ь, в Дэдвуде. - Но ты не так хорош. Черт возьми, ты  не  смог  даже
угодить этой полоумной толстой эксняньке. Может быть, в этой аварии у тебя и
писательская косточка тоже поломалась... да,  только  эта  косточка  уже  не
срастется".
     Он откинулся назад, насколько позволяло кресло каталка, и закрыл глаза.
Неприятие ею им написанного было бы легче перенести, если  все  свалить  на.
боль, но она на самом деле уже понемногу утихала.
     Украденные таблетки были запрятаны под матрасом. Он не взял  ни  одной,
хотя мог сделать это в любой момент. Одного вида Энни было достаточно, чтобы
никогда не решиться на это. Он предполагал, что она бы нашла их, если бы  ей
пришло в голову перевернуть матрас, но все же оставался хоть какой-то шанс.
     После той ссоры из-за бумаги для пишущей машинки, между  ними  не  было
никаких конфликтов. Он регулярно начинал размышлять, неужели она думает, что
поймала его на крючок с этими таблетками.
     Нуну, давай. Пол, а то ты, кажется, немного драматизируешь.
     Нет, он не драматизировал. Три ночи назад, когда он был уверен, что она
наверху, он  тайком  достал  коробочки  и  прочитал  все,  что  написано  на
этикетке, хотя было достаточно знать  главный  ингредиент.  Может  быть,  ты
почитал, что это расслабляющее ролаид, а на самом деле это Новрил кодеин.
     Ты вылечиваешься. Пол, это факт. Ниже колен твои  ноги  розовые  как  у
четырехлетнего, но  ты  выздоравливаешь.  Теперь  тебе  будет  достаточно  и
аспирина. А Новрил - это не для тебя, скорми его лучше обезьянке.
     Но ему придется бросить, отказаться от таблеток,  пока  он  не  сделает
этого, она сможет держать его в кресле каталке, на цепи из таблеток Новрила.
     Прекрасно, я буду одну из таблеток проглатывать, а  другую  класть  под
язык, а потом засовывать под матрас, когда она будет выносить стакан. Только
не сегодня. Я не готов начать прямо сегодня: я начну завтра с утра.
     И он ясно услышал голос Белой Королевы, которая говорила Алисе:  "Здесь
наши дела уже сделаны вчера, и мы планируем начать делать их завтра,  но  мы
никогда не делаем их сегодня".
     Хохо, Полли, ты что-то разбушевался, прямо настоящий бунтарь, - сказала
пишущая машинка голосом хулигана и бездельника.
     - Мы, "грязные твари", никогда не делаем ничего хорошего,  хотя  всегда
очень стараемся.
     Ну, тебе лучше подумать обо всех наркотиках,  которые  ты  принимал,  и
подумать об этом серьезно.
     Он сразу решил, что будет уклоняться от некоторых лекарств, как  только
напишет первую главу, так, чтобы она  понравилась  Энни  и  не  казалась  ей
враньем.
     Одна половина его существа - та часть,  которая  не  выносила  никаких,
даже  самых  тонких  и  правильных  рекомендаций  редакторов,  -  не   могла
согласиться с тем, что Энни "полоумная сиделка" и что не ей  судить  о  том,
что хорошо, а что плохо, и что она не просто играет, а еще и блефует.
     Но другая его половина - гораздо более чувствительная - протестовала  и
не соглашалась с первой. Он бы сразу понял, что это стоящая вещь, как только
нашел их. Настоящие наркотики помогли бы ему нормально написать то,  что  он
дал ей вчера читать, и у него не получилось бы такой туфты как эта,  которая
впустую заняла у него три дня. По сравнению  с  его  остальной  писаниной  и
дерьма собачьего не стоило.
     Разве он не знал, что это все неправильно? Это было на него не  похоже,
работа никогда не шла  так  болезненно  и  корзина  не  была  забита  наугад
исписанными листами,  где-то  на  середине  оканчивающимися  строчкой  типа:
"Мизери повернулась к нему, глаза ее  блестели,  а  губы  шептали  волшебные
слова идиот, ДА ЭТО ЖЕ СОВСЕМ НЕТОШ". Он начинал яростно  выдергивать  листы
из машинки, будто от того, что он напишет, зависел не  просто  его  ужин,  а
сама жизнь. Подобные мысли, конечно, не были правдой,  но  выглядели  весьма
правдоподобно. На самом деле все было очень пресно и  обыденно.  Работа  шла
плохо, потому что он врал и сам знал об этом своем вранье.
     - Да она видит тебя насквозь, безмозглая твоя башка, - сказала  пишущая
машинка. Голос у нее был по-прежнему мерзкий и наглый. Что, скажешь  нет?  И
вообще, что ты собираешься предпринять?
     Он понимал, что ему придется предпринимать что-то, хотя и не знал,  что
именно, но как можно скорей.  Ее  настроение  сегодня  утром  ему  очень  не
понравилось. Он считал, что ему крупно повезло,  что  она  не  поломала  ему
опять ноги и не дала ему аккумуляторной кислоты или что-нибудь в этом  роде,
чтобы показать  ему  свое  плохое  настроение  и  недовольство  его  книгой.
Подобное  проявление  критики  было  вполне  возможно,  учитывая  уникальное
мировоззрение Энни. Если ему удастся выбраться отсюда живьем, он думал,  ему
следует написать записку Кристоферу Хейлу. Хейл писал рецензии на книги  для
"Нью-Йорк Тайме". В записке бы говорилось: "Когда мой редактор звонил мне  и
говорил, что в ежедневнике Тайме появится твоя рецензия на  мою  книгу  -  я
благодарил судьбу. Ты всегда писал что-нибудь хорошее, Крис, дружище, хотя и
     ты все же проехался по мне разок, тебе это не  хуже  меня  известно.  В
любом случае я просто хотел сказать, чтобы ты продолжал в  том  же  духе.  А
может быть, даже сделал кое-что похуже. Я тут открыл новый  способ  критики,
приятель, мы назовем его "Мясо  поколорадски"  или  "Школа  Половых  Ведер".
После такой критики твои подопечные будут ходить по улице, осторожно  ступая
на землю и испуганно оглядываясь.
     Эю, конечно, очень забавно. Пол, писать  критикам  любовные  записочки.
Однако не кажется ли тебе, что Прежде, чем пить чай, надо бы раздобыть  хотя
бы чайник.
     - Да. Действительно.
     Пишущая машинка сидела здесь и ухмыляясь поглядывала на него.
     - Ненавижу тебя, - сказал он мрачно и стал смотреть в окно.
     Снегопад, начавшийся на  следующее  утро  после  экспедиции  в  ванную,
продолжался два дня и за это время навалило снега  дюймов  восемнадцать,  не
меньше, к тому же сильно мело. И к  тому  времени,  когда  солнце,  наконец,
прорвалось сквозь тучи, Чероки Энни больше всего напоминали верблюжий  горб,
его расплывчатые снежные очертания едва были видны на дороге.
     Теперь, как бы то ни было, солнце появилось вновь  и  небо  опять  было
прекрасным. Солнце не только сияло, оно еще и  грело  -  он  чувствовал  это
тепло на своем лице, когда сидел. Сосульки вдоль  крыши  сарая  снова  стали
капать. На мгновение он подумал о  своем  автомобиле,  оставшемся  там,  под
снегом, а затем взял лист бумаги и вставил его в  "Роял".  В  левом  верхнем
углу он напечатал слова "Возвращение Мизери", и поставил Э 1  в  правом.  Он
ударял по клавишам сильнее, чем нужно, чтобы ей было понятно, что он  что-то
пишет. По крайней мере что-то.
     Теперь  все  это  пустое  белое  пространство  под  словами  "Глава  1"
напоминало ему заснеженный берег, куда он мог упасть и умереть, замерзнув.
     Африка.
     Пока они играли честно.
     Эта птица прилетела из Африки.
     Под сиденьем был парашют.
     Африка.
     А теперь я должен запить.
     Мысли его разбегались в разные  стороны,  хотя  он  знал,  что  ему  не
следует этого делать. Если она войдет и увидит, что он, вместо  того,  чтобы
работать, мается дурью, она просто с ума сойдет  от  бешенства,  но  тем  не
менее он не сопротивлялся. Он не то чтобы  просто  дремал,  он  в  некотором
смысле размышлял, смотрел, искал.
     Искал! Что же ты искал, Полли?
     Это было однозначно. Самолет совершал энергетический прыжок. А он искал
парашют под сиденьем. Ну как, пойдет? Достаточно ли это честно?
     Пойдет. Когда он находил парашют под сиденьем - это честно. Может быть,
не очень реалистично, но честно.
     Два лета подряд мама отправляла его в детский лагерь в Мэдлен и там они
играли в эту игру... они усаживались в круг, и игра вроде этих киносериалов,
он почти всегда выигрывал... Как же эта игра называлась?
     Он ясно представил себе пятнадцатьдвадцать мальчиков и девочек, сидящих
кругом в тенистом углу на  детской  площадке,  на  всех  надеты  футболки  с
эмблемой Мэдленского Детского Лагеря, и все внимательно слушают воспитателя,
который объясняет им правила игры. "Сможешь ли ты?"  -  вот  как  называлась
игра. И она была совсем как Супербоевик,  эта  игра,  в  которую  ты  играл,
Полли, и именно так называется игра, в которую ты играешь теперь, не  правда
ли?
     - Да. Он предполагал, что так оно и есть.
     В "Сможешь ли ты?" воспитатель начинал рассказ про  человека  по  имени
Корриган Побоку. Этот Побоку потерялся в джунглях Южной Америки. Внезапно он
оглядывается и видит, что позади него львы, справа от  него  львы,  слева  -
львы, и, О Боже! впереди тоже львы! Короче говоря, он со всех сторон окружен
львами и они потихоньку продвигаются к нему. Пока  эти  кисоньки  никуда  не
спешат, потому что только пять часов дня, а на ужин у  них  будет  вот  этот
зазевавшийся наркоша, причем эти львы, как и все  южноамериканские  львы  на
свете, весьма заинтересованы в своем ужине.
     У воспитателя был секундомер и Пол Шелдон с потрясающей ясностью  видел
его перед собой, хотя в  последний  раз  держал  его  в  руках,  ощущая  его
серебристочистый, холодный вес, лет тридцать назад. Он  снова  видел  медную
пластинку циферблата, маленькую стрелочку внизу, которая показывала  десятые
секунды, фабричное клеймо, оттисненное крохотными буковками "АННЕКС".
     Воспитатель оглядывал круг и выбирал кого-нибудь из детей. "Дэниел",  -
говорил он, например. - Сможешь ли ты?" В тот момент,  когда  он  произносит
последнее слово, он нажимает на секундомер.
     После этого Дэниел имел ровно десять секунд, чтобы продолжить  историю.
Бели за это время он не начинал говорить, ему приходилось покидать круг.  Но
если он находил способ вызволить Корригана из львиной осады, то  воспитатель
смотрел  на  всех  сидящих  в  круге,  и  задавал  еще  один  вопрос,  чтобы
восстановить в памяти всю
     ситуацию. Вопрос звучал следующим образом: "Так ли это?"
     Правила к первой части этой игры были словно составлены самой Энни.  Не
требовалась никакая реалистичность, нужна была только честность. Дэниел мог,
например, сказать: "Но к счастью, у Корригана был с собой винчестер  и  куча
боеприпасов. Так что он застрелил двухтрех львов, а остальные  обратились  в
бегство".
     Но десять секунд - это было совсем немного, и за это время трудно  было
придумать что-нибудь, гораздо легче  было  соврать.  Следующий  ребенок  мог
вполне заявить что-нибудь типа: "И как раз в это время огромная  птица  -  я
так думаю, что это был, наверное, Андский кондор, - слетела  вниз.  Корриган
Побоку схватил его за шею и улетел с ним подальше от опасного места".
     Когда воспитатель спрашивал: "Так ли это?"  -  ты  должен  был  поднять
руку, если считал, что это правда, или не поднимать, если думал, что это  не
так. Рассказавший про Андского грифа, несомненно, вышел бы из игры.
     "Сможешь ли ты, Пол?"
     - Да. Только так я и выживу. Только так  я  поймаю  двух  зайцев  и  не
потеряю ничего. Потому что я смогу, и мне не за что просить  прощения,  черт
подери.
     Много народу пишет прозу и получше меня, и  лучше  понимает,  что  люди
любят, а что для них - ад. Я знаю. Но когда после  их  рассказа  воспитатель
спрашивает публику: "Так ли это?", только несколько человек поднимают  руку.
Но они поднимают руку за меня... или за Мизери... я думаю, это одно и то же.
     Смогу ли я? Смогу, конечно.  Держу  пари,  что  я  это  сумею.  В  мире
существует много вещей, которые мне не по силам, но не это. Мог я  хоть  раз
удержать крученый мяч, когда учился в школе?  Я  не  могу  держать  язык  за
зубами, не могу кататься на роликах, не могу играть аккорды на  гитаре,  тем
более, что звучит это хреново. Дважды я пробовал жениться, но ни разу у меня
и это не получилось. Но если ты хочешь, чтобы  я  увлек  тебя,  напугал  или
обрадовал, заставил плакать или смеяться, то ты не  ошибся  адресом.  Это  я
могу. Я умею делать  так,  что  ты  будешь  плакать  и  смеяться,  любить  и
ненавидеть по моей воле, столько, сколько захочу я, пока ты сам не запросишь
пощады. Я МОГУ.
     Надменный голос сопляка с винчестером зашептал где-то на дне его мечты.
     - Что же мы видим, друзья? Мы видим только две вещи, но зато в огромных
количествах: много разговоров и много пустого места.
     Сможешь ли ты?
     - Да-Да.
     Так ли это?
     Нет. Он соврал. В "Ребенке  Мизери"  доктор  совсем  не  приходил.  Ты,
конечно, мог и забыть, что произошло на прошлой неделе,  но  каменные  идолы
ничего никогда не забывают. Полу придется выйти из  игры.  Теперь  я  должен
запить. Теперь я должен...
     "...запить..." - пробормотал он и перевалился на другой бок. Его  левая
нога при этом шелохнулась и пронизывающая насквозь стрела боли разбудила его
окончательно. Прошло уже пять минут. Он услышал,  что  Энни  моет  посуду  в
кухне. Обычно она напевала, когда делала что-нибудь по дому, но не  сегодня;
слышалось только громыхание тарелок в раковине и  обыкновенный  шум  текущей
воды. Еще одна плохая примета. "Специальная  сводка  погоды  для  населенных
районов  Шелдонского  графства  -  вероятность   возникновения   бурана   до
семнадцати часов. Повторяю, вероятность...
     Но пора уже оставить игрушки и заняться делом. Она хочет, чтобы  Мизери
вернулась к жизни, но это должно быть почестному. Если он сумеет сделать это
сегодня утром, тогда, возможно, он сумеет избежать  депрессии,  которая,  он
ясно чувствовал это, надвигалась на него с неукротимостью поезда, катящегося
под горку с огромной скоростью и сломанными тормозами.
     Опершись подбородком на руку, Пол  посмотрел  в  окно.  Теперь  он  уже
проснулся окончательно и начал думать, быстро и напряженно, но не вполне еще
соображая, что же все-таки происходит. Те две трети  его  сознания,  которые
больше имели отношения к таким вопросам, как когда он в  последний  раз  мыл
голову или принесет ли Энни следующую дозу вовремя, совершенно  отключились.
Эта часть ума словно ушла куда-то, погулять там, или шашлычка покушать,  или
еще  что-нибудь  в  этом  роде.  Восприятие  его  бездействовало;  он   весь
переключился на внутренние процессы и не видел и не слышал ничего вокруг.
     Другая половина с бешеной скоростью вырабатывала идеи, сортировала  их,
проверяла, комбинировала, проверяла комбинации и  т.д.  Он  чувствовал,  что
процесс этот непроизволен, но никак не мог, да и не хотел воздействовать или
контролировать его. В  этой  грязной  мастерской  было  скверно  и  гадостно
воняло.
     Он  понимал  все  это  как  попытку  найти  идею  или  другими  словами
ДОДУМАТЬСЯ ДО. Додумываться - это не то же самое, что придумывать. Придумать
- примерно то же самое,  что  крикнуть:  "Эврика!  Я  вдохновлен!  Моя  муза
заговорила!" - ну может только поскромнее.
     Идея "Скоростных машин" пришла к нему однажды в Нью-Йорке. Он  вышел  в
город с мыслью о покупке видеомагнитофона для  своего  дома  на  восемьдесят
третьей улице. Проходя мимо автомобильной стоянки он увидел  парня,  который
пытался взломать машину. И все. Пол и понятия не имел, было ли  то,  что  он
видел, законным или нет, а к тому времени как он прошел еще пару  кварталов,
ему уже было на это наплевать. Тот парень стал Тони  Бонасаро.  Пол  знал  о
Тони все, кроме его имени, которое он  позже  выудил  из  телефонной  книги,
открыв  ее  наугад.  Половина  истории  уже   существовала   в   законченном
совершенном виде в его уме, а остальное очень быстро сформировалось и встало
на свои места.
     У него кружилась голова от восторга, он был пьян  от  счастья.  Явилась
муза, желанная как неожиданный чек в письме, когда  дела  идут  хреново.  Он
вышел из дома, чтобы купить видеомагнитофон, а  вернулся  с  чем-то  гораздо
большим. Он ПРИДУМАЛ!
     Процесс  же  додумывания  был   своего   рода   экзальтацией,   немного
загадочней. Потому что когда ты пишешь роман, ты почти всегда натыкаешься на
препятствие и совершенно бессмысленно пытаться  в  этом  случае  продолжать,
пока ты не додумаешься до.
     Обычно, когда ему надо было додуматься, он надевал пальто и отправлялся
на прогулку. Когда он просто выходил прогуляться, он брал с собой книгу.  Он
считал прогулку хорошим физическим упражнением, но ему это было скучно. Если
тебе не  с  кем  поговорить  во  время  прогулки,  то  уж  книга  совершенно
необходима. Но  когда  тебе  нужно  додуматься  до  чего  нибудь,  то  скука
действует на застопорившийся роман не хуже,  чем  химиотерапия  на  ракового
больного.
     В середине "Скоростных машин" Тони убивает лейтенанта Грея,  когда  тот
хотел дать ему по морде, в кинотеатре на  Тайме  Сквер.  Полу  не  хотелось,
чтобы Тони влипал из-за этого убийства хотя бы потому, что если он  окажется
в тюряге, то третьей части романа не бывать. Пока что  Тони  не  мог  просто
оставить Грея в кинотеатре с ножом, до половины торчащим у  него  из  левого
бока. Потому что по крайней мере три  человека  знали,  что  Грей  пошел  на
встречу с Тони.
     Вся проблема состояла в том, куда деть тело  и  Пол  не  знал,  как  ее
решить. Это было препятствием. И это было игрой.
     Допустим, Побоку убил этого мужика. Теперь ему нужно  оттащить  труп  в
машину так, чтобы никто не сказал ему: "Эй, мистер, а  что,  этот  парень  и
вправду так мертв, как кажется, или  он  просто  ногу  подвернул?"  Если  он
оттащит тело Грея назад в машину, он может отвезти его в Куинз и оставить  в
недостроенном доме, который он знал. Ну как, Полли? Сможешь ли ты?
     Тут, конечно, никто не засекал десяти секунд - у него не было контракта
на книгу, он писал ее для себя,  и  не  стоило  волноваться  из-за  какой-то
заранее  установленной  даты.  Тем  не  менее  всегда  существует   какой-то
определенный срок, по истечении которого автору приходится выбывать из игры,
и большинство писателей знает об этом. Если книга слишком долго  остается  в
стопоре, то она становится все скучнее и скучнее, разваливается  и  в  конце
концов все маленькие трюки и хитрости вылезают наружу в  самом  неприглядном
виде.
     Он пошел погулять, думая о чем-то  краешком  мозгов,  вот  так  же  как
сейчас. Он прошагал три мили, прежде чем с конвейера сошла нужная  мысль:  А
ЧТО ЕСЛИ ОН УСТРОИТ ПОЖАР В КИНОТЕАТРЕ?
     Это могло сработать. У  него  не  было  чувства  тошноты  или  наоборот
вдохновения, он чувствовал себя скульптором, глядящим на глыбу,  из  которой
должно выйти нечто гениальное.
     Тони мог бы поджечь обивку соседнего  кресла.  Чертовы  кресла  в  этих
кинотеатрах всегда распотрошены. Тогда будет много дыму. Очень  много  дыму.
Он бы высидел сколько смог, а потом утащил Грея с собой. Вполне можно  будет
сказать, что тот задохнулся от дыма.
     Он подумал, что это ничего. Не слишком грандиозно,  над  очень  многими
деталями надо будет поработать, но  в  целом  это  выглядело  что  надо.  Он
ДОДУМАЛСЯ! Работа могла продолжаться.
     Ему  никогда  не  приходилось  додумываться,  чтобы  начать  кни!у,  но
инстинктивно он чувствовал, что такое возможно.
     Он спокойно сидел в кресле, положив подбородок на руки,  разглядывая  в
окно сарай. Если бы он мог пойти погулять, он отправился бы туда, в поле. Он
сидел подремывая, в ожидании, зная, что этот  воздушный  замок,  который  он
строит, чтобы заставить ее поверить, может запросто рухнуть и  обратиться  в
ничто, стоит только неосторожно плюнуть. Прошло  десять  минут.  Пятнадцать.
Теперь она уже пылесосила прихожую (по-прежнему в  полной  тишине).  Он  мог
слышать все, но он и не прислушивался; звук этот был бессмысленным  и  ни  с
чем не связанным, он проходил через все его существо и бесследно  исчезал  в
пространстве, как вода вытекает из крана и уходит в сточную трубу.
     Наконец там, внизу, в этой грязной мастерской идей, как обычно с лязгом
и грохотом, рассыпая искры и обдавая жаром, что-то сошло с конвейера.
     Бед