тно английские платья. И если другие дамы их тут  не
носят, это доказывает только, что они  не  знают,  как  быть  шикарными  в
собственном  отечестве.  Тебе,  дорогой  мой,  этого  не  понять.   Ничего
удивительного: ты не знаешь обычаев утонченного света. Естественно, это не
твоя сфера. Но я уверена, что если ты вернешься сюда через месяц, все  эти
дамы будут щеголять в "ти-гаун", в таких же "ти-гаун", как мое.
   - И ты считаешь приличным носить все эти кольца,  браслеты  -  все  эти
побрякушки - к твоему "ти-гаун"?
   - Я всегда так одеваюсь, - ответила Долорес, - таков мой стиль.
   Она не прекратила этих  попыток  усовершенствовать  обычаи  английского
света, а вскоре  начала  изображать  еще  -  явно  неискренне,  впрочем  -
страстный интерес  к  спортивным  играм.  Собственно  говоря,  она  успела
кончить школу прежде, чем во  французских  пансионах  воцарилась  мода  на
теннис, но ей и в голову не приходило, что она слабо  разбирается  в  этой
игре. Она непоколебимо верила, что с минуты, когда она  вступит  на  корт,
она  мгновенно  сделается  обладательницей  всех  секретов   игры.   Перед
хозяйками  дома  вставала  труднейшая  проблема:  как  заставить  Долорес,
жаждущую ворваться на корт, сбросить туфли на высоких каблуках.
   - Каблуки мне _ничуть_ не мешают играть, -  невинно  и  даже  несколько
укоризненно заявляла она.
   Наконец мне  удалось  ее  убедить,  что  она  будет  выглядеть  намного
эффектней в элегантных белых туфлях без каблуков и  в  цыганской  шелковой
косынке, которая очень шла к ее  черным  кудрям.  Партнеров  она  выбирала
весьма своевольно: "Вы будете играть со  мной".  Как  будто  оказывала  им
необычайную милость! По площадке она шныряла энергично,  но  без  малейшей
координации: мяч - сам по себе, а Долорес - сама по себе. Ракетку  держала
как-то не по-людски: высоковато и слишком уж прямо.
   - Не _учи_ меня! - кричала Долорес. - Обойдусь и без твоих советов! Дай
мне играть по-моему...
   - Вот _видишь_, попала!.. Зачем же ты уверял меня, что я так никогда не
попаду? _Попала, попала_!
   А когда отдыхала в сторонке, управляла всей игрой. Хвалила и распекала.
Ни на миг не переставала давать советы и  подстрекать  игроков  к  большим
усилиям.
   - БравО! - восклицала она. - БравО! - И хлопала в ладоши.
   Ей нравилось, когда мяч  свечой  взмывает  вверх.  Или  когда  залетает
далеко-далеко. Игроки без особого  восторга  воспринимали  эти  неуместные
рукоплескания.
   - Стини, как ты _отвратно_ нынче играешь! _Пошевеливайся_!
   Иногда Долорес на миг отрывалась от игры, чтобы посвятить себя светской
беседе. Как-то я прислушался к ее разговору с леди Гаррон, которая, как  я
полагаю, была чем-то вроде чемпионки  графства.  Долорес  объясняла  своей
собеседнице:
   - При настоящей хорошей игре попросту не видно мяча!
   - Да, но очень редко случается видеть хорошую  игру,  -  ответила  леди
Гаррон.
   - Ах, не беда, меня развлекает зрелище даже такой  игры,  как  ваша!  -
мило и снисходительно проговорила Долорес  своим  самым  что  ни  на  есть
великосветским тоном. - Конечно же, трудно ожидать, чтобы все играли,  как
профессионалы... Тем за это платят, а ведь для вас это только забава...


   10

   После четырех  или  пяти  лет  подобного  существования  я  уже  больше
склонялся к бегству от Долорес, нежели к дальнейшим поискам некоего  модус
вивенди с ней. Возможно, это пришло несколько позже. Не помню  точно.  Мне
кажется, однако, что в двадцать шестом или двадцать седьмом году  я  начал
планомерно организовывать побеги более  продолжительные,  чем  те  деловые
поездки, которые я доселе совершал и которые обычно позволяли мне провести
в одиночестве две или три недельки  в  Лондоне  или  в  Дартинге.  Следует
сказать, что в Париже я  не  мог  видаться  ни  с  кем  без  обязательного
присутствия моей жены, но постепенно в Лондоне я устроил себе  собственную
жизнь, в которую Долорес не имела доступа.
   С течением времени мне удалось устранить  из  ее  программы  поездки  в
Лондон. Как только я замечал, что она начинает думать о поездке в  Лондон,
я как можно скоропалительней увозил ее на Ривьеру, в Рим  или  в  Осло.  И
дважды мы переплывали Ла-Манш при большом волнении.  Но  Долорес  даже  на
Ла-Манше  при  большом  волнении  умела  страдать  морской   болезнью   не
как-нибудь там банально, а донельзя утонченно и необычайно  изысканно.  О,
это было  истинное  открытие!  Она  извлекала  из  этого  разнообразнейшие
эффекты. Но хотя пальма первенства и осталась за ней, хотя она, бесспорно,
оказалась самой недомогающей пассажиркой этих двух рейсов, успех  этот  не
остался для нее особенно приятным воспоминанием. С тех  пор  она  потеряла
аппетит к великосветским триумфам в Великобритании.  В  то  же  время  мои
планы  распространения  английской  книги  на  континенте  вынудили   меня
предпринять  поездку  по  странам  немецкого  языка.  Долорес,   все   еще
напичканная крикливыми  тезисами  военной  пропаганды,  не  пожелала  меня
сопровождать, благодаря чему я смог приятнейшим образом провести  время  в
Лейпциге, Вене, Берлине и Цюрихе. По Европе я летал, уверяя  Долорес,  что
хочу таким образом ускорить свое  возвращение  к  ней.  Она  принципиально
противилась тому, что я пользуюсь этим средством передвижения, ибо  у  нее
были весьма преувеличенные  понятия  об  опасностях  воздушных  сообщений.
Долорес требовала, чтобы из каждого аэропорта по пути я непременно высылал
ей успокоительные телеграммы: "Цел и невредим зпт целую тчк".
   - Что до меня, - заявляла она, - с меня вполне  достаточно  переживаний
морского путешествия. Если бы когда-нибудь я оказалась в  самолете,  я  не
выдержала бы и выпрыгнула бы на землю!
   Кто ее знает, может, она и вправду сделала бы это!.. Ни  разу,  однако,
мне не удалось ее уговорить даже войти в  самолет.  Но  я  уже  знал,  что
авиапутешествия по деловым надобностям будут для меня чрезвычайно  удобным
способом обретения известной свободы.
   Это была отличная идея, и я широко  воплощал  ее  в  жизнь.  Обнаружил,
например, что у меня имеются деловые интересы в Осло,  в  Стокгольме  и  в
Финляндии. Затем наметил еще более отважный проект -  решил  на  некоторое
время сбежать от нее в Америку. Долорес протестовала, но я заупрямился.  В
последний миг я оказался настолько слабохарактерен, что хотел забрать ее с
собой, во всяком случае, в Нью-Йорк, но страх перед  океаном  удержал  ее.
Все так удачно сложилось, что одна из  ее  приятельниц,  вот  только  что,
совсем недавно, страдала морской болезнью во время  всего  плавания  через
океан и рассказала ей потом необычайно красочно, о своих мытарствах.
   - Нет, - заявила Долорес, - этого я не сделаю даже ради тебя!
   Я все лучше разыгрывал комедию. Поручил радисту в течение  всего  рейса
ежедневно  высылать  ей  радиотелеграммы.  Сразу  дал  ему  шесть   разных
вариаций: "грущу", "море  волнуется",  "дождь  идет",  "банальная  скука",
"погода скверная" и "думаю о тебе".  Каждый  из  этих  текстов  завершался
непременным "нежно целую".
   Затем мне удалось вырваться в  Индию.  Это  длилось  целых  одиннадцать
недель, но, увы, это была моя самая длительная отлучка. Ну что же, я начал
все более затягивать  мои  поездки  в  Англию.  Горестными  очами  стал  я
поглядывать в сторону Австралии,  ибо  там  можно  было  бы  странствовать
целыми неделями, не имея возможности  отправлять  письма,  лишь  время  от
времени  посылая  радиотелеграммы.  Я  начал  было  поговаривать  об  этом
проекте,  но  Долорес  тогда  уже  проявляла   зачатки   той   болезненной
подозрительности и ревности, которые ей так  свойственны  нынче.  Впрочем,
некоторое время у меня было впечатление, что мои все более продолжительные
отлучки из Парижа ей на руку и даже доставляют ей известное  удовольствие.
Она обретала свободу. Я ни в чем не мешал ей. Я и  впрямь  был  величайшей
страстью ее жизни, идеальным любовником и т.п.,  но  в  то  же  время  был
немножечко и помехой.
   Со временем, однако, она приобрела обыкновение считать дни, проведенные
мною вне дома. Мне кажется, она понимала, что я стараюсь, по крайней  мере
отчасти, испариться из ее жизни.
   Чем  больше  я  пребывал  вне  дома,  отдыхая  от  Долорес,  тем  менее
интересной, тем более чуждой и несимпатичной  казалась  мне  моя  жена  по
возвращении. Не знаю, что она делала в мое отсутствие, но  уж,  во  всяком
случае,  не  расширяла  свой  кругозор  и  не  умножала   прелестей.   Она
становилась все менее оживленной, все более сварливой. Утратила  гибкость.
Чем лучше узнавалось ее легкомыслие, тем явственнее чувствовалось, до чего
же все-таки она неуступчива и тверда. Все яснее также  я  примечал  в  ней
какую-то неистребимую злость. С каждым годом укреплялась во мне  решимость
как можно больше времени проводить вдали от  нее.  В  первые  годы  я  еще
обольщался, внушал себе, что люблю ее и что порой она все еще бывает очень
милой и забавной. Позднее я уже вполне серьезно раздумывал о том,  как  бы
отделить ее жизнь от моей. В Англии  я  поддерживал  чрезвычайно  приятные
светские отношения и был преисполнен решимости утаивать их от Долорес.
   Примерно четыре года назад  я  совершил  величайшую  глупость.  К  тому
времени у меня в Лондоне были уже настолько широкие светские контакты, что
мне  потребовалась  более  удобная  квартира,  совершенно  отделенная   от
конторы. Мне не хотелось, чтобы Долорес  когда-нибудь  вторглась  туда,  и
поэтому я перебрался в мою нынешнюю квартиру на Олденхэм-сквер, ничего  ей
о  том  не  сказав.  Письма  шли   по-прежнему   на   старый   адрес,   на
Каррингтон-сквер. Это был,  правда,  не  особенно  красивый  трюк  с  моей
стороны, да и неразумный, пожалуй, но в тот момент он очень меня забавлял.
Однако не прошло и трех месяцев, как роковой секрет случайно раскрылся.  С
этих пор ревность начала шириться в сердце Долорес, как лесной пожар.
   Я привез ее в Лондон, чтобы она  собственными  глазами  увидала,  сколь
невинно выглядит моя новая квартира. Но она была иного мнения.
   - А ведь это не что иное, - сказала она, - как холостая квартирка.
   В Париже, в ее  кругу,  не  существует  такого  понятия,  как  невинная
холостая квартира.
   - Ты первая и единственная компрометирующая гостья  в  этих  стенах,  -
заверил я.
   - Ах, вот как! - крикнула Долорес.
   - Ну, взгляни-ка! Разве это _похоже_ на холостую квартирку?  Разве  тут
пахнет холостой квартиркой? Где,  скажем,  тут  тахты,  зеркала,  диванные
подушки или шпильки для волос?
   Долорес нагнулась и подняла с  полу  дамскую  шпильку.  Подала  ее  мне
чрезвычайно торжественно и спросила:
   - А _это что_, мистер Стини?
   - Один-ноль в твою пользу, - сказал я. - Это  старинное  металлоизделие
выпало из прически миссис  Рейчмэн,  которая  приходит  сюда  ежедневно  в
восемь и убирает до двенадцати. Завтра ты  сможешь  убедиться  в  этом  и,
кстати, найдешь другую шпильку,  еще  теплую  от  ее  волос.  Но  это  же,
собственно, наилучшее доказательство того, что я говорю чистую правду. Это
должно тебя убедить! Как видишь, перед  твоим  прибытием  здесь  никто  не
пытался замести следы преступления. И, несмотря на это, ты, безусловно, не
сможешь отыскать здесь шпилек из прически прекрасной дамы!
   Но, увы, с этого часа жизнь моя стала еще трудней. Я должен непрестанно
быть на страже и чувствую себя еще  более  порабощенным,  чем  когда-либо.
Стараюсь отвлечь внимание Долорес,  доставляя  ей  развлечения,  устраивая
путешествия и экскурсии. Огромный голубой автомобиль моей  жены  является,
собственно, непосредственным результатом того,  что  я  осмелился  завести
себе скромную квартирку  на  Олденхэм-сквер.  Наша  теперешняя  поездка  в
Бретань - тоже.
   Автомобили всегда играли великую роль в понятиях Долорес. Они-то именно
и определяют в  ее  кругу  чье-либо  положение  в  свете.  Долорес  всегда
проявляла живейший интерес к моей  машине  и  хвалилась  ею  перед  своими
приятельницами,   покамест   сама   не    стала    законной,    официально
зарегистрированной владелицей  голубого  лимузина.  В  течение  некоторого
времени она была так горда  этим  обстоятельством,  что  почти  разучилась
ходить пешком: вот разве что делала небольшую пробежку от дверцы машины до
парадного! С еще большей ревностностью и дотошностью, чем  прежде,  начала
она надзирать  за  порядком  движения  на  шоссе.  Сделалась  своего  рода
добровольным  служащим  дорожной  полиции.  Стала  еще  более   настойчиво
наблюдать за тем, достаточно ли корректно ведут себя другие автомобилисты.
Действует она при этом  чрезвычайно  выразительно  и  эмоционально.  Когда
кто-нибудь, проезжая мимо нас, высунет руку, чтобы указать на какую-нибудь
деталь пейзажа, или, скажем, отклонится  от  предписанной  стороны  шоссе,
или, допустим, вышвырнет в окно  окурок,  или  совершит  еще  какой-нибудь
проступок этого рода, Долорес тут же высовывается  из  окна  нашего  авто,
руки ее угрожающе жестикулируют, а голос звучит на редкость  раскатисто  и
выразительно, не умолкая даже тогда,  когда  грешники  уже  находятся  вне
пределов ее досягаемости. Они, должно быть, слушают ее в  изумлении  и,  я
надеюсь, вступают на путь истинный.




ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОЛОРЕС В ТОРКЭСТОЛЕ


   1

   Прибытие Долорес носило характер из ряда вон  выходящего  общественного
события. Утром, еще до завтрака, я  вышел  прогуляться  вдоль  прелестного
искусственного ручейка - он течет с холма, и берега его усажены цветами  и
травой. Я не ожидал, что жена моя прибудет до вечера,  но,  возвращаясь  с
прогулки, издалека уже увидел  перед  входом  в  отель  Альфонса,  голубой
автомобиль, еще обремененный чемоданами, и Баяра, который,  рассевшись  на
пороге, у всех на  ходу,  крутил  носом  на  всех  и  вся.  Многочисленные
постояльцы  отеля  облепили  столики  на  террасе.  Они  делали  вид,  что
потягивают  предобеденный  аперитив,  но   на   самом   деле   внимательно
разглядывали автомобиль, чемоданы, китайского  песика  и  Альфонса,  чтобы
позднее  основательно  переварить  все  подробности  этого   великолепного
въезда.
   Альфонса я не выношу.  Всякое  человеческое  существо  вправе  обладать
передом, задом и двумя боками, но, конечно же, все эти  компоненты  должны
быть  изваяны  разумно  и  пристойно.  Альфонс,   однако,   изваян   самым
неподобающим образом; сзади, пониже крестца, у  него  имеется  неожиданная
выпуклость, кажется, как будто он носит турнюр.  Это  придает  ему  весьма
нахальный вид, возбуждает хихиканье и вызывает неприличные остроты. К тому
же у него на редкость неглубокомысленная исполинская  розовая  физиономия,
которая, на мой взгляд, также слишком высовывается вперед; а осанка у него
окоченелая,  как  у  восковой  куклы.  По  настоянию  Долорес   он   носит
царственную голубую ливрею с розовыми обшлагами и воротником.
   Число зевак сильно увеличилось  -  к  ним  примкнула  живописная  толпа
взрослых и мальчишек, торгующих почтовыми открытками, соломенными шляпами,
веерами и прочими подобного рода вещицами; местных  жителей,  предлагающих
свои услуги в качестве проводников по окрестным пещерам, озерам,  обрывам,
церквушкам, часовенкам: им  случается  также  демонстрировать  придорожные
распятия и  прочие  местные  достопримечательности;  проводники  заждались
туристов, которые в любую минуту могли прикатить из  Морлэ  в  старомодных
шарабанах.
   Сегодня, впрочем, чувствовалось с первого взгляда, что все это  скопище
желает поглазеть на нечто  куда  более  удивительное  и  своеобычное,  чем
прибытие туристов.  Уже  переходя  дорогу  перед  отелем,  я  постиг,  что
предметом всеобщей заинтересованности была именно моя персона.  Все  взоры
были направлены на меня, я был ярко озарен ими, как актер на подмостках.
   Как всегда бывает в подобных случаях, я не был готов к  такой  роли.  Я
пытался пройти, по возможности  не  привлекая  к  себе  внимания.  А  мне,
по-видимому, следовало пуститься рысцой, восклицая: "Она приехала, да?  Ну
как ей, лучше, да?"
   Непродолжительную  разрядку   вызвал   Баяр,   яростно   залаявший   на
метрдотеля, который  выбежал  мне  навстречу,  совершенно  затравленный  и
замотанный, ибо шарабаны из Морлэ могли появиться в  любую  минуту.  Из-за
его спины высовывалась Мари, верная горничная и наперсница моей супруги. Я
ответил  на  сдержанный,  укоризненный  поклон  Альфонса  и  обратился   к
метрдотелю и Мари, намереваясь мужественно встретить их упреки.
   - Мадам была очень раздосадована, что  мсье  ее  не  ожидал,  -  сказал
метрдотель.
   - Ей пришлось лечь, - прибавила Мари. - У нее снова были боли.
   Внезапно в глубине гостиничного коридора раздался возглас торжества. На
сцене  появилась  Долорес,  укутанная  в  весьма  прозрачный   белоснежный
пеньюар, и сбежала по лестнице прямо ко мне.
   - Мадам! - воскликнула пораженная Мари.
   - Я не могла _дольше вынести_ этого  ожидания!  -  кричала  Долорес.  -
Бегу, несмотря на боль. Почему ты не встретил меня?
   Она бросилась в мои объятия.
   - Дорогой мой! Я прощаю тебе!
   После многолетнего опыта я научился лучше переносить такие взрывы,  чем
в первые дни, но тем не менее они всегда  валили  меня  с  ног.  Я  тщился
вырваться из ее судорожных объятий.
   Высвободился  наконец  не  без  труда  и  отстранил  Долорес  на  длину
вытянутых рук.
   - Позволь, дай вглядеться в тебя, - сказал  я,  чтобы  смягчить  эффект
этого отстраняющего жеста. - Ты выглядишь намного лучше.
   - Прощаю тебя, - сказала Долорес. - _Всегда_ тебе все-все буду прощать.
- И снова обняла меня с величайшей решимостью.
   Баяр,  который  как  раз  скатывался  с  лестницы,  приостановился   на
полдороге, затявкал, как будто хотел высказать свое одобрение - или, может
быть, неодобрение - этой сцене, и присел, отдуваясь, с вызывающей миной.
   - Бис! Бис! Браво!
   Тут шарабаны, впервые в истории не замеченные,  въехали  на  площадь  и
выстроились в ряд  против  входа.  Какой-то  грубиян  в  переднем  экипаже
поднялся и стал аплодировать сцене нашей встречи.
   Я успел высунуть голову из объятий Долорес.
   -  Где  коридорный?  Нужно  забрать  вещи,   -   сказал   я,   вторично
высвобождаясь.
   - Помогите, Альфонс, пошевеливайтесь!
   Новоприбывшие добивались положенного им внимания. Но никто не приглашал
их в отель, никто не помогал им выбраться из шарабанов, никто не втискивал
им в руки открыток и сувениров. Так дальше быть не могло. Коммерцию нельзя
забывать даже ради столь вдохновляющего  зрелища,  как  взрыв  супружеской
страсти.
   - В столовой нынче не протолкнуться, - сказал я.  -  Постараюсь  занять
столик.


   2

                                            Торкэстоль, 24 августа 1934 г.

   Я зол, и в то же  время,  несмотря  на  всю  мою  злость,  происшествия
последних дней меня несколько позабавили. Я  склонен  смеяться  над  всеми
этими пустяками, но смеюсь сквозь стиснутые зубы. Не  прошло  еще  и  трех
недель,  как  мы  находимся  здесь,  а  мы   уже   пренелепейшим   образом
перессорились со всеми кругом; к тому же мы  рассорились  друг  с  другом,
хотя я определенно решил до этого не доводить; причем в этой ссоре у  меня
нет ни малейшего желания сдать позиции и пойти на мировую.
   Я пользуюсь затишьем и покоем ранних утренних часов, чтобы  предпринять
обзор положения. Сперва все  шло  недурно.  Но  спустя  два  или  три  дня
Долорес, дотоле удивительно нежная, разъярилась  до  невероятия.  В  такие
моменты совместное существование  с  ней  становится  немыслимым,  Долорес
срывает дурное настроение на ком  попало.  Все  новые  тучи  появляются  и
сгущаются на нашем горизонте. Наш нынешний многоярусный скандал  слагается
примерно из двух главных  ссор  и  трех  второстепенных.  Развиваются  они
параллельно, и каждая из них, в свою очередь, воздействует  на  остальные;
но лучше всего будет, если  я  опишу  их  последовательно,  в  порядке  их
масштаба  и  весом