня за руку и насильно увела.
     - Почему ты покинул меня, Альвар? Что ты здесь делаешь?
     - Я слушал, - начал я.
     - Как! - воскликнула она, увлекая меня прочь. - Ты слушал, что поют эти
старые чудища?
     - В самом деле, дорогая, эти странные существа знают больше, чем  можно
было бы подумать. Они сказали мне...
     - Конечно, - перебила она с усмешкой, - они занимались своим  ремеслом,
гадали тебе, и ты поверил им! При всем своем уме ты легковерен, как ребенок.
И вот эти-то созданья заставили тебя забыть обо мне?
     - Напротив, дорогая, они как раз собирались рассказать мне о тебе!
     - Обо мне! - быстро воскликнула она с каким-то беспокойством. -  А  что
они обо мне  знают?  Что  они  могут  сказать?  Ты  бредишь.  Тебе  придется
танцевать со мной весь вечер, чтобы заставить меня забыть, твое бегство.
     Я последовал за нею и вновь оказался в кругу  танцующих,  не  сознавая,
однако, ни того, что творилось вокруг меня, ни того,  что  делал  я  сам.  Я
думал лишь об одном: как бы ускользнуть и  разыскать,  если  возможно,  моих
гадалок. Наконец, улучив удобную минуту, я в мгновенье ока устремился к моим
колдуньям,  разыскал  их  и  повел  в  маленькую  беседку,  находившуюся  за
огородом. Там я принялся умолять их, чтобы они сказали мне со всей ясностью,
в прозе, без  иносказаний,  все  что  им  известно  обо  мне  сколько-нибудь
интересного. Мои заклинания звучали весьма красноречиво,  ибо  руки  у  меня
были полны золота. Они сгорали от желания говорить, я -  слушать.  Вскоре  у
меня не осталось ни малейших  сомнений,  что  они  осведомлены  относительно
самых сокровенных дел моей семьи и смутно знают о моей связи с Бьондеттой, о
моих опасениях и надеждах. Я узнал довольно много нового и  надеялся  узнать
еще больше. Но мой Аргус следовал за мной по пятам.
     Бьондетта не подбежала, а подлетела к нам. Я хотел было заговорить.
     -  Не  оправдывайся!  -  воскликнула  она.   -   Повторение   проступка
непростительно!..
     - О, я уверен, что ты простишь мне его! -  возразил  я.  -  Хоть  ты  и
помешала мне узнать все, что я мог, я уже и сейчас знаю достаточно. ..
     - Чтобы наделать глупостей. Я вне себя! Но сейчас не  время  ссориться.
Если мы не считаемся друг с другом, то по крайней мере обязаны  считаться  с
хозяевами. Все уже садятся за стол, я  сяду  рядом  с  тобой.  И  больше  не
допущу, чтобы ты ускользнул от меня.
     На этот раз мы оказались напротив  новобрачных.  Они  были  разгорячены
увеселениями этого дня. Маркое бросал на  свою  невесту  пламенные  взгляды.
Луисия смотрела уже не так робко. Правда, стыдливость брала  свое,  покрывая
ее щеки ярким румянцем. Бутылки с хересом, не раз обошедшие стол,  развязали
языки.  Даже  старики,  оживившись  от  воспоминаний   о   былых   радостях,
подзадоривали  молодежь  шутками,  в  которых  было  больше  озорства,   чем
веселости. Вот какая картина была перед моими глазами. А  рядом  со  мной  -
другая, более подвижная, более изменчивая.
     Бьондетта, казалось, была охвачена то страстью, то досадой. Ее уста  то
сжимались с гордым презрением, то раскрывались в ослепительной  улыбке;  она
то дразнила меня, то надувала губки, то щипала меня до крови,  то  наступала
мне потихоньку на ногу. Словом, это был одновременно  знак  благосклонности,
упрек, наказание, ласка;  весь  во  власти  этих  противоречивых  чувств,  я
испытывал неизъяснимое смятение.
     Новобрачные  скрылись;  часть  гостей,  по  тем  или   иным   причинам,
последовала за ними. Мы встали из-за стола. Одна из женщин - мы  знали,  что
это тетка фермера, - взяла восковую свечу и повела нас в маленькую  комнату,
имевшую не более двенадцати квадратных футов. Вся обстановка ее состояла  из
кровати, шириной в четыре фута, стола и двух стульев.
     - Вот единственное помещение, которое мы можем предложить вам,  сударь,
и вам, сударыня. - С этими словами наша спутница поставила свечу на  стол  и
вышла. Мы остались одни.
     Бьондетта опустила глаза. Я спросил ее:
     - Значит, вы сказали, что мы муж и жена?
     - Да, - ответила она. - Я могла сказать  только  правду.  Вы  дали  мне
слово, я дала вам свое - это главное. Я не придаю значения всем  этим  вашим
обрядам, которыми вы хотите оградить себя от нарушения верности. А остальное
уже от меня не зависело. Впрочем, если  вам  не  угодно  разделить  со  мной
отведенное нам ложе, вам придется, к величайшему моему сожалению, устроиться
без особых удобств. Мне необходим отдых; я не просто устала  -  я  в  полном
изнеможении.
     С этими словами, произнесенными запальчивым тоном, она легла на кровать
и повернулась лицом к стене.
     - Как! Бьондетта! - воскликнул я. - Я вызвал  твое  неудовольствие!  Ты
всерьез рассердилась на меня! Как мне искупить свою вину? Требуй моей жизни!
     - Идите, Альвар, и посоветуйтесь с вашими цыганками, - ответила она  не
оборачиваясь, - как вернуть покой моему сердцу и вашему.
     - Но неужели мой разговор с этими женщинами  послужил  причиной  твоего
гнева? О, ты простишь меня, Бьондетта! Если  бы  ты  знала,  что  их  советы
целиком совпадают с твоими, что под их влиянием я решил  не  возвращаться  в
замок Маравильяс. Да, решено, завтра мы едем в  Рим,  в  Венецию,  в  Париж,
всюду, куда ты захочешь. Там мы будем ждать согласия моей семьи...
     При этих словах Бьондетта быстро обернулась.  Ее  лицо  было  серьезно,
даже сурово.
     - Ты помнишь, кто  я,  Альвар,  чего  я  ждала  от  тебя,  что  я  тебе
советовала? Как!  Я  не  могла  добиться  от  тебя  ничего  разумного,  даже
пользуясь со всею осторожностью теми  познаньями,  которыми  я  наделена,  а
теперь ты хочешь, чтобы мое и твое поведение определялось  пустой  болтовней
двух созданий, одновременно презренных и опасных для нас обоих? Поистине,  -
вскричала она в порыве отчаяния, - я всегда боялась людей; я медлила веками,
не решаясь сделать выбор между ними. Теперь он сделан, сделан  безвозвратно.
О, как я несчастна! - и она залилась слезами, тщетно пытаясь  скрыть  их  от
меня.
     Раздираемый самыми бурными страстями, я упал перед нею на колени.
     - О, Бьондетта! - воскликнул я. - Если бы ты видела мое сердце,  ты  не
стала бы разрывать его на части!
     - Ты не знаешь  меня,  Альвар,  и