- Это ваше? - спросил он Энни во сне.
     Пол проснулся в более чем радостном настроении.
     Энни, наоборот, никогда не была в  лучшем  расположении  духа,  чем  во
время этой солнечной недели в начале  весны.  Она  убиралась,  она  готовила
изысканные блюда (хотя все, что она готовила, оказывалось очень казенным  на
вкус, как будто долгие годы питания в больничных кафетериях убили когда-либо
имевшийся у нее кулинарный талант). Каждый день она пеленала Пола в огромное
голубое одеяло, насовывала зеленую охотничью шапочку на голову и  выкатывала
кресло на заднее крыльцо.
     Обычно он брал с собой книгу Моэма, но редко читал ее -  пребывание  на
воздухе было  слишком  большим  событием  для  него,  чтобы  отвлекать  свое
внимание на что-либо еще. Он по большей части просто сидел,  вдыхая  сладкий
прохладный воздух вместо затхлого воздуха  спальни,  прислушивался  к  звуку
капели и наблюдал, как тень от облаков медленно  и  непрерывно  катилась  по
тающему полю. Это было лучше всего.
     Энни распевала песни своим необычно глухим голосом.  Она  хихикала  как
ребенок
     над шутками в развлекательных программах телевидения,  особенно  сильно
смеялась над самыми бесцветными и плоскими из них. Она  неутомимо  вставляла
"н", когда Пол завершил девятую и десятую главы.
     Утренний  рассвет  пятнадцатого  выдался  ветреным   и   пасмурным,   и
настроение Энни изменилось. Пол подумал, что это, вероятно, было  связано  с
падением барометра. Такое объяснение было ничуть не лучше любого другого.
     Она не появлялась с его лекарством вплоть до девяти  часов  утра,  а  к
этому времени он уже очень нуждался в нем - настолько сильно, что  подумывал
о припрятанном запасе. Завтрака не было. Только пилюли. Когда  она  вошла  в
комнату, на ней все еще был ее розовый стеганый халат.  Он  отметил  со  все
возрастающим дурным предчувствием красные полосы, как от удара плетью, на ее
щеках и руках. Он также увидел липкие пятна на халате; на ногах  у  нее  был
только  один  шлепанец.  "Садслаш",  -  раздавалось  за  Энни,   когда   она
приближалась к нему. "Садслаш, садслаш, садслаш". Волосы ее  обвисли  вокруг
лица, глаза были мутными.
     - Вот, - произнесла она и швырнула ему пилюли. Руки ее также  покрывали
липкие брызги. Что-то красное, коричневое, неприятное  белое.  Пол  не  имел
представления, что это могло быть. Пилюли ударились о его грудь и  упали  на
колени. Она повернулась, чтобы уйти. "Садслаш, садслаш, садслаш".
     - Энни?
     Она остановилась, не оборачиваясь. В этом наряде она выглядела  больше,
плечи ее казались шире в розовом халате, а волосы сбились в  разбитый  шлем.
Она напоминала первобытную женщину, выглядывающую из своей пещеры.
     - Энни, с тобой все в порядке?
     - Нет, - сказала она безразлично и обернулась. Она смотрела на  него  с
тупым выражением, зажав нижнюю губу большим и указательным  пальцами  правой
руки. Она вытянула ее и затем закрутила,  одновременно  вдавливая  вовнутрь.
Кровь сначала хлынула между губ и десен, затем полилась по  подбородку.  Она
повернулась и вышла, не сказав ни слова, прежде чем его  ошеломленный  разум
смог осознать, что он действительно видел эту сцену. Она закрыла дверь  и...
заперла ее. Он услышал ее удаляющиеся, шаркающие  по  коридору  шаги.  Затем
раздался скрип ее любимого стула, когда она садилась на него. Больше ничего.
Ни телевизора, ни пения. Ни звука серебра или  посуды.  Тишина.  Она  просто
сидела там. Просто сидела и ей было нехорошо.
     Затем последовал звук. Он не повторился, но был очень отчетлив. Это был
хлопок. И, черт побери, довольно сильный. И хотя Пол  был  с  одной  стороны
запертой двери, а она находилась снаружи - с другой стороны, не  нужно  было
быть Шерлоком Холмсом, чтобы определить, что она шлепала сама себя. Хорошо и
сильно, судя по звуку. Он представил, как она выпячивает свою губу и вонзает
свои короткие ногти в ее чувствительное розовое мясо.
     Неожиданно в памяти всплыла заметка  о  душевных  больных,  которую  он
использовал в первой книге "Мизери", где большая часть действия происходит в
Лондонской  психиатрической  больнице  Бедлам  (Мизери   была   посажена   в
сумасшедший дом безумно ревнивой злодейкой). "Когда  маньяк  -  депрессивный
больной начинает впадать в депрессивное состояние", - писал он, - "одним  из
симптомов заболевания является  то,  что  он  или  она  начинают  сами  себя
наказывать, шлепать, щипать, ударять, прижигать сигаретами и т. д.".
     Пол вдруг очень испугался.
     Пол вспомнил очерк Эдмунда Уилсона, где автор  сказал  в  типичной  для
него сдержанной манере, что достойный критерий  создания  хорошей  поэзии  -
сильные эмоции, вызванные в период спокойствия - будут достаточно полезны  и
для большинства произведений художественной прозы. И это было правильно. Пол
знал писателей, которые находили невозможным писать после супружеской ссоры;
он сам не мог писать, когда был чем-то огорчен. Но были  случаи,  когда  при
этом достигался определенный обратный эффект -  это  было  тогда,  когда  он
работал не столько потому, что это было нужно, а потому, что это был  способ
избежать всего того,  что  его  огорчало.  Обычно  это  были  случаи,  когда
невозможно было устранить причину огорчения.
     Сейчас был один из таких случаев. Когда она не вернулась  в  комнату  к
одиннадцати часам утра, чтобы посадить его в кресло, он  решил  сделать  это
сам. Взять машинку с камина он, конечно, не мог, но он мог писать  от  руки.
Он был уверен, что мог взобраться теперь в кресло без посторонней помощи, но
понимал, что Энни не должна знать о том, что он может. Однако ему необходимо
было сменить положение, черт возьми, он не мог писать лежа.
     Он перевесился через  край  кровати,  проверил,  установлен  ли  тормоз
кресла, затем схватился за его ручки и медленно подтянулся. Ему  пришлось  в
какой-то момент опереться на ноги и это был единственный случай, причинивший
ему боль. Он покатил кресло к окну и подхватил свою рукопись.
     В замке зашевелился ключ. Энни заглянула в комнату и уставилась на него
горящими
     из черных впадин глазами. Ее правая щека распухла и выглядела так,  как
будто на ней готов появиться чертовский синяк. Вокруг рта  и  на  подбородке
было что-то красное. Сначала Пол подумал, что это  была  кровь  из  разбитой
губы, а затем увидел на ней семена. Это был  малиновый  джем  или  малиновая
начинка, но не кровь. Она смотрела на него. Пол оглянулся. Никто не произнес
ни звука. Только на улице били по окну первые капли дождя.
     - Если ты можешь забираться в кресло сам. Пол, - сказала она наконец, -
тогда я думаю, ты можешь сам вставлять свои чертовы "н".
     Затем она захлопнула дверь и снова заперла ее. Пол долго  сидел,  глядя
на нее, как будто там можно было что-то увидеть.  Он  был  слишком  поражен,
чтобы делать что-нибудь еще.
     Он не видел ее вплоть до  конца  дня.  После  ее  визита  работа  стала
невозможной. Он сделал пару безрезультатных попыток, скомкал бумагу и бросил
работу. Это была халтура. Он покатился через комнату. В  процессе  пересадки
из кресла в кровать одна его рука соскользнула и он был  на  грани  падения.
Боль была мучительной; как будто в  его  кость  вонзили  дюжину  болтов.  Он
вскрикнул, ухватился за изголовье  кровати  и  подтянулся;  его  левая  нога
волочилась за ним.
     - Шум заставит ее прийти сюда, - подумал он бессвязно.  -  Она  захочет
посмотреть, неужели Шелдон на самом деле превратился в Лючано Паваротти  или
это только так ей кажется.
     Но она не пришла, а другого способа терпеть жуткую боль в ноге не было.
Он неуклюже перекатился на живот, засунул руку под  матрац  и  вытащил  одну
упаковку  Новрила.  Проглотил  две  пилюли  без  воды  и   затем   ненадолго
отключился.
     Когда сознание вернулось к нему, его первой мыслью было, что он все еще
спит. Это было слишком сюрреально, как в тот вечер, когда она  вкатила  сюда
жаровню. Энни сидела на краю кровати. На прикроватный столик  она  поставила
стакан с водой и капсулы Новрила. В руке она держала крысоловку. В ней  была
крыса - большая, с пестрым серокоричневым мехом. Капкан сломал ей спину.  Ее
задние ноги болтались по бокам, на усах блестели капельки крови.
     Это был не сон. Только еще один день в доме смеха с Энни. Ее  зловонное
дыхание напоминало запах разлагающегося трупа.
     - Энни?
     Он выпрямился, переводя глаза с нее  на  крысу.  На  улице  смеркалось:
странные голубые сумерки, наполненные дождем. Пелена дождя  покрывала  окно.
Сильные порывы ветра сотрясали дом, заставляя его скрипеть.
     Как бы плохо ни было ей раньше, в это утро было хуже всего. Значительно
хуже. Он понял это, глядя на нее; она сняла свои маски - это была  подлинная
Энни, Энни без прикрас. Кожа на ее лице, казавшаяся прежде  ужасно  упругой,
теперь безжизненно обвисла как тесто. Глаза были пустыми. Она была одета, но
юбка - наизнанку. На теле появились новые следы побоев, на  одежде  -  новые
пищевые пятна. Когда она двигалась, они испускали так много разных  запахов,
что  Пол  мог  их  сосчитать.  Почти  весь  рукав  ее  кофты  был   пропитан
полузасохшим веществом, который издавал запах мясного соуса.
     Она подняла крысоловку.
     - Они приходят в подвал, когда идет дождь. - Придавленная  крыса  слабо
попискивала и хватала воздух. Она выкатила свои черные глазки, гораздо более
живые, чем у ее захватчицы. - Я  поставила  капканы.  Я  вынуждена  была;  я
смазала их свиным жиром. Я всегда ловлю так по восемьдевять штук. Иногда мне
попадаются другие...
     Вдруг она замолчала. Молчала почти три  минуты,  держа  в  руке  крысу;
типичный случай амилоидной кататонии. Пол пристально посмотрел  на  нее,  на
крысу, которая пищала и барахталась, и понял, что дела - хуже некуда.
     Наконец, когда он уже  начал  думать,  что  она  навсегда  предала  его
забвению без фанфар и суеты.., она опустила капкан и продолжила  фразу,  как
будто никогда и не останавливалась.
     ...утонувшие по углам. Бедняги.
     Она опустила взгляд на крысу и на ее густой мех упала слеза.
     - Бедная, бедная...
     Одной сильной рукой она обхватила крысу,  а  другой  оттянула  пружину.
Крыса  билась  у  нее  в  руке,  стараясь  укусить.  Она  издавала  ужасные,
пронзительные вопли. Пол прижал ладонь к вздрагивающему от отвращения рту.
     - Как бьется ее сердце! Как она борется за то, чтобы убежать!  Так  же,
как это делаем мы. Пол! Как мы. Мы думаем, что знаем так много, но на  самом
деле мы знаем не больше, чем крыса в капкане - крыса  со  сломанной  спиной,
все еще желающая жить.
     Рука, державшая крысу, сжалась в  кулак.  Ее  глаза  не  потеряли  свое
пустое, отсутствующее выражение. Пол хотел отвести взгляд,  но  не  мог.  На
внутренней стороне
     ее руки начали выступать напряженные сухожилия. Кровь резко хлынула  из
рта крысы тонкой струйкой. Пол услышал хруст ее костей и толстые пальцы Энни
вдавились в  тело  животного,  исчезая  в  нем  до  первого  сустава.  Кровь
барабанила о пол. Тупые глаза создания выпучились.
     Она швырнула тело  в  угол  и  безразлично  вытерла  руку  о  простыню,
оставляя на ней длинные красные полосы.
     -  Теперь  она  успокоилась,  -  сказала  Энни,  содрогнулась  и  затем
засмеялась. - Я возьму свое оружие. Пол,  хорошо?  Может  быть,  другой  мир
лучше. Для крыс и людей
     - между ними нет большой разницы.
     - Нет, пока я не завершу  книгу,  -  сказал  он,  стараясь  произносить
каждое слово  с  особой  тщательностью.  Это  было  трудно,  потому  что  он
чувствовал себя так, как будто его рот был  полон  новокаина.  Он  видел  ее
прежде в подавленном состоянии, но ничего подобного, как  сейчас,  не  было;
интересно, было ли когда-нибудь еще у нее  такое  состояние.  Вот  именно  в
таком состоянии больные убивали всех  членов  своей  семьи,  а  затем  себя.
Именно в таком психическом отчаянии женщина сначала одевает  своих  детей  в
лучшие одежды, угощает их мороженым, а затем ведет их  к  ближайшему  мосту,
берет на руки и бросается с ними в воду. Больные  депрессией  убивают  себя;
убаюканные в отравленных колыбельках  своего  собственного  это,  они  хотят
сделать всем одолжение и взять с собой.
     - Я ближе к смерти, чем когда-либо в моей жизни, - подумал он, - потому
что она намеревается сделать это. Сука это имеет в виду.
     - "Мизери?" - спросила она почти так, как если бы впервые  слышала  это
слово, но в то же время в глазах ее блеснула мимолетная искра; он думал так.
     - "Мизери", да.
     Он подумал с отчаянием о том,  как  ему  следует  продолжать  разговор.
Каждый возможный подход казался минированным.
     - Я согласен, что мир  в  большинстве  случаев  является  паскудным,  -
сказал он и затем добавил глупо, - особенно, когда идет дождь.
     О, ты идиот, перестань болтать!
     - Я имею в виду, что  за  последние  несколько  недель  я  очень  много
страдал, и...
     - Страдал? - она посмотрела на него с болезненным презрением. -  Ты  не
знаешь, что такое боль. Ты не имеешь ни малейшего
     понятия. Пол.
     - Нет... Я полагаю, нет. По сравнению с тобой.
     - Правильно.
     - Но я хочу окончить эту книгу. Я хочу увидеть, чем это все кончится. -
Он помолчал. - И я хотел бы, чтобы ты  была  рядом  и  увидела  тоже.  Зачем
писать книгу, если ее некому читать. Ты меня понимаешь?
     Он лежал на кровати, разглядывая это ужасное каменное лицо с трепещущим
сердцем.
     - Энни, ты слышишь меня?
     - Да...  вздохнула  она.  -  Я  хочу  узнать,  чем  все  кончится.  Это
единственное, что я хотела бы.
     Медленно, очевидно  не  сознавая,  что  делает,  она  начала  слизывать
крысиную кровь с пальцев.  Пол  стиснул  зубы  и  мрачно  приказал  себе  не
тошнить, не тошнить. Это все равно, что ждать конца одного из этих сериалов.
     Она неожиданно оглянулась, кровь на ее губах напоминала губную помаду.
     - Позволь мне предложить снова. Пол. Я могу принести  мой  пистолет,  я
могу покончить со всем этим для нас обоих. Ты не глупый человек. Ты  знаешь,
что я никогда не позволю тебе уйти отсюда. Ты знаешь это, не правда ли?
     Не позволяй твоим  глазам  мигать.  Если  она  увидит  в  твоих  глазах
нерешительность, она убьет тебя немедленно.
     - Да. Всегда всему есть конец, не так ли, Энни? В конце концов  мы  все
здесь временно.
     Тень улыбки в углах ее рта; она слегка касается его лица с любовью.
     - Я полагаю, ты думаешь о побеге. То же думала и  крыса  в  капкане,  я
уверена. Но ты не сделаешь этого, Пол. Ты мог бы, если бы это было  в  одном
из твоих романов; но это не роман. Я не могу позволить тебе  уйти  отсюда...
но я могла бы уйти вместе с тобой.
     И вдруг буквально  мгновение  он  готов  был  сказать:  "Хорошо,  Энни.
Вперед! Только давай не сейчас".
     Но затем желание жить и воля к жизни - а в нем все еще  осталось  много
каждого из них  -  поднялись  и  шумно  запротестовали  против  моментальной
слабости. Слабость
     - вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или несчастью у него
не было душевного заболевания, на которое можно было бы сослаться.
     - Спасибо, - сказал он, - но я хочу закончить то, что я начал.
     Она вздохнула и встала.
     - Хорошо. Я должно быть знала, что ты захочешь подождать, потому что  я
вижу,
     принесла тебе пилюли, хотя и не помню этого.
     Она засмеялась - сумасшедшее хихиканье, которое, казалось, исходило  от
этого вялого лица, как из утробы чревовещателя.
     - Мне нужно отлучиться ненадолго. Если я не  уйду,  то  произойдет  то,
чего ты или я не хотим. Потому что я не могу не сделать этого. У  меня  есть
укромное место, куда я хожу, когда так себя  чувствую.  Место  в  горах.  Ты
когда-либо читал истории Дядюшки Ремуса, Пол?
     Он кивнул.
     - Ты помнишь, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису  о  его  Месте
Смеха?
     - Да.
     - Вот так я называю мое место высоко в горах. Мое Место Смеха. Помнишь,
я сказала, что возвращалась из Сайдуиндера, когда нашла тебя?
     Он кивнул.
     - Ну, так это было вранье. Я врала, потому что  не  знала  тебя  хорошо
тогда. На самом деле я возвращалась с Места  Смеха.  Там  над  дверью  висит
табличка: МЕСТО СМЕХА ЭННИ. Иногда я  действительно  смеюсь,  когда  попадаю
туда. Но большей частью я просто кричу.
     - Как долго ты собираешься отсутствовать, Энни?
     Она задумчиво продвигалась к двери.
     - Я не могу сказать. Я  принесла  тебе  пилюли.  У  тебя  будет  все  в
порядке. Принимай по две через каждые шесть часов. Или шесть  каждые  четыре
часа, или все сразу.
     Но что я буду есть? - хотел он спросить ее, но не спросил. Он не  хотел
возвращать ее внимание на себя. Он хотел, чтобы она ушла.  Находиться  здесь
рядом с ней - все равно что быть вместе с Ангелом Смерти.
     Он долго лежал неподвижно, прислушиваясь  к  ее  перемещениям,  сначала
наверх, затем по лестнице, затем в кухне, боясь,  что  она  передумает  и  в
конце концов вернется к нему с пистолетом. Он  не  расслабился  даже  тогда,
когда услышал, как хлопнула входная дверь  и  щелкнул  в  ней  замок.  Затем
раздались шаркающие шаги на улице. Револьвер мог быть в Чероки.
     Мотор Старой Бесси взревел и закашлял. Энни свирепо  дала  полный  газ.
Вспыхнули  передние  фары,  освещая  серебристую  стену  дождя.  Фары  стали
удаляться вниз по дороге. Они свернули, уменьшая силу света,  и  затем  Энни
исчезла. В это время она направлялась не вниз по дороге, не в Сайдуиндер,  а
вверх, высоко в горы.
     - Убирается в свое Место Смеха, - проворчал Пол и  начал  смеяться  над
собой. Она добилась своего; он уже стал самим собой. Дикий  приступ  веселья
мгновенно оборвался, когда его взгляд упал  на  искалеченное  тело  крысы  в
углу.
     Его осенила мысль.
     - Кто сказал, что она не оставила мне ничего есть? - спросил он комнату
и засмеялся громче. В пустом доме Место Смеха Пола Шелдона напоминало обитую
войлоком палату в психиатрической больнице.
     Спустя два часа Пол снова взломал замок  в  спальне  и  во  второй  раз
направил кресло качалку через дверной проем, который  все-таки  был  слишком
мал. Это была его последняя надежда.
     На коленях у него лежали два шерстяных одеяла. Все таблетки, которые он
прятал под матрацем, теперь,  завернутые  в  "Клинекс",  лежали  у  него  за
пазухой. Он намеревался выбраться наружу, не  задумываясь  о  том,  идет  на
улице дождь или нет. Это был шанс и он хотел воспользоваться им.  Сайдуиндер
находился под холмом и дорога вниз будет скользкой; кроме того, темно  было,
как у негра в заднице. Он знал об этом, но его  это  не  останавливало.  Его
жизнь не была жизнью героя или святого, но  он  не  собирался  умереть,  как
экзотическая птица в зоопарке.
     Он вспомнил тот вечер в Вилладже,  когда  они  пили  вместе  с  мрачным
драматургом по имени Бернштейн в "Голове Льва" (и  если  он  выживет  и  ему
доведется увидеть Вилладж снова, .он встанет на колени, чего бы ему  это  ни
стоило, и  поцелует  пыльный  тротуар  Кристофер  Стрит).  Каким-то  образом
разговор коснулся евреев, живших в Германии в нелегкие четыре года до  того,
как Вермахт вторгся  в  Польшу  и  началась  эта  всемирная  заварушка.  Пол
вспомнил, как он говорил  Бериштейну,  который  потерял  тетю  и  дедушку  в
Холокауст, что он не понимал, почему  евреи  в  Германии  -  черт,  во  всей
Европе, но особенно в Германии - не сбежали,  пока  еще  было  время.  Такая
огромная нация, они же дураки,  многие  уже  имели  опыт  подобных  гонений.
Несомненно, они видели и понимали,  что  приближается.  Так  почему  же  они
остались?
     Ответ  Бернштейна  ошеломил  его  своей  фривольностью  и  жестокостью:
"Большинство из них имело пианино. Мы, евреи, очень  способны  к  музыке.  А
когда ты покупаешь пианино, тебе, уже очень трудно думать о переезде".
     Теперь он  понял.  Да.  Сначала  это  были  его  раздробленные  ноги  и
сломанный таз. Потом книг