или Пакистане во время землетрясения погибло
десять тысяч человек.
     - С тобой все будет хорошо, Пол,  -  сказала  она,  но  голос  ее  стал
внезапно испуганным. А глаза бесцельно забегали, как в  тот  раз,  когда  ей
казалось, что огонь его зарождающейся книги выходит из-под  контроля.  Вдруг
она остановила их в одной точке с видимым облегчением.
     - Я просто избавилась от мусора.
     Она подняла его ногу. Пальцы на ней все  еще  судорожно  сжимались.  Но
пока она шла к двери, они перестали двигаться. Он мог видеть шрам на стопе и
вспомнил, как он наступил на осколок бутылки, когда был совсем еще ребенком.
Это было на Ривьере. Да, кажется именно там,  он  вспомнил,  как  он  плакал
тогда, а отец сказал ему, что это всего лишь маленький  порез,  и  чтобы  он
перестал вести себя, словно ему отрезали  ногу  целиком.  Энни  помедлила  у
двери и  оглянулась  на  Пола,  который  визжал  и  корчился  в  обугленной,
пропитанной кровью постели, лицо его было смертельно бледным.
     - Теперь ты хромой, - сказала она, - не  вини  меня.  Ты  сам  во  всем
виноват.
     Она вышла.
     Пол тоже.
     Облако вернулось. Пол нырнул в него не заботясь о том, означало ли  оно
на этот раз смерть или просто потерю сознания. Он почти  надеялся,  что  это
была смерть. Просто...  пожалуйста,  чтобы  не  было  больно.  Ни  боли,  ни
воспоминаний, ни страха, ни Энни У ил кз.
     Он  нырял  в  облако,  погружался  в  него,   смутно   различая   звуки
собственного голоса, собственных воплей и  запах  собственного  поджаренного
мяса.
     Когда к нему возвращались мысли, он думал:
     "Божество! Убью тебя! Божество! Убью тебя! Божество!"
     Потом было ничто и только ничто.

        "Часть III. ПОЛ"

     Не хорошо. Последние полчаса я пытался заснуть и не смог. Писать  здесь
- это своего рода наркотик. Это единственное, чего я ожидаю, на что надеюсь.
Сегодня я прочитал написанное... Это показалось мне ярким. Я знаю,  мне  все
кажется таким очевидным, потому  что  все  уголки  недоступные  другим.  Все
суета. Но это кажется каким-то волшебством...  Я  просто  не  смогу  жить  в
реальности. Там я сойду с ума. Джон Фауэлс. Коллекционер.
     - О. Боже, -  простонал  Я  и  конвульсивно  дернулся  вперед.  Джеффри
схватил друга за руку. Ров ый стук  бараба  ов  пульсировал  в  его  голове,
ввергая в убийстве ое беспамятство. Пчели ый гул е прекращался и а секу  ду;
о и роились вокруг, слов о их притягивал маг ит. Джеффри подумал, что  э  им
маг и ом.
     Под приподнял пишущую машинку и потряс ее. Спустя время оттуда  вылетел
маленький кусочек металла и упал на доску,  что  лежала  поперек  кресельных
подлокотников. Он поднял его.
     Это была буква "н". Из пишущей машинки выпала буква "н".
     Он подумал: "Я буду жаловаться начальству. Я не  просто  буду  просить,
черт возьми, я буду требовать новую машинку. У нее водятся деньжата, я знаю,
может быть они у нее зарыты под сараем в консервной банке, или замурованы  в
стене в ее Месте Смеха, но бабки у нее есть. А буква "н", между прочим, одна
из наиболее употребляемых в английском языке!"
     Конечно, ни о чем он просить не будет, а  тем  более  не  будет  ничего
требовать.
     Жил  на  свете  когда-то  такой  человек,  который,  по  крайней  мере,
попробовал бы попросить. Человек этот  был  в  самых  близких  отношениях  с
девчонкой по имени Боль. Тому человеку нечего было терять и даже эта  вшивая
книжонка не удержала бы его, тот человек попросил бы. Как бы больно  ему  ни
было, тот человек имел достаточно храбрости (или наглости), чтобы рискнуть и
пойти против Энни Уилкз.
     Он, ОН был этим человеком. Наверное ему должно было быть стыдно. Но тот
человек имел два больших преимущества перед этим, у того человека  было  две
ноги...
     Некоторое время Пол задумчиво сидел, перечитывая  последнюю  строчку  и
мысленно вставляя пропущенные буквы, затем он просто вернулся к работе.
     Лучше так.
     Лучше не спрашивать.
     Лучше не провоцировать.
     За окном жужжали пчелы.
     Стоял первый день лета.
     - Пусти меня, - прорычал Ян и повернулся к  Джеффри.  Его  правая  рука
сжималась в кулак, глаза безумно вытаращились на свирепом лице. Казалось, он
не понимает, кто его удерживает. Джеффри с  холодной  уверенностью  понимал,
что то, увиденное ими за маскирующими кустами, могло свести Яна с  ума.  Тот
продолжал покачиваться на самом краю обрыва и малейший толчок мог  оказаться
роковым. Если это случится, то Мизери погибла.
     - Ян...
     - Пусти меня, говорю, - с нечеловеческой  силой  Ян  дернулся  снова  и
Хезекьях с ужасом завопил.
     - Нет босс, не делай этого, не делай пчелы злой,  не  делай  их  кусать
хозяйка!
     - Ян, казалось, не слышал. С пустыми и дикими глазами он набросился  на
Джеффри, стукнув друга в скулу. У Джеффри перед глазами поплыли круги.
     Но несмотря на это он увидел, как Хезекьях начал опускать свой  гоша  -
смертоносный  мешок,  наполненный  песком,  которым  пользуются  Боуркас   -
одновременно визжа: "Нет, дайте я сделаю это!"
     С трудом Хезекьях спустил гоша до самого конца и  стал  раскачивать  на
длинной
     кожаной веревке как маятник.
     Затем голова Джеффри откинулась назад  под  новым  порывом.  Этот  удар
разбил ему губу и он почувствовал, как теплый сладковатосоленый  вкус  крови
заполняет рот. Послышался резкий треск и рубашка Яна,  теперь  выгоревшая  и
порванная в некоторых местах, начала расползаться, когда  Джеффри  ухватился
за нее. Еще мгновение, и Ян был бы свободен. Джеффри со  смутным  удивлением
понял, что это та самая рубашка, которая была на Яне три дня назад во  время
приема у Барона и Баронессы... Конечно, это та самая рубашка. С тех  пор  не
только у Яна, но и ни у кого из них не было никакой возможности переодеться.
Всего три дня тому назад... но рубашка имела такой вид, будто ее не  снимали
последние три года. И Джеффри показалось, что после приема  прошло  уже  три
сотни лет.
     "Всего три дня млзм9" - подумал он сном с тупым  удивлением,  когда  Ян
опять набросился на него.
     - Пусти, черт тебя побери! - окровавленный  кулак  Яна  вновь  и  вновь
опускался на лицо Джеффри, друга, за которого Ян отдал бы жизнь, будь  он  в
здравом уме.
     - Ты хочешь продемонстрировать  свою  любовь  тем,  что  убьешь  ее?  -
спросил Джеффри мягко. - Если ты этого хочешь,  старина,  то  валяй,  можешь
бить меня до бесчувственности.
     Ян заколебался. Разум возвращался, наконец, в этот переполненный ужасом
и безумием туман.
     - Я должен идти к ней, - пробормотал он как во сне. - Мне жаль,  что  я
поднял на тебя руку, Джеффри, мне действительно очень  жаль,  старик,  но  я
уверен, ты все понимаешь... но я должен... Ты видишь ее...  -  он  посмотрел
опять туда, где на прогалине в джунглях стояла Мизери, привязанная к дереву.
Руки ее были запрокинуты над  головой,  что-то  блестящее  на  ее  запястьях
приковывало ее руки к  нижней  ветке  эвкалипта,  который  был  единственным
деревом на  поляне.  Это  "что-то",  по-видимому,  очень  понравилось  людям
Боуркас, когда они отправляли Барона Хайжига в пасть идола, обрекая  его  на
ужасную смерть: это были наручники из вороненой стали.
     На этот раз уже Хезекъях ухватил Яна, но кусты  зашелестели  и  Джеффри
посмотрел на поляну, дыхание у него перехватило, как  материя  цепляется  за
шип. Он почувствовал себя человеком, которому надо  взобраться  на  скалу  с
грузом очень опасной и капризной взрывчатки в руках.
     "Один укус, - подумал он. - Только  один  укус  и  для  нее  все  будет
кончено".
     - Нет, босс, не надо, - испуганно и нетерпеливо  повторял  Хезекъях.  -
Посс сам говорил... если туда пойдем, пчелы проснуться будут, а  если  пчелы
будут проснуться, то ей надо, чтобы один раз укусил, а не много  тысяча  раз
укусил. Если пчелы проснуться будут, мы все  будем  умереть,  но  она  самой
первой будет умереть, самый ужасный смерть будет умереть...
     Понемногу Ян ослабел в железных тисках двух мужчин - черного и  белого.
Он напряженно смотрел на поляну  словно  не  желая  этого,  но  не  в  силах
отвернуться.
     Тогда что мы должны сделать? Что  мы  должны  сделать  для  моей  милой
бедняжки?
     "Я не знаю", - чуть не вырвалось у Джеффри, но даже  в  состоянии  того
жуткого оцепенения, в котором он находился, он нашел в себе  силы  прикусить
язык, промолчать. Не  в  первый  раз  Джеффри  приходило  на  ум,  что  само
обладание женщиной, которую сам Джеффри любил тайно и горячо,  удовлетворяло
эгоизм Яна и потакало  его  почти  женской  истеричности,  чего  никогда  не
позволял себе Джеффри. Но до конца дней своих он останется другом Мизери.
     "Да, именно другом", - с неуместной иронией подумал Джеффри  и  уже  не
мог оторвать взгляда от прогалины. От своего друга.
     На Мизери ничего не было, но Джеффри подумал, что в данный момент  даже
самый большой в их деревеньке, из тех, кто трижды в неделю ходит в  церковь,
не обвинил бы ее в бесстыдстве и непристойности.  Этот  ханжа,  возможно,  с
воплем убежал бы при виде Мизери, но не оскорбленная скромность  явилась  бы
причиной его крика, а ужас и отвращение. На Мизери ничего не было надето, но
она не была голой.
     Она была покрыта пчелами, пчелы составляли ее одежду. От пальцев ног до
корней  своих  прекрасных  каштановых  волос,  она  была  покрыта   пчелами.
Казалось, что она одета в монашескую рясу странного вида.  Странную,  потому
что ряса шевелилась и изгибалась на выпуклости груди и бедер, хотя  не  было
никаких признаков ветра. Лицо ее было скрыто живым покрывалом,  напоминающим
мусульманскую чадру - только синие глаза проглядывали сквозь пчелиную маску,
которые плотным слоем покрывали ее лицо, пряча нос, рот, подбородок и брови.
Множество пчел, гигантских, коричневых  и  самых  ядовитых  во  всей  Африке
переползали через стальные браслеты наручников, вливаясь в шевелящуюся массу
живых перчаток на ее руках.
     Пока Джеффри наблюдал, все больше и больше пчел слеталось  отовсюду,  к
своему страху  он  обнаружил,  что  большинство  их  летело  с  запада,  где
ухмылялось темное каменное лицо Божества.
     Барабанный бой пульсировал в своем ровном ритме. Он действовал одуряюще
и усыплял пчел. Но Джеффри знал,  что  сон  этот  обманчив.  Он  видел,  что
произошло с
     баронессой и можно только благодарить Бога, что Он уберег Яна... сонное
"хуммм" тогда перешло в жуткий визг, звук, который сначала был  заглушен,  а
потом и вовсе утонул в ленивом гуле, это был вопль агонизирующей  женщины...
Она была пустым и глупым существом, к тому же опасным  -  она  сама  обрекла
себя на смерть, когда выпустила гигантскую змею Стрингфеллоу - но глупая или
нет, опасная или нет, ни одна женщина и ни один мужчина не заслуживает такой
ужасной смерти.
     В голове Джеффри эхом отозвался вопрос Яна: "Что нам  надо  делать  для
нее?"
     Хезекьях  сказал:  "Ничего  сейчас  не  сделать,  босс,  но  она  не  в
опасности. Пока барабаны бьют, пчелы  будут  спать.  И  госпожа  тоже  будет
спать".
     Теперь  пчелы  покрывали  ее  толстым  подвижным  одеялом;  ее   глаза,
открытые, но невидящие, казалось,  находились  в  живой  пещере  Аползающих,
копошащихся пчел.
     - А если барабаны остановятся?  -  спросил  Джеффри  низший  бессильным
голосом, и барабаны остановились.
     акакойо мом ...
     Пол скептически прочитал последнюю строчку, затем  поднял  машинку  (он
продолжал поднимать ее как гантель, когда Энни не было в комнате, бог  знает
зачем) и встряхнул ее еще раз.  Зазвякали  клавиши  и  на  доску,  служившую
письменным столом, выпал кусок металла.
     С улицы доносился рев яркосиней газонокосилки Энни: она приводила газон
в порядок, чтобы эти кокадуди Ройдманы не сказали ничего плохого в городе.
     Он поставил машинку на место, затем приподнял ее так, чтобы можно  было
выудить из нее новый сюрприз. Он смотрел на  нее  в  ярком  солнечном  свете
угасающего дня и не мог поверить своим глазам.
     На выпуклом, слегка замазанном чернилами  металле  на  головке  клавиши
были напечатаны - В дополнение ко  всему  старая  машинка  теперь  выбросила
наиболее употребляемую в английском алфавите букву, "н"
     Пол взглянул на календарь. Картинка изображала заливной луг, а  надпись
под ней гласила "Май"; но Пол теперь сам отмечал  дни  на  клочке  бумаги  и
согласно его домашнему календарю сегодня было 21 июня.
     Выкатывайтесь, эти  ленивые  неопределенные  сумасшедшие  дни  лета,  -
подумал он кисло и швырнул клавишумолоточек в корзинку для мусора.
     Ну, и что же мне теперь делать? - подумал  он;  конечно  он  знал,  что
последует затем. Писание от руки - вот, что будет.
     Но не сейчас. Хотя несколько секунд назад ой несся как на пожар,  чтобы
заманить Яна, Джеффри и занятного Хезекьях в засаду Боуркас, в то время  как
все остальные могли добраться до пещер  за  лицом  идола  для  восторженного
финала, он вдруг почувствовал усталость.
     Завтра.
     Он перейдет на обычное письмо завтра.
     К черту писание от руки. Пожалуйся на машинку. Пол.
     Но он не сделает ничего такого. Энни слишком страшно мстит.
     Он прислушался к монотонному рычанию газонокосилки, увидел ее  тень  и,
как часто случалось, когда он думал, насколько  безумной  становилась  Энни,
перед  ним  возникал  взмывающий  вверх  и  опускающийся   топор,   вставало
изображение ее ужасного, безразлично  мертвенного  лица,  забрызганного  его
кровью. Все было ясно. Каждое произнесенное ею слово, каждое слово,  которое
она выкрикнула,  пронзительный  визг  топора,  отлетающего  от  разрубленной
кости, кровь на стене. Все совершенно ясно. И как он  уже  часто  делал,  он
постарался заблокировать свою память и взять себя в руки.
     Перед решающим сюжетным поворотом в "Скоростных машинах",  связанным  с
почти фатальной аварией Тони Бонасаро при его  последней  отчаянной  попытке
уйти от полиции (и это вылилось в эпизод  допроса,  проводимого  в  больнице
бывшим партнером  Тони  лейтенантом  Грейем)  Пол  разговаривал  со  многими
жертвами аварий. И все время он слышал одно  и  то  же.  Все  преподносилось
по-разному, но смысл всегда оставался следующим:  Я  помню,  как  садился  в
машину. Помню, как пришел в себя здесь. Больше ничего не помню.
     Почему с ним не могло быть также?
     Потому что писатели помнят все. Пол. Особенно  боль.  Раздень  писателя
догола, укажи на шрамы и он расскажет тебе  историю  каждого  из  них,  даже
самого маленького. От больших шрамов можно получить роман, а не амнезию. Для
того, чтобы стать писателем,  достаточно  малого  таланта,  но  единственным
требованием при этом является способность помнить историю каждого шрама.
     Искусство состоит из стойкости памяти.
     Кто сказал это? Томас Жаж? Уиллиам Фолкнер? Цинди Лопер?
     Последнее имя вызывало особую ассоциацию, болезненную  и  несчастную  в
данных условиях: воспоминание о Цинди Лопер, весело ищущей свой путь в жизни
через "Девушки хотят только развлекаться". Там все  было  ясно:  О,  дорогой
папа, ты по-прежнему остаешься самым любимым, но девушки хотят развлечений /
когда рабочий день завершается / девушки хотят развлекаться.
     Вдруг ему страшно захотелось послушать  какой-нибудь  хит  рок-н-ролла,
гораздо сильнее, чем ему хотелось сигарету. Это не обязательно  должна  быть
Цинди Л опер. Любой сойдет. Иисус Христос, Тед Нугент - все подойдут.
     Топор опускался.
     Шепот топора.
     Не думай об этом.
     Но это глупо.  .Он  продолжал  уговаривать  себя  не  думать  об  этом,
прекрасно понимая, что это было в нем, как кость в горле. Оставит ли  он  ее
там или будет мужчиной, которому все осточертело и он постарается избавиться
от этой мысли?
     Еще одно воспоминание, когда Полу Шелдону казалось, что в  прошлом  все
было  хорошо.  Это  было  воспоминание  об  Оливере  Риде,  сумасшедшем,  но
обладающим даром убеждения ученым в кинокартине Дэвида Кронинберга  "Толпа".
Рид убеждает своих пациентов в Институте Психоплазмы  (название  Пол  считал
особенно забавным) "пройти через все это! Пройти, через все испытания!"
     Ну... может иногда это и не был такой плохой совет.
     Я прошел через это однажды. И достаточно.
     Ерунда все это. Если бы было достаточно пройти  испытания  однажды,  он
был бы таким же дерьмовым торговцем пылесосами, как его отец.
     Тогда пройти через все это, через все испытания. Пол. Начни с Мизери.
     - Нет.
     - Да Пошел ты...
     Пол откинулся назад, положил руку на глаза и, желая того или нет, начал
заново переживать все это.
     Он не умер, не заснул, но через некоторое время после  того,  как  Энни
изуродовала его, боль ушла. Он плыл по  течению,  чувствуя  себя  вне  тела,
подобно оторвавшемуся от привязи  воздушному  шарику,  наполненному  чистыми
помыслами.
     О, черт,  почему  он  волнуется?  Она  сделала  это;  и  все  временное
пространство между тогда и теперь было заполнено болью, скукой и  случайными
приступами работы над его глупой мелодраматической  книгой,  чтобы  избежать
первых двух. Все было бессмысленным.
     О, но это не так -  во  всем  есть  смысл.  Пол.  Это  связующая  нить,
проходящая через все. Нить, которая проходит так стабильно.  Неужели  ты  не
видишь ее?
     Мизери,  конечно.   Вот   нить,   связывающая   все;   правильная   или
неправильная, она была чертовски глупой.
     Слово  "Мизери"  как  нарицательное  имя   существительное   обозначало
страдание, боль обычно длительную и часто тупую;  как  имя  собственное  оно
означало  характер  и  сюжет,  причем   последний   несомненно   длинный   и
бессмысленный,  но  тем  не  менее  очень  скоро  заканчивающийся.  "Мизери"
сопровождало его все последние четыре (а может быть пять) месяцев жизни. Да,
много боли, страданий; "Мизери" изо дня в день... но, конечно, это было  все
слишком просто...
     Нет, Пол. Ничего нет простого в "Мизери". За исключением того,  что  ты
обязан ей своей жизнью, так что это может быть... потому что ты прежде всего
оказался Шехерезадой, не правда ли?
     Он снова постарался отогнать эти мысли, но не мог.  Память  настойчива,
вот и все. Жалкие писаки  хотят  развлекаться.  Затем  возникла  неожиданная
идея, которая дала абсолютно новый ход мыслям.
     Несмотря на всю очевидность, ты не замечаешь того, что  был  -  есть  -
Шехерезадой также и для себя.
     Он заморгал, опуская руку и глупо  уставившись  на  лето,  которого  не
ожидал уже увидеть. Промелькнула тень Энни и исчезла.
     Неужели это правда?
     Шехерезада для себя?  -  подумал  он  снова.  Если  так,  то  тогда  он
столкнулся с колоссальным идиотизмом: ты обязан жизнью тому факту, что хотел
закончить дерьмо, которое Энни  заставила  тебя  писать.  Ему  следовало  бы
умереть... но он не мог. Не мог пока не узнает, чем все закончится.
     - Да ты просто сумасшедший
     Ты думаешь? Ты уверен?
     Нет. Больше он ни в чем не был уверен. За одним  исключением:  вся  его
жизнь вращалась вокруг "Мизери" и продолжала зависеть от нее.
     Его сознание поплыло.
     Облако, - подумал он, - начни с облака.
     К этому времени облако потемнело,  сгустилось  и  как-то  разгладилось.
Чувство парения уступило место чувству скольжения. Иногда  приходили  мысли,
иногда была полная пустота, а иногда он смутно слышал где-то  вдалеке  голос
Энни, звучащий с той же интонацией, какая была при сжигании рукописи,  когда
огонь грозил выйти из
     повиновения: Выпей это. Пол... на!
     Скольжение?
     Нет.
     Это был не совсем правильный глагол.  Более  точным  был  угасание.  Он
вспомнил телефонный звонок в  три  часа  утра,  когда  он  был  в  колледже.
Заспанный надзиратель четвертого этажа барабанил в его дверь, вызывая  выйти
и ответить на проклятый звонок. Это была мать:  "Приезжай  домой  как  можно
скорее, Паули. Отца разбил паралич. Он угасает". И  он  помчался  домой  так
быстро, как только мог, выжимая из сво