в тот день отсутствовал, а в его конторе  был
один из заключенных, убогий  прихрамывающий  тип,  имя  которого  я  уже  не
припомню. Все звали  его  Честером.  Ему  было  поручено  поливать  цветы  в
помещении и натирать полы. И у меня есть сильное  подозрение,  что  земля  в
цветочных горшках в тот день осталась сухой, а все, что Честер  в  тот  день
натирал - это собственное грязное ухо о замочную скважину. Он  услышал,  как
дверь, ведущая в кабинет коменданта из коридора, отворилась и  захлопнулась,
и Нортон сказал: - Добрый день, Дюфресн, чем могу Вам помочь? - Видите ли, -
начал Энди, и старина Честер признавался  нам,  что  едва  смог  узнать  его
голос. - Видите ли, комендант, произошло нечто... Со  мной  случилось  нечто
такое, что я... я затрудняюсь, с чего и начать. - Ну что ж, почему бы Вам не
начать  сначала?  -  спросил   Нортон   своим   елейным   голоском,   словно
предназначенным для зачитывания псалмов. - Наверное, это будет лучше  всего.
Энди так и  поступил.  Он  напомнил  Нортону  подробности  преступления,  за
которое попал в Шоушенк. Затем в точности пересказал  всю  историю,  которую
услышал от Томми Вильямса. Он назвал Томми, и возможно вам это покажется  не
слишком мудрым в свете последующих событий, но что  ему  оставалось  делать?
Ведь иначе  его  история  звучала  бы  и  вовсе  неправдоподобно.  Когда  он
закончил, некоторое время Нортон молчал. Я ясно вижу его,  откинувшегося  на
спинку кресла под портретом Рида, висящим на стене:  пальцы  сплетены,  губы
сжаты, лоб собран в морщины, почетный значок на груди тускло поблескивает. -
Да, - наконец произнес комендант, - это  одна  из  самых  дурацких  историй,
которую я когда-либо слышал.  И  знаете,  Дюфресн,  что  меня  больше  всего
удивляет? - Что, сэр? - Что Вы всему этому поверили. - Сэр!  Я  не  понимаю,
что Вы хотите этим сказать? - произнес Дюфресн, и Честер говорил потом,  что
он едва мог узнать голос человека,  тринадцать  лет  назад  справившегося  с
Байроном Хендлеем. Сейчас ЭнДи с трудом выговаривал слова, голос его дрожал.
- Что ж, - произнес Нортон, - для меня вполне очевидно, что  Этот  молокосос
Вильяме был Вами совершенно очарован. Попал под Ваше влияние, скажем  прямо.
Он услышал Вашу горестную историю, и вполне естественно с его  стороны  было
желание как бы... оправдать Вас и приободрить. Вполне естественно. Он молод,
не слишком рассудителен. Он никак не мог предвидеть, в какое  состояние  это
Вас приведет. Все, что я могу предложить... - Разве я бы об этом не подумал?
- перебил Энди. - Но я никогда не говорил Томми о том  человеке,  работавшем
при клубе. Более того, никому не мог об этом говорить, в этом просто не было
необходимости. Но описание  сокамерника  Томми  и  того  парня,  которого  я
помню...  они  же  идентичны!  -  Прекрасно,  но  теперь  Вы  склоняетесь  к
одностороннему восприятию действительности, - ответил Нортон. Фразочки  типа
"одностороннее восприятие действительности" усваиваются в большом количестве
людьми,  проходящими  обучение,  чтобы  потом  работать   в   исправительных
учреждениях. И они применяют эти словечки к месту и не к месту. - Но это  не
так, сэр. - Это Ваша точка зрения. Моя же принципиально иная. И учтите,  что
у меня нет никаких фактов,  кроме  Вашего  слова,  что  действительно  такой
человек работал в клубе "Фальмауф Хилл".  -  Нет,  сэр,  не  только,  потому
что... - Подождите, - остановил его Нортон, голос его становился все  громче
и уверенней, - давайте посмотрим на дело с другой  стороны.  Предположим  на
секунду, просто предположим, не более, что действительно существовал человек
по имени Элвуд Блеч. - Блейч, - поправил Энди. - Пусть Блейч, какая разница.
И будем считать, что он действительно являлся сокамерником Томаса Вильямса в
Роуд Айленд. Шансы очень высоки, что он сейчас уже  на  свободе.  Более  чем
высоки. Ведь мы даже не знаем, сколько времени он провел  в  тюрьме,  прежде
чем попал в камеру Вильямса, не так ли? Известно только, что он был  осужден
на шесть лет. - Нет. Мы не знаем, сколько времени он отсидел. Но я  полагаю,
есть шанс, что он все еще там. Даже если это не так,  в  тюрьме  сохранились
сведения о его последнем адресе, имена близких друзей и родственников. -  То
и другое, как Вы понимаете, может ровным счетом ничего не значить.  Концы  в
воду, и все тут. Энди секунду помолчал, затем взорвался: - Да, но есть шанс,
так ведь? - Да, конечно. Итак, Дюфресн,  предположим  далее,  Что  Блейч  не
только существует, но и находится поныне в Роуд Айленд. И что же, по-вашему,
он скажет, когда мы придем к нему с показаниями Вашего Томми?  Возможно,  он
упадет на колени, возведет глаза к небу и, рыдая, признается во  всех  своих
грехах? - Как можно быть настолько тупым?- пробормотал Энди  так  тихо,  что
Честер едва мог его слышать. Зато коменданта он услышал превосходно. - Что?!
Как Вы меня назвали?! - Тупым!- закричал в ответ Энди, - или это  намеренно?
- Дюфресн, Вы отняли пять минут моего времени - нет,  семь  -  а  я  сегодня
очень занят. Итак, полагаю, нашу встречу можно объявить законченной и... - В
клубе хранятся все старые бланки  и  карточки.  Вы  хоть  это  понимаете?  -
продолжал  кричать  Энди.  -  У  них  и  налоговые  бланки,  и  В-формы,   и
компенсационные карточки для уволенных, и на каждой его имя.  Кто-нибудь  из
администрации, кто работал в клубе прежде, остался там и сейчас! Возможно, и
сам старик Бриггс, ведь прошло пятнадцать лет, а не вечность!  Они  вспомнят
его! Если  Томми  подтвердит  все,  что  рассказывал  ему  Блейч,  и  Бриггс
удостоверит, что Блейч действительно работал при клубе, мое дело возобновят!
Я смогу... - Охрана! Охрана!  Уберите  этого  человека!  -  В  чем  дело?  -
дрогнувшим голосом спросил Энди. - Это моя жизнь, моя возможность  выйти  на
волю. Вы это понимаете? Почему бы не сделать всего лишь  один  запрос,  чтоб
подтвердить  историю  Томми?  Послушайте,  я  заплачу...  Затем,  по  словам
Честера, последовал легкий шум: охранники схватили Энди и потащили его прочь
из кабинета. - В карцер, - сухо сказал Нортон, и я представляю себе, как  он
при этом провел  рукой  по  своему  значку.  -  На  хлеб  и  воду.  И  Энди,
окончательно вышедшего  из-под  контроля,  увели.  Честер  говорил,  что  он
слышал, как уже в дверях Энди продолжал кричать на  коменданта:  -  Это  моя
жизнь! Неужели не понятно, это моя  жизнь!  Двадцать  дней  провел  Энди  на
"диете Нортона". Это была его первая стычка с Сэмом Нортоном и первая черная
отметка в карточке с тех пор, как он вступил  в  нашу  маленькую  счастливую
семейку. Расскажу теперь немного о  Шоушенкском  карцере,  раз  уж  к  слову
пришлось. Эта старая добрая традиция восходит к началу девятнадцатого  века.
В  те  дни  никто  не  тратил  времени  на  такие  вещи,  как  "искупление",
"реабилитация" и прочую ерунду. Вещи подразделялись четко и ясно на черное и
белое. Либо вы виновны,  либо  нет.  Если  виновны  -  вас  полагается  либо
повесить, либо посадить в тюрьму. И если вы приговорены к  лишению  свободы,
вас не будут отвозить в какое-то заведение,  нет,  вам  придется  рыть  себе
тюрьму своими руками, и власти провинции Майн выделят для этого  лопату.  Вы
выроете яму таких размеров, каких вам под силу, копая от восхода  солнца  до
захода. Затем, получив пару шкур и  корзину,  вы  спускаетесь  вниз,  а  яму
сверху накрывают решеткой, сквозь которую будут бросать  немного  зерен  или
кусочек червивого мяса, а по редким праздникам вас будут потчевать  ячменной
похлебкой. Испражняться придется в корзину, а в шесть утра,  когда  приходит
тюремщик, эту же самую корзину вы отдаете ему для воды. А в дождливую погоду
приходится спасаться под ней от потоков воды. Никто  не  проводил  "в  дыре"
слишком долгое время - самое большее, насколько я  знаю,  тридцать  месяцев.
Это был четырнадцатилетний психопат, кастрировавший школьного  товарища,  но
он был молод и здоров, когда его посадили. Не забывайте  при  этом,  что  за
любое  более  тяжелое  преступление,  чем   пустячная   кража   или   мелкое
богохульство, вас повесят. А за такие мелкие преступления вы  проводите  три
или шесть, или девять месяцев в дыре, и выходите оттуда  абсолютно  бледным,
полуослепшим, начинаете бояться открытого пространства, зубы ваши шатаются и
готовы  окончательно  вывалиться,  ноги  покрыты  грибком.   Старая   добрая
провинция Майн... Шоушенкский карцер являет собой некое более цивилизованное
подобие средневековой тюрьмы... События в человеческой жизни  развиваются  в
трех направлениях:  хорошо,  плохо  и  ужасно.  И  если  вы  углубляетесь  в
кромешную тьму ужасного, все труднее становится делать какие-либо  различия.
Чтобы попасть в карцер, вы спускаетесь на двадцать три ступеньки  в  подвал.
Единственный звук, проникающий туда -  звук  падающей  воды.  Все  освещение
представлено тусклой шестидесятиваттной лампочкой. Камеры там одиночные, они
имеют форму бочонка, как  те  чуланчики,  что  богатые  люди  в  своем  доме
скрывают за какой-нибудь картиной. Как и  в  чулане,  двери  раздвигающиеся,
окон нет никаких, даже решетчатых,  и  единственное  освещение  -  лампочка,
которую выключают в восемь вечера, на час раньше, чем гасят огни в остальных
помещениях тюрьмы. Вам приходится находиться в  кромешной  тьме,  хотите  вы
этого  или  нет.  В  камере  есть  вентиляция,  и  можно  слышать,   как   в
вентиляционной системе шуршат и снуют крысы. В камере  есть  прикрученная  к
стене койка и большой кан без сидения. Таким образом, у вас есть возможность
проводить время тремя способами: сидеть,  испражняться  или  спать.  Богатый
выбор. Двадцать дней в таком месте тянутся, как  год,  тридцать  -  как  два
года, сорок дней могут  показаться  десятилетием.  Единственное,  что  можно
сказать в защиту одиночки - у вас появляется время подумать. Энди  занимался
этим все двадцать дней своего пребывания на "диете Нортона", а когда  вышел,
попросил о новом свидании с комендантом. Запрос был отклонен. Такая встреча,
сказал комендант, будет  "непродуктивна".  Вот  еще  одно  словцо,  которому
обучают на такого рода должности. Энди терпеливо  повторил  свой  запрос.  И
снова. И снова. Он действительно изменился, Энди Дюфресн.  Той  весной  1963
года на лице его появились морщины, а в  волосах  седые  пряди.  Исчезла  та
маленькая усмешка, которая всегда так восхищала меня. Он стал часто смотреть
в пустоту, а я знаю, что когда у заключенного появляется  такой  взгляд,  он
считает оставшиеся годы в тюрьме, месяцы, недели, дни. Энди возобновлял свой
запрос снова и снова.  Он  был  терпелив.  У  него  не  было  ничего,  кроме
времени... Началось лето. В Вашингтоне президент Кеннеди обещал  избирателям
новое наступление на нищету и нарушения прав человека, не зная, что жить ему
осталось всего  полгода.  В  Ливерпуле  появилась  группа  "Битлз"  и  стала
популярна как одна из самых сильных музыкальных групп Англии, но я  полагаю,
в Штатах их еще не слушали. Бостонская команда "Ред  Соке"  четыре  года  до
того, что люди в Новой Англии назовут "Чудом-67", прозябала в бездействии  в
последних разрядах Американской Лиги. Вот что происходило  в  большом  мире,
где  жили  свободные  люди.  Нортон  встретился  с  Энди  в  конце  июня,  и
подробности их разговора я узнал от  самого  Дюфресна  спустя  семь  лет.  -
Можете не волноваться, что я сболтнул что-нибудь,  -  говорил  Энди  Нортону
тихим мягким голосом. - Информация о  наших  финансовых  делах  останется  в
тайне, я буду нем как рыба, и... - Достаточно,  -  перебил  его  Нортон.  Он
откинулся в  кресле  так,  что  голова  его  почти  касалась  вышитых  букв,
оповещающих о грядущем пришествии. Лицо коменданта было холодней  могильного
камня. - Но... - Больше не упоминайте при мне о деньгах. Ни в этом кабинете,
ни где-либо  еще.  Если  Вы  не  хотите,  конечно,  чтобы  библиотека  опять
превратилась в одну маленькую комнату типа  чулана,  как  это  было  раньше.
Надеюсь, это понятно? - Я просто попытался Вас успокоить, только и всего.  -
Учтем, на будущее. И если я когда-нибудь еще буду  нуждаться  в  успокоениях
такого сукиного сына, я о  них  попрошу  специально.  Я  согласился  на  эту
встречу, потому что Вы утомили меня своими запросами,  Дюфресн.  Этому  пора
положить конец. Я выслушивал  бы  идиотские  истории  типа  Вашей  дважды  в
неделю, если бы пустил  это  дело  на  самотек.  И  каждый,  кому  не  лень,
использовал бы меня как жилетку,  в  которую  можно  поплакаться.  Я  раньше
относился к Вам с большим уважением. Но теперь это закончилось. Вот  и  все.
Надеюсь, мы поняли друг друга? - Да, - ответил Энди, - но я хотел бы  нанять
адвоката. - О  боже,  и  для  чего?  -  Думаю,  мы  можем  это  обсудить.  С
показаниями Томми Вильямса, моими показаниями и информацией,  полученной  из
клуба, можно начать новое дело. - Томми Вильяме выбыл из Шоушенка. - Что?! -
Он был переведен. - Переведен куда? - Кешмен. Энди замолчал.  Его  никто  не
назвал бы недостаточно сообразительным,  но  тут  и  круглый  идиот  мог  бы
догадаться, что дело нечисто. Кешмен - тюрьма к северу  от  Арустука,  слабо
охраняемая. Заключенные часто посылаются на уборку картофеля, и это довольно
тяжелая работа, но им выплачивают хороший заработок. А также  у  этих  людей
есть реальная возможность обучаться в CVI, престижном техническом институте,
если у кого возникает желание. Что самое главное для таких людей, как Томми,
людей с молодой женой и ребенком, отпускная  программа  в  Кешмене  довольно
свободная.  Что  означает  реальный  шанс  хотя  бы  по  выходным  жить  как
нормальный человек. Воспитывать собственного ребенка,  заниматься  сексом  с
женой, даже ездить на пикник. Нортон, несомненно,  выложил  все  эти  козыри
перед ошалевшим Томми и потребовал взамен всего лишь одной маленькой услуги:
ни слова больше про Элвуда Блейча. Томми предстояло решать, отправляться  ли
ему в Кешмен или оставаться здесь, где ему устроили бы действительно  тяжкое
существование и вместо секса с женой предложили  бы  секс  с  тремя-четырьмя
сестрами. - Но почему? - спросил  Энди.  -  Почему  Вы...  -  Да  будет  Вам
известно, - спокойно продолжал Нортон, - что я связывался с Роуд Айленд. Там
действительно содержался заключенный по имени Элвуд Блейч. Он был выпущен на
свободу во время последней амнистии, знаете, эти идиотские правительственные
программы, выдумка обезумевших либералов, позволяющая  уголовникам  спокойно
разгуливать по улицам. Блейч исчез. - Начальник той тюрьмы... не  приходится
ли Вам приятелем? Сэм  Нортон  одарил  Энди  ледяной  улыбкой...  -  Да,  мы
знакомы. - Почему? - повторил Энди. - Скажите мне, зачем Вы это  сделали?  Я
ни о чем бы не стал болтать, если бы вышел на свободу, это же очевидно.  Так
зачем же? - Затем, что люди, подобные Вам, причиняют мне много  расстройства
и головную боль, - откровенно сказал Нортон. - Мне хорошо, что Вы находитесь
здесь, в Шоушенке, мистер Дюфресн. И пока я нахожусь на посту коменданта, Вы
на свободу  не  выйдете.  Вы  привыкли  думать,  что  на  голову  выше  всех
окружающих. Это очевидно, для этого достаточно посмотреть  хоть  раз  Вам  в
глаза, и когда я впервые  пришел  в  библиотеку,  мне  стало  все  очевидно.
Ощущение собственного превосходства написано у Вас на лбу крупными  буквами.
Теперь Вы несколько изменились, и я этому рад. Не думайте, что Вы  для  меня
чем-то полезны, вовсе нет. Просто такого человека  не  помешало  бы  поучить
смирению. Вы привыкли шествовать по прогулочному двору так,  как  будто  это
гостиная в доме Вашего приятеля,  и  Вы  приглашены  на  вечерний  коктейль.
Знаете, такие очаровательные вечеринки, где всякий муж домогается чужой жены
и все до одного напиваются  безобразно  пьяными.  Но  больше  Вы  не  будете
прогуливаться  подобным  образом,  я  в  этом  уверен.  И  буду  следить  на
протяжении многих лет с  большим  удовольствием  за  тем,  чтобы  к  Вам  не
вернулась прежняя самонадеянность. А теперь убирайтесь прочь.  -  О'кей.  Но
знайте, Нортон, что вся моя активность в качестве Вашего личного  экономиста
сворачивается. И если Вы захотите впредь обходить налоги и сводить  концы  с
концами, обращайтесь в консультацию. Возможно, Вам помогут. Лицо  коменданта
на секунду стало красным  от  прихлынувшей  крови,  но  затем  прежний  цвет
вернулся к нему. - Теперь Вы пойдете в карцер.  Тридцать  дней.  На  хлеб  и
воду. Вторая черная пометка  в  карточке.  И  пока  Вы  будете  там  сидеть,
обдумайте мои слова: если Вы прекратите на  меня  работать,  я  приложу  все
усилия, чтобы библиотека вернулась в то состояние, в котором была до  Вашего
прихода. И сделаю Вашу жизнь тяжелой... Очень тяжелой. Уж  будьте  спокойны,
это я обеспечить смогу. Вы потеряете свою одноместную камеру в пятом  блоке,
поступающих сейчас много, так что будете жить с соседом. Потеряете все  ваши
камешки,   лежащие   на   окне,   и   лишитесь   протекции   охраны   против
гомосексуалистов. Вы лишитесь всего... Ясно?  Думаю,  Энди  было  ясно  все.
Время шло - возможно, единственно невосполнимая, единственно ценная  вещь  в
этом мире. Энди Дюфресн действительно изменился. Он продолжал делать грязную
работу на Нортона и заниматься библиотекой, все шло по-прежнему. По-прежнему
он заказывал выпивку на день рождения и Рождество, по-прежнему  отдавал  мне
недопитые бутылки. Время от времени я доставал ему полировальные  подушечки,
и в 1967 я принес молоток:  старый,  который  он  получил  девятнадцать  лет
назад, совсем истерся... Девятнадцать лет! Когда вы произносите  эти  слова,
они звучат как захлопывание двери в гробницу и  дважды  повернутый  в  замке
ключ. Молоток, который тогда  стоил  десять  долларов,  теперь  поднялся  до
двадцати двух, и мы с Энди печально улыбнулись, когда заключали сделку. Энди
продолжал обрабатывать камни, которые находил на прогулочном дворе.  Правда,
двор теперь стал меньше: половина его была заасфальтирована в 1962  году.  В
любом случае, Энди находил достаточно, чтобы ему было чем заниматься.  Когда
он заканчивал обрабатывать камень, помещал его на подоконник.  Энди  говорил
мне. что он любит смотреть на  камешки,  освещаемые  солнечными  лучами,  на
кусочки планеты, которые он взял из пыли и грязи и отшлифовал до зеркального
блеска. Аспидный сланец,  кварц,  гранит.  Крошечные  скульптуры,  склеенные
заботливыми руками Энди. Осадочные  конгломераты,  отполированные  так,  что
можно было ясно  видеть,  что  они  составлены  из  слоев  различных  пород,
отлагавшихся здесь на протяжении многих веков. Энди  называл  такие  образцы
"тысячелетние сэндвичи". Время от времени Энди убирал  некоторые  камешки  с
подоконника, чтобы оставить место для новых. Большинство из тех камней,  что
покинуло его комнату, перешло ко мне. Считая те, самые первые,  напоминающие
запонки, у меня было пять экземпляров. Одна  скульптура  человека,  мечущего
копье, два осадочных конгломерата, тщательно отполированных. У меня  до  сих
пор хранятся эти камни, и я часто верчу их в руках, думая о том, сколь много
может добиться человек, если у него есть время и желание.  Итак,  все  текло
своим чередом. Если бы Нортон мог видеть, как изменился Энди в глубине души,
он был бы доволен результатами своих трудов. Но для этого  ему  пришлось  бы
заглянуть чуть глубже, чем он привык. Он  говорил  Энди,  что  тот  идет  по
прогулочному двору, как  по  гостиной  на  званом  ужине.  Я  называл  такое
поведение  чуть  иначе,  но  прекрасно  понимаю,  что  именно  имел  в  виду
комендант. Я уже говорил, что Энди носил свою свободу как невидимый  пиджак,
и хотя он находился за решеткой, никогда не походил на  заключенного.  Глаза
его никогда не принимали отсутствующего  тупого  выражения.  Он  никогда  не
ходил так, как большинство здесь - сгорбившись, вжав голову в плечи,  тяжело
переставляя ступни, словно они налиты свинцом. Нет, не  такой  была  походка
Энди: легкий шаг, расправленные плечи, будто он возвращается д