няги, всю жизнь они долбаются там,  внизу,  в  этом  дерьме,  ни  на
минуту не прекращая своей работы, а он ни разу еще не поблагодарил их  и  не
дал им отдохнуть.
     Пол замер. Он начинал ДОДУМЫВАТЬСЯ.
     К  нему  возвращалось  осознание  действительности...  ВРАЧ  БЫЛ...  он
выуживал мысль, как вытягивают письмо за уголок конверта из  щели  почтового
ящика на двери.
     Он начал проверять ее. Он чуть было не отказался от  нее  (разве  могут
сделать что-нибудь нормальное в  этой  дрипанной  конторе),  потом  признал,
решил, что половина этого может пригодиться.
     Вторая вспышка куда ярче предыдущей.
     Пол беспокойно забарабанил пальцами по подоконнику.
     Около одиннадцати он начал печатать. Сначала очень медленно - отдельные
удары  по  клавишам,  перемежающиеся  долгими  пространствами,  заполненными
тишиной иногда по пятнадцатьдвадцать секунд. Как архипелаг, когда смотришь с
высоты - цепь невысоких бугорков, разорванная изломами лазурита.
     Понемногу разрывы уменьшались, удары становились все чаще и чаще, пока,
наконец, воздух не взорвался этими звуками.
     На его электрической машинке это были бы приятные мягкие звуки, но этот
отвратительный "Роял" издавал только мерзкое клацканье. Но Пол ничего  этого
не замечал.
     Он начал разогреваться к концу  первой  страницы,  а  когда  заканчивал
вторую - то уже гнал вовсю.
     Через некоторое  время  Энни  выключила  пылесос  и  встала  в  дверях,
наблюдая за ним. Пол не заметил ее присутствия, в этот момент он не  замечал
даже   собственного   существования.   Он    окончательно    отдалился    от
действительности и  находился  сейчас  в  церковном  дворике  Литл-Данторпа,
вдыхал влажный ночной воздух, чувствовал  запах  тумана,  земли  и  мха;  он
слышал, как часы на башне пресвитерианской церкви пробили два  и  кидал  все
это на бумагу, не пропуская ни одной мелочи. Когда работа шла хорошо, он мог
видеть сквозь фразы. И теперь у него снова было такое чувство.
     Энни наблюдала за ним довольно долго, на ее тяжелом лице не было и тени
улыбки, оно не двигалось, но выражало некоторое  удовлетворение,  потом  она
удалилась. Поступь ее была тяжелой, но Пол и этого не слышал.
     В тот день он работал до трех,  а  в  восемь  попросил  ее  помочь  ему
усесться в кресло каталку снова. Он писал еще целых три часа, хотя  часов  в
десять  боль  начала  становиться  совершенно  невыносимой.  Энни  пришла  в
одиннадцать. Он попросил у нее еще пятнадцать минут.
     - Нет, Пол, достаточно. Ты белый как мел.
     Она уложила его в постель, и через три минуты он заснул. Он проспал всю
ночь, впервые с тех пор, как вышел из  серого  облака  и  впервые  спал  без
сновидений.
     Он грезил наяву.
     Какое-то мгновение Джеффри Эллибертон не был уверен,  что  знает  этого
человека, который стоит в дверях перед ним, и это было не только потому, что
звонок вывел его из состояния глубокой  дремоты.  В  деревенской  жизни  его
всегда раздражало, что нет никого, кто был бы совершенно незнакомым, и в  то
же время знать всех было также невозможно, потому что в округе располагалось
несколько деревень. Иногда бывало, что люди просто  похожи  друг  на  друга,
потому что многие находились в родстве между собой.  Но  родственники  могут
быть и непохожи, а вот какой-нибудь незаконнорожденный  частенько  наследует
ту или иную фамильную черту.
     - Надеюсь, что не очень побеспокою, сэр, -  сказал  посетитель,  нервно
вертя в руках дешевую матерчатую кепку. В  мечущемся  свете  фонаря  Джеффри
заметил, что его желтоватое морщинистое лицо выглядело ужасно попуганным.
     - По правде говоря, мне очень не хотелось бы идти к доктору Букинсу или
беспокоить Его светлость, по крайней мере, пока не поговорю с вами, если  вы
понимаете о чем я, сэр.
     Джеффри не очень понимал, о чем он толкует, но до него вдруг дошло, кем
был этот человек, явившийся с таким поздним визитом.  Помогло  упоминание  о
докторе Букинсе. Три дня назад доктор Букине исполнил  последний  обряд  над
Мизери в церковном дворике за домом приходского священника,  и  этот  парень
тоже был там - он притаился на заднем плане, словно меньше всего хотел  быть
замеченным.
     Его звали Колтер. Он работал при церкви. Короче, он был могильщиком.
     - Колтер, - сказал Джеффри, - чем могу быть полезен?
     Тот, колеблясь, заговорил.
     - Это шум, сэр. Там, в церковном дворе. Ее светлость не покоится,  сэр,
нет... я боюсь, я очень беспокоюсь, я...
     Джеффри словно ударили под дых. Он судорожно глотнул воздух  и  горячая
боль пронзила его  в  том  месте,  где  бок  был  туго  забинтован  доктором
Шайнбоном. Шайнбон сделал мрачное заключение, что Джеффри должен  непременно
заболеть пневмонией после того, как пролежал всю ночь под проливным дождем в
грязной канаве, но
     прошло уже три дня, а ни малейшего намека на жар или  кашель  не  было.
Джеффри знал, что их и не будет. Бог не отпускает вину так легко. Он  верил,
что ему суждено жить очень долго и вечно помнить о своей потерянной любви.
     - С вами все нормально, сэр? - спросил Колтер. - Я слыхал,  вы  страшно
упали в ту ночь, - он запнулся, - ну, в ту ночь, когда она и .умерла...
     - Я прекрасно себя чувствую, - сказал Джеффри медленно. -  Колтер,  эти
звуки, шум, который, по твоим словам, ты слышишь... ты же  знаешь,  что  это
просто игра воображения, не так ли?
     Колтер выглядел изумленным.
     - Игра воображения? - переспросил он. - Да ну, сударь! Вы еще  скажите,
что не верите в Иисуса и вечную жизнь! Зачем же вы так! Разве Дункан Фротсли
не видел старика Паттерсона меньше чем через два дня после его  похорон,  он
весь светился белым, прямо как блуждающий огонек (гораздо более вероятно,  -
подумал Джеффри, что это и был блуждающий огонек и плюс то, что  вылезло  из
последней бутылки старого  Фромсли)?  И  разве  половина  этого  занюханного
городишки не  видала  того  монахакатолика,  что  ходил  по  стене  поместья
Риджхис? Тогда еще из этого чертова Лондона прислали двух бабенок, чтобы они
понаблюдали это самое!
     Джеффри знал, о ком говорил Колтер - две помешанные истерички, которые,
по-видимому, решали жизненно важные вопросы отношений с потусторонним  миром
и рехнулись окончательно.
     - Привидения такие же реальные, как и мы с вами, - сэр  Колтер  говорил
очень серьезно.
     - Я ничего не имею против привидений, - продолжал он, -  но  звуки  эти
такие призрачные и такие жуткие, что мне вряд ли еще когда-нибудь  захочется
даже просто подойти к церковному двору - а завтра мне  придется  копать  для
Райдменов, у них малыш помер, так вот...
     Джеффри мысленно молил Господа послать ему терпения. Желание наорать на
этого несчастного служителя было  совершенно  нестерпимо.  Он  мирно  дремал
перед камином с книгой на коленях, когда пришел Колтер, разбудил  его...  он
просыпался все больше, и  с  каждой  минутой  все  глубже  проникало  в  его
сознание, что любимая умерла, тупое отчаяние все сильнее охватывало его.
     Третий день уже как она в  своей  могиле,  скоро  уже  будет  неделя...
месяц... год... десять лет...
     "Печаль, - подумал он, - подобна скале на берегу океана.  Когда  спишь,
начинается прилив и приносит облегчение.  Сон  как  прилив  накрывает  скалу
печали. Но  когда  просыпаешься,  вода  постепенно  спадает  и  скала  вновь
становится видимой, инкрустированная  ракушками  принадлежность  неоспоримой
реальности, она будет стоять вечно, или по крайней мере  до  тех  пор,  пока
Бог, и только он не решит стереть ее с лица земли.
     А этот дурак припирается сюда и  несет  какую-то  грандиозную  чушь  по
поводу привидений.".
     Но вид у него был такой несчастный,  что  Джеффри  нашел  в  себе  силы
сдержаться.
     - Миссис Мизера. Ее Светлость - ее ведь очень любили, - спокойно сказал
Джеффри.
     - О да, сэр, ее любили, - горячо согласился  Колтер.  Правая  его  рука
продолжала  осторожно  крутить  кепку,  а  левая,  казалось,  совершенно  не
связанная с правой, извлекала из кармана носовой платок гигантских размеров.
Колтер шмыгнул носом, глаза его увлажнились.
     - Мы все печалимся об ее уходе, - руки Джеффри беспокойно мусолили полу
муслиновой рубашки.
     - О, да, сэр, мы очень печалимся, сэр,  очень,  -  слова  Колтера  были
заглушены носовым платком, но Джеффри видел  его  глаза,  тот  действительно
плакал. Последние крохи его  досады  растворились  в  жалости.  -  Она  была
хорошей леди, сэр! Да, она была чудесной леди. Просто  не  представляю,  как
Его Светлость переживает такой ужас...
     - Да-да, она была, она была  прекрасной,  -  нежно  сказал  Джеффри,  с
испугом обнаружив, что у него самого вот-вот хлынут как  августовский  дождь
слезы. - И иногда, Колтер,  когда  кто-то,  особенно  кто-то  очень  хороший
умирает, кто-то, кто очень дорог нам - мы понимаем, как трудно  смириться  с
тем, что он покидает нас. И тогда  мы  можем  вообразить,  будто  они  и  не
умирали. Ты понимаешь меня?
     - Понимаю, сэр, а то как же, понимаю! - нетерпеливо сказал.  Колтер,  -
но эти звуки... сэр, если бы вы их только слышали!
     - Что за звуки ты имеешь в виду? - терпеливо спросил Джеффри.
     Он думал, что Колтер начнет говорить о звуках, которые могли бы быть не
больше, чем шум ветра в деревьях, звуки,  преувеличенные  его  воображением,
конечно, или, быть может, барсук строит плотину на речке, которая течет  как
раз позади церкви. И потому он не был готов услышать слова Колтера:
     - Поскребывание, сэр! Такие звуки, как будто  она  осталась  жива  там,
внизу, и теперь проделывает себе дорогу назад на землю, к жизни,  вот  какие
звуки!
     Пятнадцать минут спустя, снова оставшись в одиночестве, Джеффри подошел
к буфету в столовой. Его шатало, как если бы  он  пробирался  по  палубе  во
время шторма. Он чувствовал, будто его самого носит в  бушующем  океане.  Он
мог бы поверить,  что  лихорадка,  которую  почти  восторженно  предсказывал
доктор Шайнбон, наконец явилась и принесла с собой месть.  Но  не  лихорадка
была причиной того, что щеки его  раскраснелись,  а  лицо  сделалось  словно
восковым; не лихорадка заставила его руки  трястись  так,  что  он  чуть  не
уронил графин с бренди, когда доставал его из буфета.
     Если бы был шанс - хоть малейший шанс, что чудовищная  идея,  пустившая
корни в разуме Колтера, оправдается, медлить больше не имеет смысла.
     Он почувствовал, что ему надо выпить, иначе он упадет в обморок. И  тут
Джеффри Эллибертон сделал нечто, чего он никогда в жизни не делал и  никогда
больше не сделает. Он поднял графин и стал пить из горлышка.
     Потом он отступил на шаг и прошептал:
     - Посмотрим. Обязательно  посмотрим.  И  если  вся  эта  безумная  идея
окажется не больше, чем бред  полоумного  могильщика,  уши  старины  Колтера
будут болтаться у меня на цепочке от часов и мне плевать,  любил  он  Мизери
или нет.
     Коляска, запряженная пони, везла его под жутким неспокойным небом,  где
почти полная луна то выныривала, то вновь исчезала среди  мчащихся  облачных
изломов, словно ища и не находя покоя. Выходя из дому, он лишь на  мгновение
замешкался у стенного шкафа  в  прихожей,  чтобы  накинуть  на  себя  первую
попавшуюся под руки вещь, ею  оказался  темнобордового  цвета  жакет.  Фалды
развевались позади, когда он подхлестывал старушку Мери.  Старой  кобыле  не
очень нравилось, что хозяин ее так торопится, а Джеффри не нравилась боль, в
плече и боку... но это было не так важно.
     Поскребывание, сэр! Такие звуки, словно она все еще жива там, внизу,  и
пытается выбраться оттуда...
     Само по себе предположение Колтера не привело бы его в такой ужас, если
бы он не помнил, как он пришел в усадьбу  на  следующий  день  после  смерти
Мизери. Они с Яном посмотрели друг на друга и Ян попытался улыбнуться,  хотя
глаза его были полны слез.
     - Может было бы полегче, - сказал Ян, - если бы она...  ну...  была  бы
похожа на мертвую... понимаешь... а то она совсем как живая, словно спит.
     - Вздор, - сказал Джеффри, пытаясь улыбнуться. -  Люди  из  похоронного
бюро постарались и...
     - Люди из похоронного бюро!!! - Ян почти визжал, и Джеффри  понял,  что
одной ногой его друг уже стоит на пороге безумия. - Кровопийцы, чтобы никого
из них больше не было в моем доме!!! Я больше не позволю им приходить сюда и
румянить мою любимую, будто куклу какую-то и разрисовывать ее.
     - Ян! Милый друг! Конечно нет, ты не должен. - Джеффри похлопал его  по
плечу и попытался обнять. Двое мужчин бросились в объятья друг другу как два
испуганных и уставших ребенка, в то  время  как  в  другой  комнате  ребенок
Мизери, которому исполнился день, и пока еще не имел имени, проснулся и стал
плакать. Миссис Ремидж, чье доброе, полное нежной ласки сердце было разбито,
начала петь ему колыбельную надтреснутым, полным слез голосом.
     Тогда, сильно обеспокоенный здоровьем Яна, он обратил внимание  на  то,
как Ян говорил, а не на то, что он сказал, - только  теперь,  приближаясь  к
Литтл Данторп и все сильнее подхлестывая  Мери,  несмотря  на  усиливающуюся
боль, он  начинал  понимать  все.  В  его  уме  навязчиво  вертелись  слова,
всплывшие после рассказа Колтера:
     Если бы она была больше похожа на мертвую... если бы  она  была  больше
похожа на мертвую, приятель...
     Но и это не все. В тот же день, когда  жители  деревни  направлялись  в
усадьбу, чтобы выразить хозяину свое соболезнование в  столь  тягостный  для
него  момент,  вернулся  Шайнбон.  Он  выглядел  уставшим  и  неважно   себя
чувствовал: это было не удивительно для  человека,  который  утверждал,  что
пожимал руку Веллингтону - самому железному герцогу - когда он (Шайнбон,  не
Веллингтон)  был  еще  ребенком.  Джеффри  всегда  думал,  что   история   с
Веллингтоном, пожалуй, преувеличение, но старина Шенни, как  они  звали  его
мальчишками, лечил Джеффри от всех болезней, что были у него  в  детстве,  а
Шенни и тогда уже казался очень старым человеком.
     - Даже если допустить, что  все  люди  старше  двадцати  кажутся  детям
пожилыми, то все равно Шенни меньше семидесяти пяти уж никак не выходило.
     Он был старым... те двадцать четыре часа были для него ужасными, у него
был умирающий чахоточный... и почему старый, очень уставший человек не может
допустить ошибки?
     Чудовищной, неописуемой ошибки...
     Именно эта мысль, более чем какая-либо еще, заставила его отправиться в
путь этой холодной и ветренной ночью, под луной, мечущейся  в  неуверенности
среди облаков.
     Мог ли он допустить подобную ошибку? Половина  его  существа,  половина
малодушная, трусливая, которая предпочла бы потерять  Мизери  навсегда,  чем
увидеть неизбежные результаты подобной ошибки, отрицала это. Но когда  Шенни
вошел...
     Джеффри сидел подле Яна, который урывками  вспоминал,  как  они  вместе
спасали Мизери из подземелья во дворце  сумасшедшего  французского  виконта,
как они спасались бегством в фургоне с сеном и как  великолепная  обнаженная
ножка Мизери  отвлекла  охранника,  выскользнув  из  сена  и  соблазнительно
пошевелив пальчиками. Джеффри копался в собственных  воспоминаниях  об  этом
приключении, к тому времени он был полностью во власти горя и  теперь  ругал
себя за то, что позволил себе поддаться только потому, что там был Шенни.
     Разве  Шенни  не  выглядел  как-то  странно  отчужденным,   поглощенным
собственными мыслями. Было ли это следствием усталости или чем-то  другим...
каким-то подозрением...?
     Нет, конечно, нет, его разум пытался  протестовать.  Повозка  летела  в
КэлторпХилл.
     Сама усадьба оставалась темной, но -  слава  Богу  -  в  домике  миссис
Ремидж все еще горел огонек.
     - Нно, Мери! - закричал он и чуть не сломал хлыст, - еще немного  и  ты
сможешь отдохнуть.
     "Конечно, конечно, это не то, что ты думаешь!"
     Но Шенни осмотрел сломанные ребра и  растянутое  плечо  Джеффри  весьма
небрежно, и ни слова не сказал Яну, хотя тот был в глубоком отчаянье и часто
начинал плакать. Нет - после своего визита, который был не длиннее  обычного
в таких  случаях,  официального  посещения,  Шенни  спокойно  спросил:  "Она
там..?"
     - Да, в гостиной, - откликнулся Ян. - Моя бедняжка  лежит  в  гостиной.
Поцелуй ее за меня, Шенни, и скажи, что я... я скоро буду с ней.
     Потом   Ян   снова   расплакался   и   Шенни,   пробормотав   несколько
приличествующих месту и случаю соболезнующих слов, проследовал в гостиную.
     Сейчас Джеффри готов был поклясться, что старый  костоправ  пробыл  там
достаточно долго... хотя Джеффри тоже мог что-то не так запомнить. Но  выйдя
оттуда, Шенни выглядел почти весело, и  уж  это  Джеффри  помнил  совершенно
точно. Он был уверен, что лицо Шенни  совсем  не  подходим  к  комнате,  где
царили слезы и скорбь, где миссис Ремидж  вешала  на  окна  черные  траурные
гардины.
     Джеффри вышел вслед за доктором и нерешительно, заикаясь,  заговорил  с
ним в кухне. Он попросил его выписать лекарство для  Яна,  который  выглядел
совершенно больным. Но Шенни был совершенно отвлечен.
     - Это совсем не похоже на случай мисс ЭвелинХайт,  -  сказал  он.  -  Я
вполне удовлетворен.
     Он повернулся  к  своей  коляске,  никак  не  прореагировав  на  вопрос
Джеффри.
     Он вернулся назад, в дом, почти забыв о замечании доктора, списав  его,
по-видимому, на счет возраста, усталости и  огорчения.  В  горе  люди  могут
вести себя самым непредсказуемым образом. Все его мысли вновь  обратились  к
Яну, и он решил, что раз уж нет снотворного,  то  нужно  просто  попробовать
влить виски в горло, пока бедняга сам не умер.
     Забыл... не обратил внимания...
     До сих пор...
     Это совсем не похоже на случай мисс Эвелин-Хаит. Я вполне удовлетворен.
     ЧЕМ?!
     Джеффри не знал, но он намеревался  узнать,  пусть  ему  даже  придется
заплатить собственным здоровьем. Он понимал, что  плата  должна  быть  очень
высокой.
     Миссис Ремидж еще не ложилась, когда Джеффри начал молотить в ее дверь,
хотя в другое время она уже часа два как спала бы.
     С тех пор, как умерла Мизери, она обнаружила,  что  ложится  спать  все
позже и позже. Спать  спокойно  она  не  могла,  и  потому  предпочитала  не
ложиться вовсе, чем беспокойно ворочаться в постели.
     Хотя она и была женщиной хладнокровной и рассудительной,  но  внезапный
поток ударов в дверь ее домика  заставил  и  ее  вздрогнуть.  При  этом  она
обожглась горячим молоком, которое переливала из кувшина в чашку. Тогда  она
все время выглядела так, будто вот-вот закричит. Это чувство не было  горем,
хотя она  полностью  была  во  власти  печали,  это  чувство  было  странным
напряжением; она  не  помнила,  чтобы  раньше  с  ней  случалось  что-нибудь
подобное. Иногда ей казалось, что  мысли,  которые  витают  вокруг  нее,  за
пределами ее разума, зажатого в тисках несчастья, лучше не замечать.
     - Кто это стучит в десять часов ночи! - грозно крикнула она  в  сторону
двери. -
     Кто бы ты ни был, уж я отблагодарю тебя за то, что обожглась!!!
     - Это Джеффри, миссис Ремидж! Джеффри Элибертон! Ради  Бога,  откройте,
скорее откройте дверь!
     Миссис Ремидж так и осталась с раскрытым ртом, и только  на  полпути  к
двери она вспомнила, что на ней лишь ночная рубашка и ночной чепец.  Никогда
она не слышала, чтобы у Джеффри был такой голос, и она поверить не  могла  в
это. Если во всей Англии и найдется человек с сердцем, чем у Его Милости, то
это будет Джеффри. Но сейчас у него был голос истеричной женщины.
     - Минуточку, мистер Джеффри, я не одета.
     - Черт подери! - заорал Джеффри. - Да мне плевать, будь вы хоть  в  чем
мать родила! Откройте дверь! Ради Христа, откройте эту чертову дверь!
     Она стояла всего  секунду,  потом  подошла  к  двери,  сняла  засов,  и
распахнула ее. Вид Джеффри ошеломил ее, и снова она  почувствовала  неясное,
смутное напряжение темных мыслей где-то в глубине ее мозга.
     Джеффри  ст