бы  я
упал на колени тут, моча залила бы весь пол.
   Мне удалось не упасть и не закричать, но я был очень близок и к тому,
и к другому. Казалось,  моча  наполнена  мельчайшими  осколками  стекла.
Запах, исходивший от унитаза, был  затхлый  и  неприятный,  и  я  увидел
что-то белое, наверное гной, расплывающийся по поверхности воды.
   Я снял с крюка полотенце и вытер лицо. Пот  заливал  меня,  лихорадка
выходила вместе с ним. Взглянув в зеркало, я  увидел  пылающее  от  жара
лицо.  Интересно,  какая  температура,  градусов  тридцать  восемь?  Или
тридцать девять? Наверное, лучше не знать. Я повесил полотенце на место,
спустил воду и медленно прошел через кабинет к  двери,  ведущей  в  блок
камер. Я боялся, что Билл Додж или кто-нибудь еще зайдет и  увидит,  что
трое заключенных без присмотра, но в блоке было пусто.  Уортон  все  еще
лежал без сознания на своей койке. Делакруа  молчал,  а  Джон  Коффи,  я
вдруг  понял,  вообще  никогда  не  издавал  звуков.  Никаких.   И   это
настораживало.
   Я прошел вниз  по  Миле  и  заглянул  в  камеру  Коффи,  уже  начиная
подозревать, что тот покончил с собой одним из двух  принятых  на  Этаже
Смерти способов: повесился на  собственных  брюках  либо  перегрыз  себе
вены. Оказалось, ничего подобного. Коффи просто сидел на койке,  положив
руки на колени, - самый крупный человек из всех, что я видел в жизни,  и
смотрел на меня своими нездешними влажными глазами.
   - Капитан, - позвал он.
   - В чем дело, парень?
   - Мне нужно вас увидеть.
   - А разве ты сейчас меня не видишь, Джон Коффи?
   Он ничего  не  ответил,  продолжая  изучать  своим  странным  влажным
взглядом. Я вздохнул.
   - Сейчас, парень.
   Я посмотрел на Делакруа, стоящего  у  решетки  своей  камеры.  Мистер
Джинглз, его любимец - мышонок (Делакруа всем говорил, что это он научил
Мистера Джинглза делать трюки, но мы, те кто работал  на  Зеленой  Миле,
все равно оставались едины во мнении, что Мистер Джинглз научился  сам),
без остановки прыгал с одной вытянутой руки Дела на другую, как акробат,
совершающий прыжки под куполом цирка. Глаза сверкали, уши были прижаты к
маленькой коричневой голове. Я не  сомневался,  что  мышь  реагирует  на
нервные импульсы Делакруа. Пока я смотрел,  мышонок  сбежал  по  штанине
Делакруа на пол и побежал в стене, где лежала ярко раскрашенная катушка.
Он прикатил ее к ноге Делакруа и выжидающе глядел вверх, но французик не
обращал в этот момент внимания на своего дружка.
   - Что там, босс? - спросил Дэл. - Кто пострадал?
   - Все нормально, - ответил я. - Наш новый мальчик показал  когти,  но
сейчас он смирный, как овечка. Все хорошо, что хорошо кончается.
   - Еще не кончилось, - сказал Делакруа, глядя в ту  сторону  коридора,
где лежал Уортон. - L'homme  mauvais,  c'est  vrai<Плохой  человек,  это
видно (фр.).>!
   - Ну не расстраивайся так, Дэл, - успокоил его я.  -  Никто  ведь  не
заставляет тебя играть с ним во дворе в скакалочки.
   За спиной послышался скрип койки - поднялся Коффи.
   - Босс Эджкум! - позвал он опять. На  этот  раз  настойчивее.  -  Мне
нужно поговорить с вами.
   Я повернулся к нему, думая, что все нормально, разговаривать  -  наша
работа. И все время старался не дрожать, потому что лихорадка перешла  в
озноб, иногда так бывает. Горело только  одно  место:  пах,  словно  его
разрезали, набили горячими углями и зашили снова.
   - Ну, говори, Джон Коффи, - Я старался  говорить  легко  и  спокойно.
Впервые за время пребывания Коффи в блоке "Г" я увидел, что он на  самом
деле здесь, действительно среди нас. Нескончаемый поток слез из  уголков
глаз впервые прекратился, и я понял, что он видит того, на  кого  сейчас
смотрит, - мистера Пола Эджкума, старшего надзирателя блока "Г", а не то
место, куда бы хотел вернуться, чтобы исправить тот чудовищный поступок,
который совершил.
   - Нет, - сказал он. - Вы должны войти сюда.
   - Сейчас, понимаешь ли, я не могу этого сделать. - Я старался все еще
удержать легкий тон. - По крайней мере в настоящий момент. Я один сейчас
здесь, а ты превосходишь меня по весу тонны на полторы. Мне хватило  уже
одной потасовки  на  сегодня.  Так  что  давай  просто  поговорим  через
решетку, если тебе все равно, и...
   - Пожалуйста! - Он так  крепко  сжал  прутья  решетки,  что  побелели
суставы и ногти. Лицо удлинилось и приняло страдальческое  выражение,  в
глазах застыла тревога, которую я не мог понять. Помню, я подумал,  что,
может, и понял бы, не будь так болен, и от этой мысли мне стало легче  с
ним разговаривать. Если ты знаешь, что человеку нужно, то чаще понимаешь
и самого человека.
   - Пожалуйста, босс Эджкум! Вам нужно войти ко мне!
   "Ничего более неразумного не слыхивал", - подумал я, а  потом  ощутил
нечто еще более безумное: я это сделаю. Я снял  ключи  с  пояса  и  стал
искать ключ от камеры Джона Коффи. Он мог бы взять меня  одной  левой  и
легко бросить через колено, даже когда я здоров, а сегодня  был  не  тот
момент. Но все равно я решил к нему войти. Сам, один и меньше чем  через
полчаса  после  наглядной  демонстрации  того,  к  чему  могут  привести
халатность и тупость при работе  с  осужденными  убийцами,  я  собирался
открыть камеру этого черного великана, зайти в нее и сесть с ним  рядом.
Если меня обнаружат, я потеряю работу, даже если он  ничего  плохого  не
сделает, и вот я все равно готов на это пойти.
   Остановись,  говорил  я  себе,  пора   остановиться,   Пол.   Но   не
остановился. Я открыл верхний замок, потом нижний, затем отодвинул дверь
в сторону.
   - Эй, начальник, а ты  хорошо  подумал?  -  произнес  Делакруа  таким
тревожным и дрожащим  голосом,  что  при  других  обстоятельствах  я  бы
засмеялся.
   - Занимайся своим делом, а в своих я  уж  разберусь  как-нибудь  сам,
сказал я, не оглянувшись. Мой взгляд был прикован к глазам Джона  Коффи,
да так, словно прибит гвоздями. Похоже на гипноз. Мой голос доносился до
меня, словно издалека, отдаваясь гулким эхом. Черт возьми,  наверное,  я
был загипнотизирован, - Ты ложись, отдохни.
   - Боже, здесь все с ума  посходили,  -  дрожащим  голосом  запричитал
Делакруа. - Мистер Джинглз, лучше  бы  меня  поджарили,  чтоб  этого  не
видеть! Я вошел в камеру Коффи. Он отошел, пропуская меня.  Потом  снова
подошел к койке - она приходилась ему по икры, вот какой он был  высокий
- и сел. Сел и похлопал рукой по матрасу рядом с ним, потом  обнял  меня
за плечи, словно мы сидели в кино и я был его девушкой.
   - Чего тебе надо, Джон Коффи? - спросил я, все еще глядя в его  глаза
печальные и серьезные.
   - Просто помочь. - Он вздохнул, как человек принимающийся за  работу,
которую не очень-то хочется делать, а потом положил свою ладонь  мне  на
пах в области лобковой кости.
   - Эй!- закричал я. - Убери свою мерзкую руку...  И  тут  меня  словно
током ударило, сильно, но не больно. Я дернулся  на  койке  и  согнулся,
вспомнив, как старик Тут-Тут кричал, что он жарится и что он  -  жареный
индюк. Я не ощущал ни жара, ни электротока, но на  секунду  мир  потерял
цвет, словно его выжали и он запотел. Я видел каждую пору на лице  Джона
Коффи, я видел все  сосуды  его  пристальных  глаз,  я  видел  маленькую
царапинку у него на подбородке. Я чувствовал,  что  мои  пальцы  сжимают
воздух, а ступни барабанят по полу.
   Потом  все  прошло.  И  моя  "мочевая"  инфекция  тоже.  И   жар,   и
пульсирование в паху исчезли вместе с лихорадкой. Я еще ощущал испарину,
пока пот испарялся с кожи, я чувствовал его запах, но вот прошла и она.
   - Что там такое? - пронзительно кричал Делакруа.  Его  голос  долетал
издалека, но, когда Джон Коффи наклонился вперед, отведя взгляд от  моих
глаз, голос французика вдруг стал яснее. Словно из ушей у меня  вытащили
вату. - Что он делает?
   Я не ответил. Коффи перегнулся вперед,  лицо  его  перекосилось,  шея
раздулась.  Глаза  почти  вылезли  из  орбит.  Он  напоминал   человека,
подавившегося куриной косточкой.
   - Джон! - Я похлопал его по спине: больше ничего не  смог  придумать.
-Джон, что с тобой?
   Он вздрогнул под моей рукой и издал неприятный утробный звук,  словно
его сейчас стошнит. Он открыл рот так, как иногда  делают  лошади:  зубы
оскалены в  презрительной  усмешке.  Потом,  разжав  зубы,  он  выдохнул
облачко мелких черных насекомых,  похожих  на  мошек  или  комаров.  Они
яростно закружились между его коленей, стали белыми, а потом исчезли.
   Внезапно тяжесть ушла из нижней части моего  живота,  как  будто  все
мускулы там превратились в воду. Я прислонился спиной к каменной  стенке
камеры Коффи. Помню, что повторял снова и снова имя Спасителя:  Христос,
Христос, Христос, а еще помню, как подумал о том, что из-за лихорадки  у
меня бред.
   А потом я услышал, что Делакруа зовет  на  помощь,  он  кричал  всему
миру, что Джон Коффи меня убивает, вопил во всю мощь своих легких. Коффи
и правда наклонился надо мной, но лишь для того, чтобы убедиться, что со
мной все хорошо.
   - Дэл, заткнись, - проговорил  я,  поднимаясь.  Я  ожидал,  что  боль
пронзит мои внутренности, но ничего  не  случилось.  Я  чувствовал  себя
лучше.  В  самом  деле.  На  секунду  у  меня  закружилась  голова,   но
головокружение прошло еще до того, как я протянул руку  и  схватился  за
прутья решетки на двери в камеру Коффи. - Со мной все в порядке.
   - Выходите оттуда  скорее,  -  сказал  Делакруа  таким  тоном,  каким
нервные пожилые женщины велят ребенку "слезть  с  этой  яблони".  -  Вам
нельзя находиться там, когда на блоке никого нет.
   Я посмотрел на Джона Коффи, который  сидел  на  койке,  положив  свои
огромные руки на колени. Джон Коффи взглянул  на  меня.  Для  этого  ему
пришлось лишь слегка приподнять подбородок.
   - Что ты сделал, парень? - спросил я тихо. - Что ты со мной сделал?
   - Помог. Я ведь помог вам, правда?
   - Да, наверное, но как? Как ты мне помог?
   Он покрутил головой: направо, налево, назад. Коффи не  знал,  как  он
помог (как вылечил), а его простецкое  лицо  говорило  о  том,  что  ему
наплевать, как это получилось,  все  равно  что  мне  было  безразлично,
какова механика бега, когда я  шел  первым  последние  пятьдесят  метров
двухмильного забега в честь Дня Независимости. Я хотел спросить,  откуда
он узнал, что я болен, но не стал, потому что в ответ получил  бы  точно
такое же отрицательное движение головой. Где-то я вычитал фразу, которую
все время помню: что-то про "загадку, окутанную тайной".  Именно  это  и
представлял собой Джон Коффи, и спать по ночам  он  мог  только  потому,
наверное, что ему было все равно. Перси называл его "идиот", жестоко, но
не так далеко от истины. Наш  великан  знал  свое  имя,  знал,  что  оно
пишется иначе, чем напиток, и это все, что ему хотелось знать.
   И, словно подчеркнув это мне еще  раз,  он  намеренно  покачал  опять
головой, потом лег на койку, положив сложенные ладони  под  левую  щеку,
как подушку, и отвернулся к стене. Ступни его свисали с  койки,  но  его
это нисколько не волновало. Рубашка  на  спине  задралась  кверху,  и  я
увидел шрамы, исполосовавшие кожу.
   Я вышел  из  камеры,  закрыл  замки,  потом  посмотрев  на  Делакруа,
который,  вцепившись  руками  в  прутья  решетки,  глядел  на   меня   с
беспокойством. А может, даже со страхом. Мистер Джинглз восседал у  него
на плече, и его светлые усики шевелились.
   - Что этот черный человек делал с тобой? - прошептал Делакруа. -  Это
что у него, амулет? Он приложил к тебе амулет?  -  Странный  французский
акцент рифмовал "амулет" и "туалет".
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дэл.
   - Понимаешь, черт бы тебя побрал! Посмотри на себя! Весь переменился!
Даже походка изменилась, босс!
   Наверное, и вправду моя походка стала другой.  Я  не  ощущал  боли  в
паху, чувствуя вместо этого умиротворение, близкое к  восторгу,  -  тот,
кто хоть раз страдал от сильной боли, а потом  выздоровел,  понимает,  о
чем речь.
   - Все в порядке, Дэл, - настаивал я. - Джону Коффи  просто  приснился
кошмарный сон, вот и все.
   - Он колдун с амулетом! - с горячностью произнес Делакруа. На верхней
губе у него выступили капельки пота. Дэл не  так  много  видел,  но  ему
хватило, чтобы перепугаться до смерти. - Он приносит несчастье.
   - Почему ты так думаешь?
   Делакруа взял мышонка на ладонь. Он  прикрыл  его  другой  ладонью  и
поднес к своему лицу. Потом вынул  из  кармана  кусок  розового  мятного
леденца. Протянул его мышонку, но тот  сначала  не  обратил  на  леденец
внимания, а вытянул шею, принюхиваясь к дыханию человека, словно  вдыхая
аромат  цветов.  Его  бусинки-глаза  были  полуприкрыты  и  на  мордочке
написано выражение восторга, Делакруа поцеловал его в носик,  и  мышонок
позволил себя поцеловать. Потом он взял предложенный кусочек  леденца  и
принялся жевать.  Делакруа  смотрел  на  него  несколько  секунд,  затем
перевел взгляд на меня. И я сразу понял.
   - Тебе мышонок сказал, - произнес я. - Так?
   - Oui.
   - Так же, как прошептал свое имя?
   - Да, он шепнул его мне на ухо.
   - Ложись, Дэл, - предложил я. -- Отдохни. Все эти шептанья, наверное,
тебя утомили. - Он сказал что-то еще, должно быть, осудил за то, что  не
верю ему. Его голос снова долетал как бы издалека. А когда я вернулся  к
столу дежурного, мне казалось, что я не иду,  а  плыву  или  вообще  это
камеры плывут  мимо  меня  с  обеих  сторон,  передвигаясь  на  потайных
колесах.
   Я хотел было сесть, как обычно, но на полпути мои колени подкосились,
и я свалился на голубую подушку, которую год назад Харри принес из  дома
и положил на сиденье. Если бы стул стоял чуть  дальше,  я  плюхнулся  бы
прямо на пол, не успев сосчитать до трех.
   Вот так и сидел, не ощущая никакой боли в паху, где еще десять  минут
назад горел лесной пожар.
   "Я помог вам, правда?" - сказал Джон Коффи, и это было  правдой,  мое
тело это подтверждало. Но умиротворения в моей душе не наступило.  Этому
он совсем не помог.  Мой  взгляд  упал  на  стопку  бумаг  под  жестяной
пепельницей на углу стола. На верхней стояло: "Отчет по блоку", а где-то
посередине была графа, озаглавленная "Отчет о необычных  происшествиях".
Я заполню ее вечером, когда начну составлять рапорт  о  ярком  и  шумном
прибытии Вильяма Уортона. Но нужно ли  рассказывать,  что  произошло  со
мной в камере Джона Коффи? Я представил, как  беру  карандаш"  тот,  чей
кончик всегда облизывал Брут, и вывожу одно  слово  крупными  прописными
буквами: ЧУДО.
   Это, наверное, выглядело смешно, но вместо того, чтобы  улыбаться,  я
вдруг почувствовал, что сейчас заплачу. Я  закрыл  лицо  руками,  прижав
ладони ко рту, чтобы сдержать рыдания:  мне  не  хотелось  опять  пугать
Дэла, когда он только-только начал успокаиваться. Но  рыданий  не  было,
как не было и слез. Через несколько секунд я отнял руки от лица и сложил
их на  столе.  Не  знаю,  что  я  чувствовал,  но  в  моей  голове  жила
единственная ясная мысль, чтобы никто не вернулся  в  блок,  пока  я  не
возьму себя в руки. Я боялся того, что они смогут увидеть на моем лице.
   Я придвинул к себе бланк отчета. Я хотел подождать,  пока  успокоюсь,
чтобы написать о том, как мой последний  "проблемный  ребенок"  чуть  не
задушил Дина Стэнтона, но бюрократические  штуки  вполне  мог  заполнить
сейчас. Я боялся, что мой почерк  тоже  будет  смешным  -  дрожащим,  но
писал, как обычно.
   Через пять минут я положил карандаш и пошел в  туалет  рядом  с  моим
кабинетом. В общем-то, не сильно и хотелось, но, думаю, мне не терпелось
проверить, что же случилось со мной! Стоя в ожидании, когда  потечет,  я
предчувствовал, что будет больно, как утром, когда  казалось,  будто  из
меня выходят мелкие осколки стекла, и то, что он сделал, в конце  концов
окажется всего лишь гипнозом, просто временным облегчением.
   Боли я не почувствовал, а моча оказалась чистой, без признаков  гноя,
Я застегнул брюки, потянул за  цепочку  и  вернулся  к  столу  дежурного
продолжать работу.
   Я знал, что произошло. Наверное, знал это даже тогда,  когда  пытался
убедить себя, что был под  гипнозом.  Я  получил  исцеление,  настоящее,
чудесное, от Всемогущего Бога. Еще мальчиком, посещая всякие баптистские
или пятидесятницкие церкви, которые почитались моей матерью и сестрами в
определенный  месяц  года,  я  наслушался  разных  историй  о   чудесных
исцелениях. Не все я принимал на веру, но многим людям  верил.  Один  из
них - мужчина по имени Рой Делфинс, живший неподалеку от  нас  со  своей
семьей, когда мне было  лет  шесть.  Делфинс  случайно  отрубил  топором
пальчик своему маленькому сыну, когда тот неосторожно  положил  руку  на
полено, которое держал, помогая отцу рубить дрова. Рой  Делфинс  сказал,
что почти протер ковер коленями в мо литвах осенью  и  зимой,  а  весной
пальчик прирос снова. Даже ноготь стал расти. Я  поверил  Рою  Делфинсу,
когда тот свидетельствовал об  этом  во  время  празднования  в  четверг
вечером. В том, что он говорил, чувствовалась неподдельная  искренность;
он стоял, засунув руки в карманы комбинезона, и  не  поверить  ему  было
невозможно. Когда палец начал прирастать, его сначала покалывало,  палец
не давал  спать  ночью,  говорил  Рой  Делфинс,  но  он  знал,  что  это
божественное покалывание, и терпел, Молитесь Иисусу, Отче наш, сущий  на
Небесах.
   Рассказ Роя Делфинса был одним из многих, я воспитывался в  традициях
чудес и исцелений. Я вырос с верой и в амулеты (только там, в горах,  мы
рифмовали его со словом "портрет"), - болотная вода  от  бородавок,  мох
под подушкой от сердечной боли из-за потерянной любви - и, конечно же, в
то, что мы называли талисманами, но я не верил, что Джон Коффи колдун. Я
смот рел ему в глаза. Более того, я ощутил его прикосновение.  Оно  было
как прикосновение странного и удивительного доктора.
   - Я ведь помог, правда?
   Эти слова все звенели и звенели у меня в голове, как обрывок песенки,
от которой никак не можешь избавиться, или как  слова  заклинания,  -  Я
ведь помог, правда?
   Правда, только помог не он. Помог Господь. И если Джон Коффи  говорил
"я", то скорее от незнания, чем из гордости, но я знал, верил по крайней
мере в то, что узнал об исцелениях в этих церквях  (Молитвы  "Отче  наш,
сущий на Небесах"), в сосновых деревянных домиках, так милых сердцу моей
двадцатидвухлетней матушки и теток: исцеление зависит не от  исцеляемого
и не от целителя,  а  только  от  воли  Божьей.  Для  того,  кто  просто
поправился после болезни, это нормально, так и должно быть,  но  человек
исцеленный должен потом спросить "почему", задуматься о воле Божьей и  о
том, какие сверхъестественные пути прошел Господь для осуществления воли
своей.
   Чего же тогда Бог хотел от меня? Чего так сильно  желал,  что  вложил
целительную силу в руки детоубийцы? Чтобы я остался в блоке, а не дрожал
дома в постели, больной, как собака, с мерзким запахом  серы,  исходящей
из всех моих пор? Возможно. А может  быть,  мне  нужно  было  находиться
здесь, а не дома на тот случай, если  Буйный  Билл  Уортон  опять  решит
выкинуть какойнибудь номер, или для того, чтобы Перси Уэтмор не  отмочил
что-нибудь идиотское и разрушительное. Ну ладно, что ж. Я буду  смотреть
вокруг и помалкивать, особенно о чудесных исцелениях.
   Никто не удивится тому, что я лучше выгляжу, я всем говорил, что  мне
лучше, и до сегодняшнего дня действительно в это верил.  Я  даже  сказал
начальнику Мурсу, что поправляюсь. Кое-что видел Делакруа, но я подумал,
что он тоже  будет  помалкивать  (опасаясь,  вероятно,  что  Джон  Коффи
напустит порчу, если станет болтать). Что же касается самого  Коффи,  то
он, наверное, уже  забыл  обо  всем.  В  конце  концов,  он  всего  лишь
посредник, передаточная труба, а ни одна труба не вспомнит, что за  вода
текла в ней, когда перестанет идти дождь. Так что  я  решил  молчать  по
этому поводу и не представлял себе вовсе, когда смогу рассказать об этом
и тем более, кому. Однако, нужно признаться, этот громадный  парень