выл на небо, как "помешанный теленок", по его  коричневым  щекам
бежали  слезы,  лицо  исказилось  чудовищной  гримасой  горя.  Дышал  он
неровно, грудь поднималась, пока не  натягивалась  застежка  на  рубахе,
потом вместе с воздухом вырывался этот  ужасный  вой.  В  газетах  часто
пишут: "Убийца не проявил раскаяния", но здесь был не тот случай. Сердце
Джона Коффи было растерзано тем, что он  натворил...  Но  сам  он  будет
жить. А девочки нет. Их растерзали более основательно.
   Никто не знает, сколько они так простояли, глядя на воющего человека,
который смотрел на другой берег, за серую гладкую  полосу  реки,  где  к
мосту мчался поезд. Казалось, они глядят на него  час  или  вечность,  а
поезд застыл на месте, казалось, что крик стоит лишь в одном месте,  как
детский взрыв гнева, и солнце не  ушло  за  облако,  и  не  потемнело  в
глазах. Но  перед  ними  все  было  настоящим.  Чернокожий  раскачивался
вперед-назад, и Кора и Кейт качались вместе с ним, словно куклы на руках
у великана. Окровавленные мускулы его огромных  голых  рук  сжимались  и
разжимались, сжимались и разжимались.
   Клаус Деттерик прервал эту немую  сцену.  Он  бросился  с  криком  на
монстра, который растерзал и убил его дочерей. Сэм Холлис знал свое дело
и пытался удержать его, но не смог. Он  был  на  пятнадцать  сантиметров
выше Клауса и тяжелее килограммов на  тридцать,  но  Клаус  сбросил  его
руки. Он пролетел через поляну и в полете ударил ногой в  голову  Коффи.
Его сапог, испачканный уже свернувшимся на жаре молоком, угодил точно  в
левый висок Коффи, но тот словно и не  заметил  удара.  Он  все  так  же
сидел, причитая и  раскачиваясь,  глядя  за  реку;  похожий  на  лесного
проповедника-пятидесятника, верного последователя Креста,  глядящего  на
Землю Обетованную... Вот только  если  бы  не  трупы...  Чтобы  оттащить
бившегося  в  истерике  фермера  от  Джона  Коффи,  понадобились  четыре
человека, и пока они схватили его, он успел  нанести  Коффи  я  не  знаю
сколько довольно сильных ударов. Но Коффи было все равно: он по-прежнему
глядел за реку и причитал. Что касается Деттерика,  то  как  только  его
оттащили, вся сила ушла из него, словно по громадному негру шел какой-то
странный гальванизирующий ток (я все время нахожу какие-то электрические
метафоры, вы уж простите), и, когда контакт Деттерика с этим  источником
питания был наконец разомкнут, он обмяк, как человек после удара  током.
Он упал на колени прямо на берегу реки, закрыл лицо  руками  и  зарыдал.
Хови присоединился к нему, и они обнялись, прильнув друг к  другу.  Двое
мужчин остались рядом с ними, остальные образовали  кольцо  из  ружейных
стволов вокруг качающегося и стонущего  чернокожего.  Он,  казалось,  не
замечал никого. Макджи вышел вперед, постоял, неуверенно, переминаясь  с
ноги на ногу, потом присел на корточки.
   - Мистер, - сказал он тихим голосом,  и  Коффи  сразу  затих.  Макджи
посмотрел ему в глаза, красные от слез. Слезы все  еще  текли  по  щекам
негра, как будто кто-то оставил внутри открытый кран. Глаза плакали,  но
взгляд оставался отрешенным... Далеким и спокойным. Я подумал,  что  это
самые странные глаза, которые я видел в жизни, и Макджи почувствовал  то
же самое. "Его глаза напоминали глаза зверя, который никогда  раньше  не
видел людей", - сказал он репортеру по имени  Хаммерсмит  перед  началом
суда.
   - Мистер, вы меня слышите? - спросил Макджи.
   Медленно-медленно Коффи кивнул. Он все  еще  держал  на  руках  своих
неописуемых кукол, их подбородки упали  на  грудь,  так  что  лица  было
трудно разглядеть, - одна из немногих милостей Божьих, дарованных  им  в
тот день.
   - У вас есть имя? - обратился к нему Макджи.
   - Джон Коффи, - сказал негр  густым  голосом,  срывающимся  от  слез.
-Коффи - как напиток, только пишется иначе.
   Макджи кивнул,  потом  большим  пальцем  указал  на  оттопыривающийся
нагрудный карман рубахи. Ему показалось, что там  может  быть  пистолет,
хотя совсем не обязательно человеку таких  размеров,  как  Коффи,  иметь
пистолет, чтобы причинить серьезный урон, если он решит сбежать.
   - Что там у тебя, Джон Коффи? Может, пушка? Пистолет?
   - Нет, сэр, - ответил Коффи своим  густым  голосом,  и  его  странные
глаза - источающие слезы и страдающие снаружи, но далекие и  равнодушные
внутри, словно настоящий Джон Коффи был где-то в другом месте и  смотрел
на иной пейзаж, где убитые девочки совсем не повод для  расстройства,  -
эти глаза неотрывно смотрели в глаза помощника Макджи.  -  Здесь  просто
мой завтрак.
   -  Завтрак,  говоришь,  да?  -  повторил  Макджи,  и  Коффи,  кивнув,
подтвердил: "Да, сэр", а слезы все бежали из его глаз, и капли висели на
кончике носа.
   - А где такие, как ты, берут завтрак, Джон Коффи? -  Макджи  старался
держаться спокойно, хотя чувствовал уже исходящий  от  девочек  запах  и
видел мух, садящихся на влажные места  на  телах.  Хуже  всего  были  их
волосы - он сказал об этом позднее... Но это не попало в  газеты,  такую
подробность сочли слишком тяжелой для семейного чтения. Я узнал о ней от
автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я нашел его, когда Джон  Коффи  стал
для меня как бы навязчивой  идеей.  Макджи  рассказал  Хаммерсмиту,  что
белокурые волосы девочек уже не были светлыми.  Они  стали  каштановыми.
Кровь бежала с волос по щекам, словно волосы плохо покрашены, и не  надо
быть врачом, чтобы понять, что их хрупкие черепа раздавлены  силой  этих
могучих рук. Возможно, девочки плакали. Возможно, он  хотел,  чтобы  они
перестали. Если девочкам повезло, это случилось перед изнасилованием.
   При виде такого очень трудно думать, даже столь решительному в  своих
поступках человеку, как помощник Макджи. Размышления  могут  привести  к
ошибкам или даже к еще большему кровопролитию. Макджи глубоко вздохнул и
попытался взять себя в руки.
   - Я точно не  помню,  сэр,  гад  буду,  если  вру,  -  ответил  Коффи
сдавленным от слез голосом, - это  правда  завтрак,  там  бутерброды  и,
помоему, маринованный огурчик.
   - Я сейчас сам посмотрю,  тебе  ведь  все  равно,  -  сказал  Макджи.
-Теперь, Джон  Коффи,  не  двигайся.  Не  делай  этого,  парень,  у  нас
достаточно оружия, нацеленного  на  тебя,  чтобы  исчезла  твоя  верхняя
половина, если хоть пальцем шевельнешь.
   Коффи смотрел за реку и не шелохнулся, пока Макджи аккуратно залез  в
нагрудный карман его рубахи и  вытащил  нечто,  завернутое  в  газету  и
перевязанное веревочкой. Макджи разорвал  бечевку  и  развернул  газету,
хотя был уверен, что там, как и сказал  Коффи,  находится  завтрак.  Там
оказались бутерброд с беконом и помидорами и рулет  с  джемом.  Еще  был
огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую Джон Коффи  никогда  бы
не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из  завтрака  Джона  Коффи
досталась Баузеру. Макджи, не отрывая взгляда от  Джона  Коффи,  передал
завтрак через плечо своим людям. Сидя на корточках так близко, он не мог
отвлечься ни на секунду. Завтрак был снова завернут, перевязан и в конце
концов оказался у Боба Марчента, который положил его в рюкзак, где лежал
корм для собак (и я не удивлюсь, если еще и рыболовная наживка). Его  не
предъявили на суде в качестве улики -  правосудие  в  этой  части  света
скорое,  но  не  настолько,  чтобы  сохранился  бутерброд  с  беконом  и
помидорами, хотя фотографии его остались.
   - Что здесь произошло, Джон Коффи? - произнес Макджи низким серьезным
голосом. - Ты не хочешь об этом мне рассказать?
   И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же,  как
и мне; это к тому же были последние  слова,  которые  обвинитель  сказал
присяжным во время суда над Коффи,  -  Я  не  смог  ничего  поделать,  -
произнес Джон Коффи, держа на руках обнаженные тела убитых,  истерзанных
девочек. Слезы снова потекли по его  щекам.  -  Я  пытался  вернуть  все
назад, но было уже поздно.
   - Парень, ты арестован по подозрению в убийстве, -  заявил  Макджи  и
плюнул Джону Коффи в лицо.
   Присяжные удалились на сорок пять минут. Как раз  хватило  бы,  чтобы
съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.
 
Глава 5 
 
   Вы, конечно, понимаете, что я не  мог  всего  этого  узнать  за  один
жаркий  октябрьский  вечер,  проведенный  в  почти   вымершей   тюремной
библиотеке, из  единственного  комплекта  газет,  засунутого  в  корзину
из-под апельсинов, но того, что узнал, хватило, чтобы не  заснуть  в  ту
ночь. Когда моя жена проснулась в два часа ночи и увидела, что я сижу на
кухне, пью пахту и курю самокрутки, она спросила, в чем дело, и я солгал
ей в один из немногих раз за долгое время нашего брака. Я ответил, что у
меня произошла еще одна стычка с Перси Уэтмором. Это было так, но  я  не
потому не мог уснуть. Все, что  касалось  Перси,  я  обычно  оставлял  в
кабинете.
   - Да забудь ты этого гнилого червя, возвращайся в постель, -  сказала
она. - У меня есть кое-что, что поможет тебе заснуть, сколько хочешь.
   - Это здорово, но я, пожалуй откажусь. У  меня  что-то  слегка  не  в
порядке с мочевой системой, и я боюсь передать это тебе.
   Она подняла бровь.
   - Ага, мочевая система, - съязвила она. - По-моему, ты просто взял не
ту девку с панели прошлый раз, когда был в Батон Руже.
   Я никогда не был в Батон Руже и  никогда  не  связывался  с  уличными
девчонками, и мы оба это знали.
   - Просто старая инфекция, - объяснил я. - Моя матушка  говорила,  что
мальчики подхватывают ее, когда писают при северном ветре.
   - Да, твоя  матушка  не  выходила  из  дома  весь  день,  если  вдруг
рассыпала соль. Доктор Сэдлер...
   - Нет, сэр, - сказал я, подняв руку. - Он  хочет,  чтобы  я  принимал
серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со  временем
это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
   Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало
мурашки по коже... И Дженис хорошо это знала.
   - Бедный ребенок. Как будто мало этого ужасного Перси Уэтмора. Ложись
скорее спать.
   Я так и  сделал,  но  прежде  вышел  на  заднее  крыльцо  облегчиться
(предварительно проверив направление ветра мокрым большим  пальцем;  то,
чему учат родители в детстве, остается надолго,  как  бы  глупо  это  ни
было). Мочиться на улице  -  одно  из  удовольствий  сельской  жизни,  о
котором никогда не говорят  поэты.  Но  этой  ночью  удовольствия  я  не
испытывал: вытекающая жидкость горела, словно нефть. Но я  подумал,  что
вечером было хуже, и уж точно - два-три дня назад гораздо хуже. Так  что
появилась надежда, что все пошло на поправку. Никогда  у  меня  не  было
надежды более тщетной. Никто не мог сказать мне, что микроб, забравшийся
внутрь меня, где тепло и сыро, может взять пару дней отдыха, прежде  чем
опять войти в силу. Я бы очень удивился. А еще больше удивился, если  бы
узнал, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет изобретут таблетки,  в
рекордное время избавляющие от такой  инфекции...  А  если  при  этом  и
произойдет расстройство желудка или кишечника, тебя никогда  не  стошнит
так, как от серных пилюль доктора Сэдлера. Но  тогда,  в  1932-м,  можно
было только ждать и пытаться не обращать внимание на  то,  будто  кто-то
налил внутрь мочевой системы нефть и поднес к ней спичку.
   Я облегчился, зашел в спальню и в конце концов  заснул.  Мне  снились
девочки с застенчивыми улыбками и кровью на волосах.
 
Глава 6 
 
   На следующее утро я нашел на своем  столе  розовый  клочок  бумаги  с
просьбой при первой возможности зайти в  кабинет  начальника  тюрьмы.  Я
знал, по какому поводу: в этой  игре  были  неписаные,  но  обязательные
правила, а я вчера ненадолго перестал играть по ним -  поэтому  я  решил
потянуть с визитом к начальству как можно  дольше.  Наверное,  как  и  с
визитом к врачу со своими мочевыми проблемами. Я всегда думал, что делам
типа "разделаться раз и навсегда" придают слишком много значения.
   Во всяком случае я не спешил в кабинет Уордена Мурса. Вместо этого  я
снял  свои  шерстяной  китель,  повлил  его  на  спинку  стула   включил
вентилятор в углу - день выдался опять  жарким.  Потом  сел  и  пробежал
глазами ночной отчет Брута Ховелла. Тревожиться было не о чем.  Делакруа
немного плакал после возвращения -  он  почти  всегда  по  ночам  плакал
больше о себе, чем о тех, кого сжег живьем, я почти уверен,  -  а  потом
достал Мистера Джинглза, мышь, из коробки из-под  сигар.  Это  успокоило
Дэла и до утра он спал как  младенец.  Мистер  Джинглз  почти  всю  ночь
провел на животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних лапок  и  не  мигая
глазками-бусинками.   Словно   Господь   решил,   что   Делакруа   нужен
ангел-хранитель, но распорядился, что только мышь сойдет в этом качестве
для такой крысы, как наш "убийственный"  дружок  из  Луизианы.  Конечно,
всего этого не было в рапорте Брута, но я провел достаточно много ночных
наблюдений, чтобы уметь читать между строк.  О  Коффи  упоминалось  лишь
однажды: "Не  спал,  лежал  тихо,  иногда  плакал.  Я  попытался  начать
разговор, но после нескольких ворчливых реплик в  ответ  оставил  его  в
покое. Может, Полю или Харри повезет больше".
   "Начать разговор" - главное в нашей работе, в  самом  деле.  Тогда  я
этого не  знал,  но,  оглядываясь  назад  с  высоты  странного  пожилого
возраста (я думаю, этот возраст кажется странным тем, кому предстоит его
пережить), я все понял, как и то,  почему  не  понимал  вначале,  -  эта
задача слишком сложна и столь же  важна,  как  дыхание  для  поддержания
жизни. Для временных было совсем не  важно  "начать  разговор",  но  для
меня, Харри, Брута и Дина это жизненно важно, и именно по  этой  причине
Перси  Уэтмор  был  кошмаром.  Заключенные  ненавидели  его,   охранники
ненавидели его... Все ненавидели его, думаю,  самого  Перси,  а  не  его
политические связи, а возможно (но только  возможно),  и  его  мать.  Он
напоминал порцию мышьяка, впрыснутую в свадебный пирог, и мне кажется, я
знал с самого  начала  о  грядущей  катастрофе.  Сам  Перси  был  словно
запланированный несчастный случай. Что касается остальных, то мы подняли
бы на смех того, кто сказал бы, что мы приносили больше  пользы  не  как
охранники заключенных, а как их психиатры, половина меня  и  сейчас  еще
смеется над подобной мыслью, но мы знали насчет начала разговора...  Без
этого разговора люди, коим предстояло повидать Олд Спарки, имели ужасную
привычку сходить с ума.
   Я отметил внизу рапорта Брута - поговорить с Джоном Коффи, попытаться
по крайней мере, потом перешел к сообщению Кэртиса  Андерсона,  главного
помощника начальника тюрьмы. В нем говорилось, что он, Андерсон,  вскоре
ожидает приказа ДК для Эдварда Делакруса (Андерсон ошибся:  имя  его  на
самом деле было Эдуар Делакруа). ДК  означает  день  казни,  и  согласно
сообщению, Кэртису сказали почти точно, что маленький французик  пройдет
свой путь незадолго  до  Хэлловина  -  он  считал,  что  27  октября,  а
предположения Кэртиса были  всегда  обоснованны.  Но  еще  до  того  нам
следует ожидать нового постояльца по имени Вильям Уортон.  "Он  из  тех,
что ты называешь  "проблемный  ребенок",  -  писал  Кэртис  своим  почти
каллиграфическим почерком с обратным наклоном. - Дикий и сумасбродный, и
этим гордится. Последний год бродил по всему штату и наконец допрыгался.
Убил  при  ограблении  сразу  троих,  среди  них   беременную   женщину,
четвертого убил, когда убегал. Патрульного штата. Ему не хватало  только
монашки и слепого".  -  Я  слегка  улыбнулся  этим  словам.  -  "Уортону
девятнадцать лет, на левом предплечье татуировка:  "Крошка  Билли".  Вам
придется дать ему по носу раз или  два,  это  я  гарантирую,  но  будьте
осторожней.  Этому  человеку  терять  нечего.  -  Он  дважды  подчеркнул
последнее предложение, потом закончил: - А еще он скорее  всего  лодырь.
Пишет жалобы, и, кроме всего прочего, он - несовершеннолетний".
   Безумный  ребенок,  пишущий  жалобы,  способный  к  безделью.  Просто
здорово. На минуту день, мне показалось, стал еще жарче, и  я  решил  не
откладывать больше визита к Уордену Мурсу.
   За время  моей  работы  охранником  в  Холодной  Горе  сменилось  три
начальника тюрьмы. Хэл Мурс был последним и самым лучшим из  начальников
такого рода. Честный, прямой, лишенный в отличие  от  Кэртиса  Андерсона
даже элементарной  сообразительности,  он  обладал  особой  политической
гибкостью, помогающей сохранить свой пост в те мрачные годы... И в то же
время оставался неподкупным,  и  не  поддавался  искушениям  этой  игры.
Повышение  ему  не  светило,  но,  похоже,  его  устраивала  и  нынешняя
должность. В те дни ему было пятьдесят восемь или пятьдесят девять,  его
лицо с глубокими складками напоминало морду  бладгаунда.  Бобу  Марчанту
оно бы понравилось. Хотя волосы его поседели, а руки слегка дрожали,  он
был еще очень силен. За год до  этого  в  прогулочном  дворике  на  него
набросился  заключенный  с  рукояткой,   выстроганной   из   перекладины
деревянной решетки. Муре перехватил кисть негодяя и скрутил ее так,  что
кости захрустели, словно сухие ветки в костре. Нападавший, забыв о своих
обидах, упал на колени прямо на землю и стал  звать  маму.  "Я  тебе  не
мама, - сказал Муре своим интеллигентным "южным" голосом,  -  но  на  ее
месте, я поднял бы юбку и помочился  на  тебя  из  чрева,  давшего  тебе
жизнь".
   Когда я зашел в его кабинет, он начал подниматься, и  я  помахал  ему
рукой, чтобы не вставал. Я сел за стол напротив и начал с вопроса о  его
жене... Но совсем не так, как принято у вас. Я спросил: "Ну как там твоя
красотка?" Словно Мелинде всего лет семнадцать, а не шестьдесят два  или
три. Мой интерес был искренним: такую женщину я бы и сам мог полюбить  и
жениться на ней, если бы наши жизненные пути  пересеклись,  но  еще  мне
хотелось хоть немного отвлечь его от основных дел.
   Он глубоко вздохнул.
   - Не очень, Пол. Даже совсем не хорошо.
   - Опять головные боли?
   - На этой неделе всего  раз,  но  было  очень  плохо,  позавчера  она
пролежала пластом почти весь день. А теперь еще эта  слабость  в  правой
руке... - Он поднял свою, всю в веснушках, правую руку. Мы  оба  видели,
как она дрожит над бумагой, потом опустил ее опять. Я уверен, что он все
отдал бы за то, чтобы не говорить этого, а я  -  все  за  то,  чтобы  не
слышать. Головные боли у Мелинды начались весной, и все лето врач уверял
ее, что  это  "мигрени  на  нервной  почве",  вызванные  стрессом  из-за
ожидаемого ухода Хэла на пенсию. Но  на  самом  деле  никто  из  них  не
"ожидал" ухода на пенсию, а моя собственная жена сказала, что мигрень  -
болезнь не пожилых, а  молодых,  и  к  тому  времени,  когда  страдающие
мигренью достигают возраста Мелинды, им становится не хуже, а  лучше.  А
эта слабость в руке? По-моему, это совсем не похоже на  нервный  стресс,
это похоже на проклятый инсульт.
   - Доктор Хавестром хочет, чтобы она легла  в  больницу  в  Индианоле,
сказал Муре. - Сделала анализы. Рентген головы и Бог знает, что еще. Она
боится до смерти. - Он помолчал, а потом добавил: - По правде говоря,  я
и сам ужасно боюсь.
   - Да, но вот увидишь,  она  справится,  -  успокоил  я.  -  Лучше  не
откладывать.  Если  вдруг  они  что-то  увидят  на  рентгене,  то  может
оказаться, что это излечимо.
   - Да, - согласился он, и тут всего один раз за эти минуты  разговора,
насколько я помню, наши взгляды встретились. И мы все поняли  без  слов,
со всей беспощадностью. Да, скорее всего инсульт. А может  быть,  рак  -
опухоль мозга, и если это так, то шансы на то,  что  врачи  в  Индианоле
смогут что-то сделать, практически равны нулю.  Это  ведь  был  тридцать
второй год, не забывайте, когда лекарством  даже  от  такой  более-менее
простой "мочевой" инфекции были либо  сера  и  вонь,  либо  страдание  и
ожидание.
   - Спасибо за сочувствие,  Пол.  А  теперь  давай  поговорим  о  Перси
Уэтморе. Я застонал и закрыл глаза.
   - Сегодня утром мне  позвонили  и