отянул ей гренок. - Попробуй ты.
   Она отломила еще кусочек и бросила на пол.  Мистер  Джинглз  подошел,
понюхал, посмотрел на Элен... Потом поднял и стал есть.
   - Видишь? - сказал я. - Он знает, что ты - не временная.
   - Откуда он взялся. Пол?
   - Понятия не имею. Однажды, когда я рано утром вышел на прогулку,  он
просто лежал на ступенях возле кухни. Я понял, кто это, сразу, но, чтобы
убедиться, взял из корзинки в прачечной катушку. А потом достал  коробку
изпод сигар. Устелил ее самым мягким, что нашлось. Он - как мы, Элли,  в
конце жизни попал в это печальное место. И тем не менее не потерял вкуса
к жизни. Он все так же любит свою катушку и по-прежнему любит, когда его
навещает старый товарищ по блоку. Шестьдесят лет я хранил в себе историю
о Джоне Коффи, шестьдесят с  лишним,  а  теперь  рассказал,  Думаю,  что
именно поэтому он и вернулся. Чтобы сказать мне, что надо спешить,  пока
еще есть время. Потому что я - как он, я уже почти там.
   - Там - это где?
   - Ну, ты знаешь, - ответил я, и  мы  молча  понаблюдали  за  Мистером
Джинглзом. Потом просто так я снова бросил катушку,  хотя  Элен  просила
меня не делать этого. По-своему погоня за катушкой для него была  чем-то
вроде медленного и осторожного секса у  пожилых  людей:  может,  вам  не
хочется на него смотреть - вам, молодым и убежденным в том,  что,  когда
наступит время старости, для вас будет сделано исключение, - но им  ведь
все равно хочется этим заниматься.
   Мистер Джинглз опять погнался за катушкой, явно превозмогая  боль,  и
так же явно (по крайней мере для меня) со всем прежним азартом.
   - Слюдяные окошечки, - прошептала она, глядя на него.
   - Слюдяные окошечки, - согласился я, улыбаясь.
   - Джон Коффи прикоснулся к нему так же, как и к тебе. Он  не  улучшил
твоего здоровья тогда, но сделал тебя... Устойчивее, что ли?
   - Да, пожалуй, это верное слово.
   - Устойчивее к тем вещам, которые валят с  ног  всех  остальных,  как
деревья, изъеденные изнутри термитами. Тебя и Мистера Джинглза. Когда он
взял Мистера Джинглза в свои ладони.
   - Правильно. Какой бы силой ни наделил нас Джон - а я  думаю  так,  -
все равно она тоже кончается. Термиты все-таки прогрызли свои ходы через
нашу кору. Это заняло немного больше времени, чем  обычно,  но  они  уже
тут. Возможно, я протяну еще пару лет, люди все-таки живут дольше мышей,
а вот дни Мистера Джинглза, по-моему, уже почти на исходе.
   Он догнал катушку, захромал вокруг нее, упал на бок, тяжело дыша  (мы
видели, как дыхание волнами вздымает его шерстку, словно круги по воде),
потом поднялся и стал носом живо толкать катушку назад. Его мех поседел,
походка была нетвердой, но глазки-бусинки блестели ярко, как всегда.
   - Ты думаешь, он хотел, чтобы ты закончил то, что начал  писать?  Да,
Пол?
   - Не Мистер Джинглз. Не он, а та сила...
   - Как, Поли! И Элен Коннелли! - прозвучал голос из открытой двери.  В
нем звучал какой-то саркастический ужас.  -  Живые  и  здоровые!  Какого
дьявола вы тут вдвоем делаете?
   Я  повернулся,  совсем  не  удивившись  появлению  Брэда  Долана.  Он
улыбался так, словно знал, что обманул нас и сделал это  виртуозно.  Как
далеко он отъехал  после  окончания  смены?  Наверное,  не  дальше  бара
"Рэнглер", где выпил пару пива, а может, еще и  потанцевал,  прежде  чем
вернуться.
   - Убирайтесь, - холодно сказала Элен. - Сейчас же уходите отсюда.
   - Это ты мне велишь убираться, ты, старая сморщенная сука, - произнес
он, все еще улыбаясь. - Возможно, ты еще можешь говорить  мне  это  там,
наверху, но сейчас ты не наверху. Сюда вам вообще ходить нельзя. Это  за
территорией. Что, Поли, устроил себе маленькое любовное гнездышко? Прямо
здесь? Что-то  вроде  комнаты  плейбоя  для  престарелых.  -  Его  глаза
округлились, когда он наконец рассмотрел, что находится внутри сарая.  -
Что за черт?
   Я не обернулся. Во-первых, я знал,  что  там,  а  во-вторых,  прошлое
вдруг наложилось  на  настоящее,  создав  ужасающий  образ,  реальный  и
трехмерный. В дверях стоял не Брэд Долан, а Перси  Уэтмор.  В  следующую
секунду он вбежит в сарай и раздавит Мистера Джинглза (у которого уже не
оставалось надежды убежать) своим башмаком. И на этот раз не будет Джона
Коффи, чтобы вернуть его почти из небытия.  Так  же  отчаянно  хотел  я,
чтобы появился Джон Коффи, он мне был так нужен в тот дождливый  день  в
Алабаме.
   Я поднялся на ноги, уже не чувствуя  боли  в  суставах  и  мышцах,  и
рванулся к Долану.
   - Оставь его! - крикнул я. - Оставь его в покое, Перси, или,  клянусь
Богом, я...
   - Кого это ты называешь Перси? - Он оттолкнул меня так сильно, что  я
чуть не упал. Элен подхватила меня, хотя ей, наверное, тоже было больно,
и поддержала. - И уже не первый раз. Хватит писать в  штаны.  Я  его  не
трону. Уже не нужно. Этот грызун и так сдох.
   Я обернулся, думая, что Мистер Джинглз просто отдыхает, лежа на боку,
как обычно. Да, он лежал на боку, но волнообразное движение его  шерстки
прекратилось. Я попытался убедить себя, что все еще вижу, как он  дышит,
но тут Элен разрыдалась.  Она  с  трудом  наклонилась  и  подняла  мышь,
которую я впервые увидел на Зеленой  Миле,  когда  та  подошла  к  столу
дежурных бесстрашно, как человек,  идущий  на  суд  присяжных...  Или  к
друзьям. Она  комочком  лежала  на  ладони.  Глаза  были  неподвижные  и
тусклые. Мистер Джинглз был мертв. Долан  неприятно  улыбнулся,  показав
зубы, почти не знавшие дантиста.
   - Ах ты, Боже мой! - сказал он. - Неужели мы потеряли любимца  семьи?
Устроим похороны с бумажными цветами и...
   - ЗАТКНИСЬ! - выкрикнула Элен так громко и звучно, что он отступил на
шаг, и улыбка сползла с его лица. - Убирайся вон! Убирайся или ты и  дня
здесь не останешься! Ни единого часа! Клянусь!
   - Ты даже куска хлеба не получишь в очереди,  -  добавил  я,  но  так
тихо, что никто из них не услышал. Я не  мог  отвести  глаз  от  Мистера
Джинглза, лежащего на ладони Элен, как самый крошечный в мире коврик  из
медвежьей шкуры.
   Брэд подумал было опять повысить голос на нее, называя  по-всякому  -
он был прав, сарай находился уже за территорией Джорджии Пайнз,  даже  я
это знал, - но потом не стал. В душе он, как и Перси, был трус. И еще он
наверняка проверил ее заявление насчет внука, что тот - Некто Важный,  и
убедился, что это правда. А скорее всего, просто  он  удовлетворил  свое
любопытство, и его жажда к  познанию  иссякла.  В  конце  концов,  тайна
оказалась не такой уж важной. По-видимому, в сарае жил мышонок  старика.
Теперь  он  сдох,  наверное,  от  сердечного   приступа,   когда   катил
разноцветную катушку.
   - Не знаю, чего вы так раскипятились, - сказал он. - Вы  оба.  Словно
это собака или что.
   - Пошел вон, - процедила она. - Вон  отсюда,  невежда.  Твои  куриные
мозги мерзкие и неправильно сориентированы.
   Он вспыхнул так, что проступили темно-красные пятна там, где  у  него
были подростковые прыщи. Их было очень много.
   - Я уйду, - проговорил он, -  но  когда  ты  придешь  сюда  завтра...
Поли... То обнаружишь замок на двери.  Сюда  нельзя  ходить  обитателям,
независимо от того, что там миссис Дерьмо Не Пахнет наговорит про  меня.
Посмотрите на пол! Доски прогнили и растрескались! Если вы  провалитесь,
ваши хрупкие старые кости переломятся, как  ветки.  Так  что  забирайте,
если хотите, свою дохлую мышь и  уходите.  Все,  Притон  Любви  на  этом
закрыт.
   Он повернулся и ушел с видом человека,  сыгравшего  по  меньшей  мере
вничью. Я подождал, пока он уберется, а  потом  осторожно  взял  Мистера
Джинглза у Элен. Мой взгляд упал на пакет с мятными леденцами, и  тут  я
не выдержал: слезы потекли из глаз. Не знаю, но почему-то я  стал  легче
плакать в эти дни, - Ты поможешь мне похоронить старого друга? - спросил
я Элен, когда затихли шаги Брэда Долана.
   - Да, Пол. - Она обняла меня за талию и  положила  голову  на  плечо.
Одним сморщенным и скрюченным  пальцем  она  погладила  неподвижный  бок
Мистера Джинглза. - Я буду счастлива тебе помочь.
   И тогда мы позаимствовали  совок  из  сарая  садовника  и  похоронили
мышонка Дэла, пока вечерние тени не сделались длинными, а потом  побрели
ужинать и собирать вместе остатки своих жизней. Я долго думал о Дэле,  о
том, как он стоял на коленях в моем кабинете и  его  лысина  блестела  в
свете лампы, о Дэле, который просил нас позаботиться о Мистере Джинглзе,
чтобы "этот негодяй" больше не трогал  его.  Но  этот  негодяй  все-таки
достал его в конце концов и сделал больно нам всем, разве не так?
   - Пол? - позвала Элен. Ее голос был ласковым и  усталым.  Даже  рытье
могилы совком и укладывание в нее мыши на покой может,  по-моему,  стать
волнующим для таких пожилых влюбленных, как мы. - С тобой все в порядке?
Моя рука лежала у нее на талии. Я слегка ее сжал.
   - Мне хорошо.
   - Смотри, - сказала она. - Похоже,  будет  прекрасный  закат.  Может,
останемся и посмотрим?
   - Хорошо, - ответил я, и мы стояли какое-то время на  лужайке,  обняв
друг друга за талию, и смотрели, как краски сначала разгорались на небе,
а потом тускнели и стали пепельно-серыми.
   "Святая Мария, Матерь Божья, помолись за нас, бедных грешников, в час
нашей смерти.
   Аминь."
 
Глава 13 
 
   1956 год.
   В Алабаме дождь.
   Наша третья внучка, прелестная девушка по  имени  Тесса,  заканчивала
университет во Флориде. Мы  отправились  в  Грейхаунд.  Мне  было  тогда
шестьдесят четыре - совсем подросток, а Джен - пятьдесят девять,  и  она
была прекрасна, как раньше. Во всяком случае  для  меня.  Мы  сидели  на
местах в конце салона, и она ворчала на меня за то, что я  не  купил  ей
новую камеру, чтобы запечатлеть торжество. Я открыл рот, чтобы  сказать,
что у нас впереди целый день, мы походим  по  магазинам,  и  она  сможет
купить новую камеру,  если  хочет,  это  никак  не  отразится  на  нашем
бюджете, и, более того, я думаю, что она просто  ворчим  потому  что  ей
скучно, и не нравится книга,  которую  она  взяла  с  собой.  Про  Перри
Мейсона. И  вот  тут  в  моей  памяти  возникает  белое  пятно,  как  на
засвеченной пленке. Вы помните ту катастрофу? Думаю, кое-кто  из  вас  о
ней читал, но большинство не помнит. Хотя, когда она произошла, это было
на первых страницах  всех  газет  от  побережья  до  побережья.  Мы  уже
выезжали из Бирмингема под проливным дождем, Дженис  все  жаловалась  на
свой старый аппарат, когда лопнула камера. Автобус занесло  и  закрутило
на мокром бетоне, и ему в бок ударился грузовик с удобрениями.  Грузовик
толкнул автобус на опору моста на скорости более ста километров  в  час,
автобус ударился о бетон,  и  его  разорвало  пополам.  Два  сверкающих,
мокрых от дождя куска полетели в противоположных направлениях, тот,  где
находился  бак  с  топливом,  взорвался,  как  красно-черная  комета   в
серо-дождливом небе. Вот только  что  Джен  жаловалась  на  свой  старый
"кодак", а в следующий момент я уже лежал в дальней  стороне  подземного
перехода,  под  дождем,  глядя  на  пару  голубых  нейлоновых  трусиков,
выброшенных из чьего-то чемодана. "Среда" было  вышито  на  них  черными
нитками. Повсюду валялись чьи-то раскрытые чемоданы. И тела. А еще части
тел. В автобусе находились  семьдесят  три  пассажира,  и  лишь  четверо
уцелели. Я был один из них, единственный, кто серьезно не пострадал.
   Я поднялся и побрел среди раскрытых чемоданов  и  разорванных  людей,
громко выкрикивая жену по имени. Помню, как отшвырнул  ногой  будильник,
еще, как увидел лежащего в куче стекла мертвого мальчика лет тринадцати,
в кедах  "Филаделфия  флайерз",  у  него  была  лишь  половина  лица.  Я
чувствовал, как дождь хлещет меня по лицу, потом зашел в переход и дождь
на некоторое время поутих. Когда я вышел с другой  стороны,  он  начался
снова, капли били меня по щекам и по лбу. Недалеко  от  разбитой  кабины
грузовика с удобрениями я нашел Джен. Я узнал ее по  красному  платью  -
одному из лучших. Самое лучшее она, конечно, берегла для церемоний.
   Она еще была жива. Я потом часто думал, что лучше - для меня, если не
для нее, - если бы она погибла сразу. Мне было бы чуть легче  расстаться
с ней, чуть более естественно. А может, я просто себя обманываю на  этот
счет. Точно знаю одно: я бы никогда не отпустил ее, в самом деле.
   Она вся дрожала. Одна туфля слетела, и  я  видел,  как  дергается  ее
нога. Ее глаза оставались открыты, но не видели, левый наполнился кровью
и, упав рядом с ней на колени в пахнущем дымом дожде, я думал  только  о
том, что это дрожание означает: ее казнят электричеством; ее казнили  на
электрическом стуле и я должен удержать регулятор, пока не поздно.
   - Помогите! - закричал я. - Кто-нибудь, помогите!  Никто  не  пришел,
никто не помог. Дождь все шел и  шел  -  сильный,  крупными  каплями  он
пригладил мои все еще черные волосы - я держал Джен на руках, и никто не
пришел. Ее пустые глаза смотрели на  меня  изумленно,  и  кровь  потоком
лилась из разбитой  головы.  Рядом  с  ее  судорожно  сжимающейся  рукой
валялся кусок хромированной стали с буквами "ГРЕЙ". Тут же  лежала  едва
ли четвертая часть того, кто еще недавно был  бизнесменом  в  коричневом
шерстяном костюме.
   - Помогите! - опять закричал я, повернулся к переходу  и  там  увидел
Джона Коффи,  стоявшего  в  тени,  словно  тень,  -  крупный  мужчина  с
длинными, свисающими руками и лысой головой. - Джон! - крикнул  я.  -  О
Джон, пожалуйста, помоги! Помоги Дженис!
   Капля дождя попала мне в глаза. Я сморгнул - и Джон  Коффи  исчез.  Я
увидел тени, которые принял за него... Но это были  не  только  тени,  я
уверен. Он был там. Может, только его призрак, но он там был, и дождь на
его лице смешивался с нескончаемым потоком слез.
   Дженис умерла у меня  на  руках,  прямо  там,  под  дождем,  рядом  с
грузовиком с удобрениями, пахнущем горящим дизельным  топливом.  Она  не
приходила в  сознание:  глаза  не  прояснялись,  и  губы  не  прошептали
последних слов о любви. Просто ее тело судорожно дернулось  у  меня  под
руками - и все. Впервые за долгие годы  я  вспомнил  сидящую  в  постели
Мелинду Мурс, которой все доктора в Индианоле предрекали скорую  смерть,
Мелинду Мурс - свежую и отдохнувшую, разглядывающую Джона Коффи  ясными,
удивленными глазами. Мелинду, которая  сказала:  "Мне  снилось,  что  ты
блуждаешь в темноте, как и я. Мы нашли друг друга".
   Я опустил бедную, разбитую голову жены на мокрый бетон  шоссе,  встал
на ноги (это было легко, я отделался одним небольшим  порезом  на  левой
руке) и закричал его имя в тень перехода:
   - Джон! ДЖОН КОФФИ! ГДЕ ТЫ, ПАРЕНЬ?
   Я  пошел  к  этим  теням,  отбрасывая  с  пути  плюшевого   мишку   с
окровавленным мехом,  пару  очков  в  металлической  оправе  с  разбитым
стеклышком, оторванную руку с обручальным кольцом на пальце.
   - Ты спас жизнь жене Хэла, почему не моей? Почему не  Дженис?  ПОЧЕМУ
НЕ МОЕЙ ДЖЕНИС?
   Ответа не последовало, -  только  запах  горящего  мазута  и  горелой
плоти, только дождь, бесконечно льющий с  серого  неба,  барабанящий  по
бетону. Моя жена лежала мертвая на дороге за моей спиной. Ответа не было
тогда, нет его и сейчас. Но, конечно же, Джон Коффи спас не только Мелли
Мурс в 1932-м или мышонка Дэла, того, кто умел делать фокус с катушкой и
искал Дэла задолго до его прихода... И задолго до прихода Джона Коффи.
   Джон спас и меня, и  спустя  годы,  стоя  под  неустанным  алабамским
дождем в поисках человека, которого не было среди  теней,  блуждающих  в
переходе, стоя среди  разбросанного  багажа  и  тел  погибших,  я  узнал
ужасную вещь: иногда нет совершенно никакой разницы  между  спасением  и
проклятием.
   Я чувствовал, как что-то  проходило  сквозь  меня,  когда  мы  вдвоем
сидели на его койке 18 ноября 1932 года. Проистекало из него в меня.  Та
странная сила, которой он обладал, пробегала по нашим  сомкнутым  рукам,
как никогда не  смогут  наши  любовь,  надежда  и  добрые  намерения.  Я
чувствовал  сначала  покалывание,  потом  оно  превратилось  во   что-то
огромное и переполняющее, похожее на волну - сила, которой я никогда  не
чувствовал ни прежде, ни потом. С того дня у меня  никогда  не  было  ни
воспаления легких, ни гриппа, ни хотя бы  простуженного  горла.  У  меня
никогда больше не  было  "мочевой"  инфекции,  даже  порезы  никогда  не
гноились. Иногда я болел простудой, но не часто: раз в  шесть  или  семь
лет, и, хотя  люди,  которые  не  простуживаются,  обычно  болеют  более
серьезно, со мной было совсем не так. Однажды, в том ужасном 1956  году,
у меня вышел желчный камень.  И  хотя  это  может  показаться  странным,
что-то во мне обрадовалось боли, с которой выходил этот камень. Это  был
единственный раз, когда я испытал боль со времени моих проблем с мочевой
системой двадцать четыре года назад. Болезни, уносившие одного за другим
моих друзей и любимых, пока никого из них не  осталось:  инсульты,  рак,
инфаркты, болезни печени и крови - меня миновали, объехали,  как  машины
объезжают оленя или енота на дороге. В единственной серьезной катастрофе
я не пострадал, отделался лишь царапиной на руке. В  1932-м  Джон  Коффи
зарядил меня жизнью. "Наэлектризовал" меня  жизнью,  можно  сказать.  Со
временем я, конечно, умру, все иллюзии насчет  бессмертия,  если  они  у
меня и были, канули в Лету вместе с Мистером  Джинглзом,  но  я  пожелаю
смерти задолго до ее прихода. Честно говоря, я уже хочу  смерти,  с  тех
пор как умерла Элен Коннелли. Нужно ли об этом говорить?
   Я просматриваю эти страницы, листая их своими дрожащими, в старческих
пятнах руками, и мне интересно, есть ли  здесь  какой-то  смысл,  как  в
книжках, которые считаются духовно возвышающими и облагораживающими. И я
опять возвращаюсь к проповеди своего детства, шумным собраниям в  Церкви
молитвы "Отче наш, сущий  на  Небесах",  и  вспоминаю,  как  проповедник
говорил, что Божье око не дремлет, оно видит и замечает даже самое малое
из своих созданий. Когда я вспоминаю Мистера Джинглза и те щепочки,  что
нашли мы в дыре балки, то думаю, что так и есть. Но ведь тот же Бог  так
жестоко  принес  в  жертву  Джона  Коффи,  пытавшегося   творить   добро
по-своему,  как  только  ветхозаветный  пророк  мог  принести  в  жертву
беззащитного агнца, ...как Авраам пожертвовал бы собственным сыном, если
бы ему и впрямь повелели. Я  вспоминаю  слова  Джона,  что  Уортон  убил
близняшек Деттерик их любовью друг к другу, и  такое  происходит  каждый
день по всему миру. Значит Бог позволяет, чтобы оно случалось, и,  когда
мы говорим: "Я не понимаю", Бог отвечает: "Мне все равно".
   Я думаю о Мистере Джинглзе, который умирал,  когда  я  стоял  к  нему
спиной и все мое внимание сосредоточилось  на  недобром  человеке,  чьим
лучшим чувством,  кажется,  было  мстительное  любопытство.  Я  думаю  о
Дженис, ушедшей из жизни в судорогах и о ее последних секундах, когда  я
стоял на коленях возле нее под дождем. "Перестань, - пытался  я  сказать
Джону в тот день в его камере. - Отпусти мои  руки,  я  утону,  если  не
отпустишь. Утону или взорвусь".
   - Ты не взорвешься, - ответил он, услышав мои мысли и улыбнувшись им.
И самое ужасное, что со мной ничего не случилось. Ничего.
   И  все  же  у  меня  есть  одна  старческая  болезнь:  я  страдаю  от
бессонницы. Поздно ночью я лежу на постели  и  слышу  влажные  и  полные
безнадежности звуки немощных мужчин и женщин, прокашливающих себе дорогу
в еще более преклонный возраст. Иногда  я  слышу  звонок  вызова,  скрип
туфель  в  коридоре  или  звук  маленького  телевизора  миссис   Джэвиц,
настроенного на ночные новости. Я лежу и, если луна заглядывает в  окно,
смотрю на нее. Я лежу и думаю о Бруте, Дине, иногда о Вильяме Уортоне  и
его словах: "Правильно, черномазый, хуже не бывает".  Я  вспоминаю,  как
Делакруа говорил: "Посмотрите, босс Эджкум, я  научил  Мистера  Джинглза
новому трюку". Я вспоминаю, как Элен стояла в дверях солярия и  говорила
Брэду Долану, чтобы тот оставил меня в покое. И